Мозг — вода, сердце — масло

      — Ты идиот, — констатирует Сынмин очевидный факт в один из дней.       Хёнджин отрывается от созерцания мутного отражения в картонном стаканчике, утыкается взглядом в затылок друга. Ким никак сказанное не продолжает, буднично намывает тарелки, словно только что осведомил о погоде на выходные.       — Чья бы корова мычала.       Кофе — отстой: пенка отдаёт горечью, а сама жидкость будто разбавлена не только чем-то молочным, но и огромным количеством воды. Может быть, дело и не в кофе: последний месяц Хёнджин чувствует себя так, словно у него из тела вытащили что-то важное, взамен не нашли ничего лучше, оставили как есть — до востребования. Раздражает каждый сантиметр собственной квартиры, отражение в зеркалах, университет, еда и даже танцы.       — Не отрицаешь — уже хорошо.       Сынмин тоже раздражает неимоверно. Каждое слово, взгляд или реплика таят в себе двойное дно, намекают, изводят и мучают. Словно Хёнджину мало себя же в собственной голове.       — Не замолчишь, выставлю за дверь.       Сынмин хмыкает, гремит тарелками, замолкает ненадолго.       Хван отпивает коричневатой жидкости, морщится и чуть прикрывает глаза. Сегодня день, когда все должны смотреть бейсбол. Хёнджин отказался, потому что переступать порог квартиры Минхо — равносильно добровольно спуститься в ад. В геенну огненную совсем не хочется, хотя жизнь не сильно отличается. Может быть, если кто-то будет регулярно тыкать раскалёнными вилами, Хван и не заметит.       — Признай очевидный факт, — крутит пластинку Ким.       — Отстанешь тогда? — усмехается Хёнджин.       — Нет, начнём новый этап.       Старший ловким броском отправляет стаканчик в помойку. И, захватив свежую футболку, отправляется в ванну.       Холодная вода не приносит облегчения, не уносит вслед за собой усталость, не даёт долгожданного чувства покоя. Добирается до рёбер и, вскрыв их, наталкивается на сердце, которому дела нет до происходящего вокруг. Из-за холода стучат зубы. Хёнджин вертит кран, но становится только хуже. С того самого дня только хуже.       Мозг устроил себе препарирование в рамках черепной коробки, раз за разом прокручивая один единственный день. Феликс стучит в дверь, говорит, что пришёл попрощаться и уходит, не получив ничего кроме очередного ножа в спину, который сам же когда-то вручил.       Ликс наверняка долго искал в себе силы, дал происходящему ещё один шанс. Доверился и предался.       Если поначалу успокоить воспалённое сознание получалось логическими рассуждениями, то теперь их не хватает, чтобы посмотреть собственному отражению в глаза. Хёнджин думал, анализировал, представлял, переделывал реплики так часто, что всё вокруг стало серым, отдав краски воспоминаниям.       Волосы на затылке топорщатся мокрым ёжиком. А одежда согревает лучше тёплых напитков. Хёнджин тенью возвращается на прежнее место. Сынмин давно разобрался с посудой и теперь активно вытворяет что-то с холодильником.       — Может сразу на новый этап? — вздыхает Хван, — желательно на последний, чтобы ты, доморощенный психолог, отстал.       — Хорошо, — моментально соглашается Сынмин, — одевайся, поехали.       Хёнджин смотрит туповато, моргает несколько раз и лишь устало интересуется:       — Серьёзно, Сынмин, чего хочешь?       — Чтобы ты перестал вести себя как придурок, — бубнит младший. — Почему позволил Феликсу уйти?       Сынмин хлопает дверцей холодильника сильней нужного и, развернувшись лицом к другу, закатывает глаза.       — Ведь тяжело. Не ври, я знаю тебя, как облупленного.       Хван опускает взгляд в стол, вырисовывает пальцами невидимые круги, запрятав эмоции подальше, отвечает:       — Наш уговор включал в себя только секс. А самым главным правилом было отступить, если слишком тяжело, — старший замолкает, отворачивается в сторону окна и продолжает уверенней: — Он бы ни за что не остановился.       