***
— Ты так и не рассказала, за что ты так ненавидишь Веру и Алису? — расспрашивал я просто потому, что было скучно идти в тишине и слышать бабушкино недовольное пыхтение. Но на самом деле баб Бета была человеком добрым и если на кого-то ругалась, то в шутку. Как она сама говорила — «из приличия». Постоянно улыбаться и лебезить ей казалось каким-то подозрительным. По её мнению, такие люди часто оказываются мудаками. Но семью Герасимовых, она, кажется, ненавидела совершенно искренне. Параллельно с этим я ощупывал карманы в поисках браслета. Убедившись, что он со мной, я отвязался от штанов. — Что ты там шебаршишь? Трусы в жопу врезались? — Ага, — ответил я, даже не слушая вопрос. — За что я её не люблю? А почему я её любить-то должна? — Ну, она же не сделала ничего плохого. Почему ты… — Ты правда ничего не понимаешь? — перебила она. — Это же Алиса тебя туда затащила. — В каком смысле? Я сам туда пошёл. Да, с ней, но никто меня не заставлял. — Мне-то не рассказывай! Я же знаю, какой ты. Тебя «на слабо» взять как два пальца, — она оглядела звёздное небо и взяла меня под руку: по склону ей было идти тяжело, — и папка твой такой же был в твоём возрасте, — Бета Аркадьевна ностальгически усмехнулась, — помню, в восьмом классе он учился и на слабо сделал «солнышко» на качелях. Всё бы ничего, только он был пьяный в зюзю. Я-то его на день рождения отпустила, но тазик всё равно подготовила. Приходит, точнее приносят его друзья, он падает у меня в прихожей. Кое-как оттащили его в ванную, я сразу его из душа поливать, дружки сами еле на ногах стоят, побежали на кухню за лимоном с водой и мы, значит, в шесть рук его реанимируем. Приходит в себя, и как заорёт: «Серый, звони Поле, скажи: я умираю!» Я усмехнулся. Рассказы папы или бабушки о его бурной молодости всегда меня забавляли. Тем не менее стало обидно, что бабушка определила меня как безвольного болванчика, у которого нет своего мнения и выбора. — Правда, что они разводятся? — спросил я, задумавшись о том, что отец, даже будучи в стельку пьяным в четырнадцать лет, помнил о маме, а сейчас они практически не живут вместе. — Думаешь, мне больше тебя рассказывают? — грустно сказала бабушка. Хоть ей и никогда не нравилась мама, свадьбе она не препятствовала и меня любила. Сейчас я тоже не ожидал от неё никакого вмешательства. — Неправильно это. Мои глаза загорелись надеждой, когда я наконец услышал согласие с моим мнением. — Продолжай, — кивнул я. — А чего продолжать? Сам скоро всё узнаешь. — В смысле? — я практически пискнул, задавая этот вопрос. — Не сейчас. Мы оказались на крошечном дачном участке. Настолько крошечном, что крыльцо бирюзового, почти серого от грязи, дома начиналось практически сразу после низкого проволочного забора, который уже пошёл волнами и был местами дырявый. Я пытался расспросить бабушку о чём-либо ещё, но меня заглушал едущий мимо поезд, от которого нас отделял лишь ряд деревьев. — Открывай, паскуда! — бабушка не церемонилась и колотила в дверь со всей дури, затем велела мне. — Чего встал? Стучи давай! Я присел на перила и робко постучал в окно. — Да не стесняйся, пусть задницы свои подымают! Жопашницы! Бежевая дверь с прямой металлической ручкой и облупившейся краской распахнулась: — Бета, ты с ума сошла? — низенькая уставшая женщина с вздыбленными рыжими волосами и круглыми глазами открыла дверь. На её руке болталась чёрная перчатка. Вспомнив, зачем она её носит, я опешил, увидев это воочию. Вера Дмитриевна тут же захлопнула дверь, дав нам понять, что за порог не пустит. — Дочь свою позови! — бабушка, кажется, сейчас закипит как чайник со свистком. — Она у друзей. — Тогда сама отдавай то, что