Хёнджин будет видеть этот день в ночных кошмарах ещё долго. Феликс, с угасающей надеждой в глазах, отступает, прячет мокрые дорожки на щеках.       — Ещё скажи, что ничего не чувствуешь. Или испытал облегчение? Может, радость? Чувствуешь себя благодетелем?       — Лучшее решение из возможных, — злится Хван.       — Самое главное — себя убедить в собственной лжи.       Хёнджин молчит, смотрит невидящим взглядом за горизонт. Ждёт, пока из выжатого сердца по капле не уйдёт боль; растворится в крови вместе с кислородом. Наступит та минута, когда получится глубоко вдохнуть и признаться в ненависти ко всему, что он испытывает. Особенно к тому, как легко Феликс добрался до сердца.       — Какая разница что я чувствую, если это вызвано тем, — Хёнджин замолкает на полуслове и заканчивает фразу уже тише, — что он лишь напоминает Наён?       Сынмин смеётся вслух, как маньяк из третьесортного ужастика.       — Только не говори, что собственные чувства ты приравнял к их схожести, которая дальше внешности не наблюдается.       Хёнджин смотрит недовольно, будто данный факт нельзя подвергать сомнению точно так же, как факт круглой земли.       — По-твоему, правильно быть с человеком вместе, потому что он напоминает первую любовь? — Хёнджин дышит как загнанный зверь, смотрит волком. — Я полюбил не Феликса, а то, что он напоминает.       Безобидное «полюбил» прямо сейчас кажется оглушающим выстрелом. Сынмин смотрит как на глупую собаку, застрявшую головой в заборе. Она пытается идти вперёд, вместо того чтобы сделать шаг назад и увидеть другой путь.       — Мы все обращаем внимание на тех, кто нам кого-то напоминает, осознано или нет. Твои чувства — уже давно за рамками симпатии.       — Ничего не вернуть, — стоит на своём Хван. — Потому что я не позволю ничему вернуться, будет как в прошлый раз.       — Хватит, — резко отрезает Сынмин, — ври себе и окружающим сколько угодно, но в этот раз я не отступлю.       — Уходи, — перебивает Хёнджин.       — Заткнись и дослушай.       Сынмин садится напротив, расстёгивает несколько верхних пуговиц, грозно смотрит из-под растрепавшейся чёлки.       — Теперь всё иначе — прошло слишком много времени, чтобы продолжать наказывать себя. Да, в прошлом ты наломал дров и повторять не хочется. Я понимаю, но...       — Понимаешь? Откуда тебе знать, как это — собственными руками убивать того, кто тебе доверился? — срывается на крик Хван. — Некоторым лучше не вступать в отношения вовсе.       — Ты не прав, — всё так же спокойно продолжает Сынмин, — ошибки совершаются лишь единожды. Всё остальное — выбор. И если Феликс тот, кто готов показать, что прошлое не руководит будущим, стоит попробовать.       Хёнджин закрывает глаза, растирает лоб и скулы подрагивающими пальцами. Прислушивается к насторожившемуся сердцу, которое отзывается на услышанное. Из-за мыслей, что младший может прямо сейчас находиться рядом: рассказывать что-то смешное или недовольно бурчать, когда в холодильнике не окажется любимого сока; внутренности скручивает в тугую петлю — прямиком в ней и вешаться.       Сердце нашёптывает, что ни к чему хорошему ситуация не придёт. Прошлое скрывается в тени, натягивает поводок посильней. Да и Ли не дурак, после сказанного, на пушечный выстрел не даст к себе приблизиться.       Хёнджина гнёт, выгибает и ломает пополам из-за двух противоречий, которые зародились уже давно и теперь стремятся смешаться, причиняя боль.       — Поехали, — тихо просит Ким, — ты должен увидеть, что прошлое — не ошибка. Пора простить себя.       Хвану до страшного больно: в сердце, в костях, в душе. Эта боль с ним так давно, что он уже не в состоянии самостоятельно определить, где её источник.       — Не мне давать советы, я в подобных ситуациях не оказывался. Но ты должен сделать это ради себя, — вкрадчиво продолжает Сынмин. — Ты веришь, что лишил Наён будущего, поэтому не позволяешь себе двигаться дальше. Пора убедиться, что ваши жизни сложились наилучшим образом.