вы у нас украли, — Бета Аркадьевна, только заметив удивлённое лицо Герасимовой, добавила, — только не прикидывайся, что ты не знаешь. Твоя дочь тупа как пробка и без твоей указки она бы даже не знала о моей книге. Ты прекрасно знаешь, что в ней хранится! — Верка, ну совесть имей, мне на работу в шесть! — из окна чердака соседнего дома выглянула наша соседка Лиля Андреевна. — Прости, Лилька, сейчас угомоню их. Маленькое окошко соседней двухэтажной дачи запахнулось и тёплый оранжевый свет погас. — Значит так, — Вера Дмитриевна моментально проснулась и совершенно поменяла тон разговора, — ещё раз ты скажешь слово о моей дочери — удавлю! Завтра приходи и с ней говори. — Нет уж, — бабушка практически столкнула меня с крыльца, встав перед ней в оборонительную позу, — ты пускаешь меня в дом и я забираю книгу. У меня ни малейших сомнений нет в том, что она там. — Ещё чего, я щас милицию вызову! Бабушка стала возмущённо глотать воздух ртом, а хозяйка дома тем временем захлопнула дверь перед нами. — Доволен? — зло сказала она. Ведь я пустил в дом Алису. — В каком смысле? Ещё же ничего не доказано… Да может, ты плохо посмотрела! — Плохо посмотрела я, когда спрятала деньги твоей матери. Надо было их сжечь к хуям собачьим! — бабушка быстрым шагом пошла по улице, дабы не будить соседей. Ссорились члены нашей семьи всегда громко и живым душам в окрестностях находиться не следовало. — О чём ты говоришь? — мне было несложно придерживаться одного темпа ходьбы с ней, но было сложно смотреть вверх, чтобы слёзы не выбежали из глаз, а остались там и вообще засохли к чёртовой матери. — А то, что это деньги на адвоката. Маринка эта — спец по семейному праву. Отжала бы твоя мамаша всё имущество у нас, если бы эту жирную канцелярскую крысу не убили. «У нас» — как иронично. «Нас» для бабушки — её половина семьи. Хотя, осталось-то там народу раз два и обчёлся: она, папа и пару дальних родственников. «Нас» для мамы — она, бабушка Зоя, дед Серёжа и двоюродная тётка в Калуге. Я не помнил, как её звали, но помнил её здоровенную бородавку на носу и неприятный запах изо рта, такой же неприятный, как жир, жужжащий слепень или скисшее молоко. А что такое «нас» для меня теперь? Раньше это были мамины и папины линии, вернее, я не особо их разделял. А теперь эта граница стала настолько очевидной и выделенной, что я ощутил, насколько эти две половины друг другу чужие. — Чего молчишь? — бабушка обиженно кинула эту реплику в мою сторону, будто нарочно хотела поссориться. — Ничего, — промямлил я, а у самого глаза помутнели от слёз. Возможно бабушка и заметила это, но подливать масла в огонь не стала, и до дома мы дошли в полной тишине, которая была бы не менее давящей и нагнетающей, чем словесная перепалка. Меня мучило чувство вины практически за всё, что произошло этим летом. Как бы я ни пытался доказать бабушке, что пойти в Серый лес — моя и только моя инициатива, самого себя я не обманывал. О чём тут могла идти речь, когда мальчика-подростка заметила девчонка постарше? Естественно, нужно из кожи вон вылезти, чтобы ей понравиться. Головой при этом думать необязательно. Добравшись до прихожей нашей дачи, баба Бета, ничего не сказав, закрылась у себя в спальне. Я со странным чувством, напоминающим озноб, и с тревожностью в голове поплёлся наверх. Усталости снова не было, и впервые в жизни я об этом жалел. Сон бы сейчас здорово помог мне отвлечься, и вообще, утром всегда всё по-другому. Когда всходит солнце, все проблемы не такие уж и проблемы, ведь ты полон сил и тебя окружают люди, с обществом которых ты можешь слиться и совершенно не думать о чём-то глубоком. Ещё я бы мог возобновить свои пробежки, которые хорошо развивали выносливость. Но ночью всего этого нет и ты врезаешься в свои мысли или пытаешься их заглушить чем-то бесполезным. Играя в какую-то стрелялку на компьютере, я пил тёплое горькое пиво, притворяясь, что оно вкусное. Хотя горьковатое хмельное послевкусие казалось прикольным. Потом играть надоело и я зашёл во «ВКонтакте». Сначала просто листал ленту с мемами про котов, троллей и остальную нечисть, обитавшую тогда в интернете. Тут мне попался пост Алисы. Она выложила несколько своих фотографий, снятых на местной заброшке. Но, чёрт возьми, как же это было красиво: её короткие шорты, оголяющие длинные ноги, короткий радужный топик, надетый на примерно второй размер груди. Фигура Алисы не была худой, но это мне и нравилось. Я часто представлял, как приятно было бы трогать такие полненькие бёдра, или гладить Алису по лохматым волосам, или просто лежать рядом и держать за руку с такими красивыми художественными пальцами. Фантазии варьировались от пошлых до совершенно чистых, практически возвышенных, но также легко возвращались обратно. И всё-таки видеть объект своей фантазии на большом экране, а тем более знать его в жизни — совершенно другой уровень, по сравнению с журналами, которые принадлежали ещё отцу, и которые бабушка почему-то не убрала со шкафа за столько лет, или по сравнению с видеороликами, которые я мог посмотреть с телефона. Расстегнув брюки, я продолжал смотреть на джинсовые шорты, практически изучил все дырки в них, а также пересчитал все рубчики и полоски на цветастом топике. Но из чистого и возвышенного оставалось лицо Алисы, всегда чуть строгое и грубое, чего не мог скрыть даже лёгкий макияж. И было в этом нечто особенное, потому что в самой фотографии даже не было ничего сексуального, а все самое развратное происходило только у меня в голове. Своё грешное действо я долго не мог закончить, потому что было тяжело удержать эти воображаемые картинки у себя в голове. Но всё же через какое-то время потребовался одинокий старый носок, который валялся под кроватью с тех пор, как на пятке протёрлась дырка. Я поспешил перелистнуть на очередной мемасик, постеснявшись поставить лайк её новой аватарке, и уже остался в одних трусах дальше убивать время в сети. Как вдруг я почувствовал стук по оконной раме, будто бы кинули маленький камушек. Сначала один, потом через пару секунд второй. Выглянув в окно я увидел Шилова. Он как-то странно улыбался. Я оделся и перенёсся на лужайку под окном. — Руки помой, — сказал Константин Максимович вместо приветствия и указал на рядом стоящую пластиковую бочку с водой. — Сука, — вырвалось у меня. Весь красный, я подошёл к синей бочке и сполоснул руки. После этого он пожал мне руку, еле сдерживая смех: — Погнали покатаемся? — Вам компании на вечер захотелось? — Чё-то ты слишком злой для человека, который пару минут назад под… — Ну хорош! — перебил я и так обиженно, будто меня пристыдили. — Неприличными вещами занимаетесь. Следователь хотел бы снова меня подколоть, и даже занёс улыбку со смехом, но постарался сделать более-менее серьёзное лицо: — Да ладно, сам таким был. Давай-ка от дома отойдём. Мы прошли через дыру в соседнем заборе, дабы не попасть под бабушкино окно: — Здесь крапивы по локоть, — сказал я, идя впереди Шилова, которому, кажется, было вообще по барабану, — где ваша машина? Давайте перенесу? — Ну давай, — сказал он, суя сигарету в рот. Одновременно с треском зажигалки мы оказались у забора. — Просёк уже? — спросил он, облокотившись на крышу своего автомобиля. — В смысле? — Как способность работает. Ты ведь можешь не только сам телепортироваться, но и других переносить. — И что? У меня