≿————-　❈　————-≾

      До Пусана на машине четыре с половиной часа. Первые два проходят в тишине, и когда Сынмин останавливается дозаправиться бензином для машины и едой для собственного желудка, Хёнджин дожидается на улице. Провожает взглядом пролетающие мимо машины, вдыхает изменившийся воздух; от еды отказывается, от неё тошнит точно так же, как от происходящего.       Весь следующий час Хёнджин пытается выстроить в голове правильный монолог: что сказать и спросить, как объяснить и не напугать. В редкие минуты скудный солилоквиум вырастает до диалога, становится только сложней. Ещё тридцать минут Хван представляет, что с ним случится, если Наён всё ещё его ненавидит.       — Почти приехали, — оповещает Сынмин одновременно с навигатором.       Пусан не изменился. Соль и запах рыбы намертво въелись в каждый незанятый сантиметр небольшого городка. Узкие улочки с низкими лавочками, в которых торгуют всякой всячиной, улыбчивые люди, ночные тусовки в барах у пляжа и огромный мост, переливающийся цветами радуги.       Сынмин паркует машину у торгового центра, выступая в роли ведущего. Хёнджин ползёт сзади, как черепаха, смотрит на мостовую под ногами и выглядит так, словно всё что угодно в мире лучше нахождения во второй столице Кореи.       В глубине души Хван надеется, что Ким — идиот, и приехал к дому Наён, не проверив действительно ли она живёт тут.       Знакомая улица заставляет сердце учащённо забиться, мозг колотится в панике и не даёт сдвинуться с места. Дорога, на которой едва поместится одна машина, дома с обеих сторон. Деревья с годами ставшие лишь раскидистей, уходят корнями в потрескавшийся асфальт. Незыблемая тишина усердно схоронила в себе каждого, кто проходил или проезжал по этой улице. Сберегла каждое слово, улыбку и пролитые слёзы.       Словно Хёнджину вновь восемнадцать и он впервые приехал сюда, в пятый по счёту дом от начала улицы, чтобы провести каникулы с той, кого любил больше всего на свете; с той, кому собственными словами и действиями до хруста и осколков переломал хребет.       Потому что вот какой Хёнджин на самом деле — эгоист, который никогда не мог отпустить то, что принадлежало ему. Даже если придётся причинить боль. Даже если придётся на лоскуты разорвать чужое и собственное сердце.       Сынмин смотрит настороженно, тело напряжено как пружина, будто он собирается бежать за Хваном, если тот надумает сбежать как ребёнок.       Старший старается выровнять дыхание, обтирает вспотевшие ладони об джинсы и делает неуверенный шаг вперёд. Земля не разверзлась и не поглотила в себя, лишь солёный ветер принёс на себе далёкий запах чего-то съедобного. Шаги даются с трудом, колени отказываются сгибаться, позвоночник не хочет держать спину прямо. Точно всё против того, чтобы Хёнджин попытался вновь.       Чем ближе дверь когда-то родного дома, тем больше Хван походит на восемнадцатилетнюю версию себя. Сынмин тенью болтается позади: молчит, смотрит, ждёт, когда ад наконец разверзнется.       Старший втапливает указательный палец в дверной звонок, мелодия разливается у порога и уходит вглубь дома. Слышится мужской голос, в ответ ему вторит женский. Хёнджин хочет отступить назад, но дверь открывается и теперь только вперёд.       На пороге мужчина, выше Хвана на голову. Крепкие руки, широкие плечи, твёрдый взгляд тёмных глаз пробирается под кожу. Крупные черты лица, каштановые волосы и такой неподходящий мягкий голос. Полная противоположность Хёнджину.       — Что-то случилось?       Старший чувствует себя непрошеным гостем.       — Вы не могли бы передать Наён, что приехали Сынмин и Хёнджин? — Ким вновь берёт штурвал в руки, пока Хван продолжает тонуть без капли воды вокруг.       Мужчина кивает, уходит обратно в дом неспешно, не подозревая, что сейчас мало чем отличается от Агнца Божьего. Хёнджина пробирает крупная дрожь, ужас сковывает последние клеточки несчастного тела.       Наён на пороге появляется бесшумно, или Хвану только кажется, потому что кроме стучащего в ушах сердца, он ничего больше разобрать не в состоянии. Всё такая же, как и пять лет назад: маленький нос, острый подбородок, только волосы стали гораздо короче, но всё ещё такого же насыщенно-каштанового цвета, небольшие ладошки, россыпь веснушек-созвездий.       — Здравствуй, — мягкий голос, неподходящий к серьёзности залёгшей в глазах, — Сынмин, можешь подождать в доме, Юнсок починил твои любимые детские качели и даже накормит, если попросишь.       — Всё нормально? — вновь доносится до Хёнджина мужской голос.       — Всё хорошо, — отвечает Наён, — позаботься о щеночке, мы немного прогуляемся и вернёмся.       Сынмин с опаской косится на Хёнджина, переводит взгляд на Наён и помотав головой из стороны в сторону, растворяется в темноте коридора.       Хван отворачивается резко. Спускается по ступенькам, не оборачиваясь, идёт на другую сторону улицы. Там когда-то был керамический фонтан, а теперь газон и скамейки.       — Давно не виделись, — начинает Наён.       — Прости, что без приглашения.       Хёнджин смотрит на собственные запястья, вена взбухла и колотится, готовая вырваться прочь.       — Ничего страшного… неплохо увидеться. Смотрю и кажется, что ты сильно изменился, но при этом не изменился совсем. Чудно, да? — Хван дёргает головой, давит кислую улыбку. — Может быть, дело в глазах?       — Может быть. Честно говоря, не знаю, зачем приехал, — наполовину честно признаётся Хёнджин, привёз Сынмин, одному ему отвечать.       Наён улыбается как раньше — до блестящих искорок жизни. Хёнджин подмечает мелкие детали, которые видел в Феликсе, но, дальше внешней схожести, ничего не наблюдается. Находиться рядом с Наён неловко: всё ещё страшно сказать или сделать что-то не так.       — Ты счастлива?       Старший замечает в окошке дома маячащую макушку Сынмина, поэтому вопрос вырывается сам собой. Хёнджину не хватит пальцев, чтобы пересчитать те дни, когда он задавал этот вопрос в слух, тогда вокруг кружила ревность и горечь, теперь внутри нет ничего.       — Точно так же, как была счастлива с тобой.       Правда наполовину и Хёнджину это известно. В их отношениях счастье длилось едва больше года. Мозг — глупый орган, бережно сохранил только плохое, потрудись вспомнить немного хорошего и следом найдёшь в три раза больше боли.       — Не понимаю, как тебе удалось, — шепчет Хёнджин.       — Завидуешь мёртвым, верно? — Наён придвигается ближе, смотрит с нажимом, искреннее верит в каждое сказанное слово. — Прости, за то, что я сказала в тот день. Мне, действительно, казалось, что это конец и видеть в случившемся свою вину не хотелось. Следовало извиниться гораздо раньше — ты ни в чём не виноват.       — Он ведь не похож на меня? — в голосе никакого осуждения, любопытство и немного страха.       — Верно. Думаю, он больше похож на меня, только в несколько раз лучше, — смеётся Наён. — А что насчёт тебя?       — Хороший вопрос.       Наён улыбается по-взрослому и понимающе. Выглядит в этот момент другим человеком. Победившей саму себя — невозможной.       — Когда вернулась сюда, было тяжело, ничего кроме боли. Но когда появился Юнсок, стали появляться и секунды покоя, умиротворения. Незаметно для меня, но заметно для окружающих.       — Но даже так, боль всё равно останется.       — И никогда не уйдёт, — Наён улыбается ласково, берёт за руку, ободряюще сжимает, — но если ты позволишь себе любить, то её станет гораздо меньше.       По возвращении в дом Хёнджину вновь становится неловко. От прошлой обстановки ничего не осталось. Казалось, что только сам дом помнит души переступающих через порог. Будто стены оживут, начнут осуждать за прошлое.       Сынмин восседает на кухне в окружении маленьких тарелочек, пробует из каждой понемногу, морщится и одобрительно кивает.       — Юнсок потрясающе готовит, — объясняет Наён, — в последние дни пытается придумать соус к рыбе. На праздники приезжает мама, ей тяжело угодить, сам понимаешь.       Хёнджин кивает, встречается с Сынмином взглядом, чуть улыбается. Мужчина на собственное имя оборачивается, окидывает девушку быстрым взглядом и убедившись, что с всё в порядке, улыбается.       Хван предлагает не задерживаться, вечером на выезде наверняка будет полно пробок и вместо четырёх с половиной часов, можно потратить шесть. Девушка впихивает в руки пакет с едой, отводит Сынмина в сторону и о чём-то старательно говорит. Хёнджин в этот момент чувствует себя лягушкой под микроскопом, игнорирует чужой внимательный взгляд, притворяется не понимающим.       — Что скажешь? — интересуется Сынмин, как только Пусан остаётся позади.       — Спасибо, — благодарит Хёнджин, — думаю, это было нужно нам обоим.       — Наён изменилась.       — Точно, все мы изменились, — соглашается Хван. — Не расскажешь, что она тебе говорила перед отъездом?       — Эти слова предназначаются не для тебя.       Хёнджин на это только хмыкает.