дружок Влад, вот, может других исцелять. Шилов жестом велел мне залезть на переднее сидение. Закрыв дверь водительского сидения, он задал вопрос с ехидной ухмылкой: — А себя? — Ну… себя не может. — А не кажется-ли тебе это странным? — Да нет… Я вообще мало чё в этом понимаю. Кстати, браслет ваш… Поняв, что я и так разболтал слишком много, сказав про Влада, я сделал небольшую паузу. — Мой браслет? — следователь в нетерпении размахивал сигаретой. Почему-то никакого запаха от сигареты не исходило. Я сделал несколько глубоких, но тихих вдохов и понял, что мне это не кажется. Обратив внимание на сигарету я увидел, что скручена она как-то по другому, будто вручную. Хотя, хипстеров и любителей самокруток сейчас стало появляться неимоверное множество. — А можно угоститься? — А не рано? — спросил Шилов, выдыхая серый дым и обозначая, что делиться не собирается. — Что с браслетом? Опробовал? — Да. Приобрёл две банки пива из закрытого ларька. — А ещё? — он хитро улыбнулся, будто знал, что я вру. Кстати, знать об этом вполне мог. — А ещё… Я сам не понимаю, как объяснить. Короче, была там ситуация… Были мы на дискотеке с девчонкой, она тоже способная. Пришла нежить, я каким-то образом разорвал их на части и перенёсся назад во времени. — Вот это я от тебя и хотел услышать, — будто учитель сказал Константин Максимович и повернул ключ в замке зажигания, — поехали. — Куда? Под шинами трескался щебень, а жёлтые фары освещали посёлок. — Не боитесь, что нас заметят? — продолжал сыпать вопросами я. — Скажу, что я следак, а ты важный свидетель по делу о спизженных банках пива. Везу тебя в отделение: битами бить и шокером. — Так делают? — Ещё и не так, — как-то серьёзно сказал он, выкинул окурок в окно и вспомнил про первый вопрос, — едем мы с тобой в архив. — А я вам там зачем? — Давай на «ты»? — снова вопросом на вопрос ответил следователь. — Мне ж не пятьдесят. — Как батя мой говорите… Говоришь. Не знаю через сколько, потому что телефон я оставил дома, но мы прилично отъехали от посёлка, выехали на шоссе и доехали до какого-то городка. Я неоднократно проезжал его на электричке, но станции там не было, поэтому названия не знал. И кирпичную развалюху розово-красного цвета я тоже видел из окна. Теперь, когда я оказался вблизи, прочитал вывеску: «Архив Тверской области». — Мне без тебя или без браслета кое-что не провернуть. Сможешь внутрь залезть? — спросил он, когда мы стояли у дверей. — Камеры не пишут. — Ты чё гонишь? Ты глава следственного комитета! Ксиву показать и хоть куда пустят. — Светиться не хочу, — отмазался следователь. «Отмазался» и «следователь» даже не звучат в одном предложении, но тем не менее это происходило со мной в ту секунду. — Ладно… — немного погодя растерянно пробубнил я, и, надев браслет, оказался с Шиловым внутри. — И что тебе нужно? — Ищи все записи о Петровском и сюда мне на карандаш, — Константин Максимович дал мне простой деревянный карандаш и мятый тетрадный листок. Говорил он совершенно чётко, будто на работе раздаёт указания подчинённым. — С тысяча девятьсот сорок второго до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, — тут он помотал головой, будто оговорился, — седьмого. До тысяча девятьсот восемьдесят седьмого. — Понял, — сказал я, хотя, несколько иначе представлял себе сегодняшнюю ночь, — тебе прям всё нужно? — не хотелось мне копать все сорок пять лет. Я хоть и не бывал в архивах, но представлял, что на это придётся убить часы. — Нет, только новости, особенно преступления. И бумаги мне складывай, я пробегусь всё равно. Пошёл я по полкам до Великой Отечественной войны и начал перебирать бумажки. Было много переписи, различных документов, в целом — мало чего интересного. Но мне вдруг стало интересно, как всё было: те сгоревшие солдаты. В секции с самым началом сорок второго года я врезался в огромное количество рапортов (не знал, как это называется у военных), но через какое-то время всё же нашёл записи о Петровском. И действительно, всё будто бы писалось со слов Шилова: армия, отряд «опытных» бойцов, ну и пожар. Рядом стояла отдельная папка. Едва разборчивым подчерком и почти стёршимся карандашом было написано: «Доп к «05.01.1942 Афонина Б.А. 03.07.1954». Даты я разобрал не сразу, они были написаны римскими цифрами. В папке лежали досье каких-то людей. Первым был некий Головлёв Л.А, ему было семнадцать лет, местом жительства значилась Москва и много всякого разного было написано вплоть до группы крови и образования. Лицо его мне было, естественно, незнакомо. Следом за ним шёл Мельник О.Б, проживавший в Луганске. Внимательно вчитавшись в досье, я обратил внимание на дату смерти — пятое января сорок второго года. На другой бумажке был Искаков А.А. из Петропавловска, Казахской ССР, с той же датой смерти, дальше Николаев М.Д. из Челябинска, которому и вовсе было пятнадцать. И когда в моей голове начал сходиться дебет с кредитом, я дошёл до последнего досье, на фотографии которого я уловил лицо, которое где-то видел. Затем и имя я узнал: Самойлов С.С., Сидор Сергеевич — дед Сидор, наш сосед. — Твою ж… — удивлённо прошептал я и продолжил читать. Дата рождения, в отличии от других солдат, не была окончена датой смерти. Вместо этого было напечатано: «Осуждён по 58-16 УК РСФСР. Освобождён 16.04.1950». Я моментально впал в ступор. Проведя несложные математические вычисления я понял, что посадили его в шестнадцать лет на целых восемь. Меня просто привело это в ужас: как так, практически подростка — и в тюрьму. А за что? Неужели за то, что он сбежал из той проклятой хижины? Истории о войне всегда были словно нож по сердцу. И я не имею ввиду сухой бубнёж исторички с параграфами и контурными картами. Я говорю о историях простых людей, которые точно также, как я, проживали свою молодость, мечтали о разном, учились, влюблялись. А в один момент это было засыпано чёрной землёй на несколько метров под землю. В их случае, даже не было зарыто. Я быстро убрал всё на место, завидев, что между полок ко мне идёт Константин Максимович. — Как успехи? — Да пока никак, — ответил я, перебирая полки, — а мы что-то конкретное ищем? — Да нет. Просто хочу восстановить хронологию: о чём записи есть, а о чём нет. Кажется, Шилов совсем не спешил, хотя по идее уже скоро должно было светать. Когда я последний раз смотрел на часы, было без десяти два, и было это около часа назад. Но за окном как была темень, так и осталась. Я решил не забивать этим голову, ведь часов у меня не было, и сосредоточиться на поисках: раньше начну — раньше закончу. Как и велел мне Константин Максимович, я переписывал данные о преступлениях. Пока ничего интересного я не находил: кражи, грабежи, репрессии. Убийства происходили крайне редко, и те, что были — бытовуха. Единственное, что я часто замечал на бумагах — инициалы Афониной Б.А. Может, родственница, а может просто однофамилица убитого одноклассника Алисы. И всё же совпадение интересное, поэтому, выполнив задание следователя, я решил поискать информацию об этой сотруднице. Шансов было мало, учитывая, что она, вероятно, до сих пор жива. Совершенно случайно в моё поле зрения попалась дверь с надписью «только для персонала», ручка на которой не поддавалась. Вряд ли это была кладовка с вёдрами, раз её запирали на ключ. Я снова надел браслет и выставил руку перед замком, пытаясь его сломать. — Ты чё там делаешь? — Шилов выглянул из-за соседней полки. — Да вот, стало интересно, что за дверью. — Ты всё сделал? — Да. — Вот и сиди спокойно. — Ты долго ещё? — Нет, — ответил Константин Максимович, уже раздражаясь, — прекрати говорить мне под руку. Следователь прихватил с полки несколько папок, пробежался по ним пару секунд, какие-то поставил обратно, какие-то продолжил держать в руках. — Чё там у тебя? — заговорил он, глядя на сосредоточенного и взвинченного меня с такими же белыми книжками в руках. Я молча протянул ему стопку. Шилов мигом отфильтровал найденные мной данные, перелистывая и пересчитывая их словно купюры. Где-то половину он вернул мне, а также забрал листок с моими каракулями: — На место поставь. И пошли отсюда. Шилов запихнул бумажки под пиджак и, не дожидаясь меня, пошёл к дверям. Я помедлил, ведь браслет всё ещё был на моей руке, и всё-таки довёл начатое до конца. Услышав отдалённый и приглушённый треск металла, я поспешил на улицу. Зародилось предположение, что москвич специально привёл меня сюда, чтобы я запомнил это место и мог переноситься сюда в любое время. Что, если Константин Максимович по какой-то неизвестной причине мне доверяет? Почему-то же он выбрал в свои спутники не наряд полиции или других серьёзных дядек, а тринадцатилетнего пацана. Выйдя из архива, я огляделся. На улице всё также стояла ночь. Дул тот же лёгкий ветерок, сдувая призрак тридцатиградусной жары, стоявшей последние дни. Кажется, та бабка, шедшая вдоль железной дороги, шла здесь и когда мы приехали. И мужик в окне дома возле леса также стоял в трусах и майке-алкоголичке с чашкой чая, и продавщица на заправке у трассы также зевала за кассой. Вот только все они стояли как статуи, словно кто-то их заморозил. Кажется, подойдёшь к любому, ткнёшь пальцем в щёку, а они даже не шелохнуться. — Чё за фигня? Вместо ответа Константин Максимович посмотрел на меня своими серыми, как дым глазами. Он чем-то напоминал лохматую большую чёрную собаку, которая смотрит тебе прямо в душу своим мудрым и понимающим взглядом. И мне совершенно не было жутко. Напротив, меня заворожило то, как он лёгким движением руки, также фигурно, как это делала Алиса, в один миг словно запустил этот мир заново. И старушка поплелась вдоль путей, волоча за собой тележку, и мужик сделал новый глоток чая, и кассирша продолжала считать наличные. Будто бы они и не стояли так несколько часов. — Охереть… — я разинул рот так, как не разевал, наверное, даже в глубоком детстве глядя на дебильные фокусы. Шилов вновь достал пачку сигарет. Я не успел её пристально рассмотреть, но заметил, что она не похожа на те, что продаются сейчас. Более широкая и на вид довольно хлипкая, будто бумажная.***
— Чё меня так сушит? — спросил я, прижимаясь к прохладному стеклу автомобиля с такими ощущениями, будто бы меня били ногами. — А чё ты хотел? Это способности так влияют, — следователь вдруг сделался строгим, — ты смотри, браслет для ерунды не используй. Чтоб про пиво я больше не слышал! — Так мне ж не продают, — посмеялся я, хотя после слова «пиво» меня начало мутить ещё сильнее. — На, — Шилов протянул мне из кармана своей двери бутылку воды, — главное хорошо спи, хорошо ешь. Это тебе не шутка, иначе через месяц как труп будешь. Так уж способности работают. Вряд ли ты мечтаешь в тринадцать выглядеть на тридцать. — А о чём вы мечтаете? — сказал я, выдув почти всю бутылку залпом. Я действительно был в будто бы похмельном состоянии, раз меня потянуло на такие разговоры. — Я мечтаю о загородном доме, семье и покое, чтобы забыть про всё это к чёртовой бабушке. Что он подразумевал под «это всё», я тогда не понял, но задумался о том, что мои мечты были гораздо примитивнее и в то же время недостижимее. Я мечтал зарабатывать много денег в будущем — не знал, правда, как, но это дело десятое. Мечтал, чтобы меня любила какая-нибудь красотка, в идеале Алиса. Ещё хотел навсегда остаться таким же свободным, как и сейчас. Или уже не сейчас… Но хотя бы так же, как этой весной. Естественно, тогда я не понимал, что пересечение всех трёх маловероятно. А послушать, о чём мечтают взрослые, было всегда интересно. Или хотя бы погадать. Отец, я думаю, мечтал быть персонажем Марка Твена, всегда оставаться ребёнком, но обладать всеми возможностями взрослого. Маме хотелось съездить на море: мы с ней не были там шесть лет. Удивительно, но, похоже, их мечты действительно не пересекались. Если мамино путешествие состояло из «олл инклюзив» отеля, пляжа, обгоревших плечей, которые приходилось мазать густым йогуртом или каймаком: на югах никто знать не знает, что такое сметана, и красного загара, полученного в результате этих компонентов. В папином путешествии не было уделено большого внимания деталям, так как такой авантюрист мог спать и на теплотрассе, самое главное — воспоминания. Отец, несмотря на свой ветреный характер, был человеком сентиментальным и мог хранить даже билет на самолёт. Его накопленная молодость, которую язык не поворачивался назвать хламом, хранилась в коробке из под конверсов на нашей антресоли в ярославской квартире. Дети считаются самыми чистыми существами, однако парадоксально, какие у них простые, в плохом смысле, мечты. Я снова начал говорить со следователем, когда самочувствие улучшилось: — Слушай, у меня тут такая ситуация приключилась, — мялся я, собираясь с мыслями, — я, можно сказать, подвёл бабушку… — я всё ещё говорил медленно, отвлекаясь на вид из окна и показавшееся Петровское. — Чего ты мямлишь? — Короче. Можешь меня перекинуть в прошлое, кое-что проверить? На горизонте показался ларёк и Шилов остановил машину, обозначая, что он устал быть моим шофёром: — Ты с лёгкостью можешь это сделать сам, — Константин Максимович по-доброму улыбнулся мне, практически по-отцовски, — ещё увидимся! — добавил он, когда я выходил из автомобиля. Я помахал ему рукой. Не хотелось прощаться: хороший он. Кажется, единственный взрослый, который по-настоящему воспринимал меня всерьёз. Конечно, разного рода поручения я получал и от родителей, но они были буквально спихнуты на меня, потому что либо времени, либо желания заниматься этим самостоятельно у них не наблюдалось. А здесь он делился со мной информацией о способностях, и в целом был первым, кто прояснил мне всё и сразу, без упрёков и подзатыльников, как это делала бабушка Бета. Я почти сразу же развернулся и пошёл своей дорогой, слушая удаляющийся треск шин по щебню. Сил на перемещения впервые не осталось, и я даже позабыл о том, что путь от ларька до дома далеко не короток. Посему залезли в голову разного рода чувства. А конкретно одно: чувство вины за то, что я только подумал плохо о своей семье. Откуда оно взялось, как и всё теперь в моей жизни, неизвестно. И теперь, кажется, пристало как эта самая пресловутая сверхспособность. Вдруг стало тяжело дышать. Сжимая в руках бутылку воды из машины следователя, я присел на лавочку возле продуктового, пытаясь успокоиться. Перед глазами всё плыло и двоилось, и, повернув голову я увидел чёрную точку с оранжевыми фарами вдалеке у въезда в деревню, на прямой просёлочной дороге, которую окружала только железная дорога. В глазах темнело, и последним, что я увидел, были оранжевые, как огонь, фары, исчезнувшие в пространстве вместе с тёмным пятном, как только проехали указатель с зачёркнутым названием посёлка.