***
— Алиса, что происходит? — уже без страха спросил я. Повеяло могильным холодом, будто плюс двадцать пять на улице превратились в минус. Раздалось пение, похожее на церковное своей синхронностью и монотонностью. Были в этой песне слова, точно не русские и не английские. Разобрать я их не мог, будто бы в песне «Crystal Castles» или «Crim3s». Алиса не слышала меня. Она нескончаемо беспокойно оглядывалась, словно кого-то потеряла и, кажется, была напугана. Почему-то Герасимова, как и я, протрезвела, перестала шататься. К ранее залитым глазам вернулась жизнь, и в них мелькнул прежний огонь. На секунду приковавшись к этой красоте, я позабыл о том, что вообще происходит. — Они не пришли? — в начале этой фразы Алиса будто бы безумно рассмеялась, а конец вопроса выдался печальным, будто бы она вот-вот заплачет. — Влад и Софа? Нет. Пение становилось громче, постепенно сменяясь на монотонную гласную, перекатывающуюся по волнам, словно вой сирен. Тени сползли с потолка, постепенно приобретая относительно человеческое обличье. Силуэты всё равно оставались размазанными, они были голыми и безликими. Скоро чёрный дым превратился в толпу из полумёртвых тощих людей. Мелодия постепенно расслаивалась, разрушалась, пока не превратилась в смертные стоны, пропитанные мукой и холодом. Всё, что было у них, — звук, которым они пытались взаимодействовать с нами. Мертвецы приближались, но приближались неспешно и аккуратно. — Кого вы хотите забрать? — невозмутимо спросила Алиса. — Мы здесь для другого, — послышался женский голос словно из ниоткуда. Белый пар повалил из-за спин нежити, образовывая ещё один силуэт, из которого, будто бы из глины, лепилась фигура бледной молодой девушки: — Обещания надо выполнять, — сказали пухлые кровавые губы на белом лице с кукольными синими глазами. Слипшиеся волосы женщины были чёрными, как уголь и отливали мертвенно-синим цветом. Внешне чем-то она мне напоминала Софу. Алиса испуганно молчала, затем осторожно подняла трясущуюся руку и, пошевелив пальцами, опалила огнём толпу мертвецов. Откуда ни возьмись, из под самых ногтей на её пальцах потекла дрожащими струйками кровь, да так быстро, что некоторые капли уже достигли локтя и капали на пол. — Алиса… — обомлев, хотел бы я что-то сказать. — Заткнись! — перебила она, продолжая выжигать каждого из мертвецов. Их тени были будто бы бумажными, расслаивались по кусочкам, растворяясь в пламени. Слёзы катились по её щекам, она стиснула зубы, укусила губу до крови, но продолжала это делать. Уже еле стоя на ногах, Герасимова громко изнемождённо завизжала, будто бы от сильной боли. «Мало своих способностей», — подумал я. Может быть, вот он, тот самый момент? Надев браслет, я, особо ни на что не надеясь выставил руку вперёд, пытаясь сделать то же, что делал в Сером лесу, пытаясь войти в хижину. Действовал интуитивно. — Можешь не стараться, — сказала мертвячка в белом платье, — ты сама их вызвала! — Что? — машинально спросил я, не отвлекаясь от своего действа. Вдруг огонь потух под отчаянный крик Алисы, однако мертвецов, уже подошедших к нам почти вплотную, буквально разорвало на части и они превратились в чёрные клочья дыма. Затем и девушка растворилась на белые кусочки, будто бы листок бумаги. Я совсем ничего не успел понять и даже посмотреть на Алису. Перед моими глазами вдруг снова возникла фиолетовая подсветка, толпы танцующих парочек и песня, которую ставили на медляк. Раньше я и понятия не имел, что это за песня, но теперь, кажется, запомнил на всю жизнь. Тем более она играет на радиостанциях и по сей день. — Kiss me hard before you go… — подхватил я припев вслед за Ланой Дель Рей, совершенно потерянный, непонимающий и отрешённый, наблюдал за обнимающимися парнями с девушками. Они целовались, держались за руки и нежно клали голову друг другу на плечи, словно не было здесь толпы восставших из мёртвых. Они не видели и никогда не увидят того, что видел я, потому что их чёрт не дёргал тащиться в лес в грозу. Они проживут нормальную жизнь, а я, неизвестно, проживу ли её в принципе такими темпами. Придя в себя, я сунул браслет в карман и пошёл на улицу. Воздух, до этого тёплый, казался жарким и изматывающим, будто бы в бане. — Дай сигарету, — попросил я у кого-то из толпы старших ребят, — пожалуйста. Вместе с табаком я почувствовал запах той самой горелой земли, как в комнате Влада. Алиса также сидела с Ангарским, собираясь вдохнуть этой дряни, предположительно имевшей особое название. Она не выжигала толпу мертвецов, по её телу не стекала кровь на танцпол и ей не было больно. Я подошёл к парочке. — Лёш, тебе чего? — спросила Герасимова, сделав затяжку из алюминиевого кулька. Я ничего не ответил, только поднял за шкирку обдолбанного Киру и повалил на траву. В любой другой ситуации сделать это мне бы не позволил элементарный инстинкт самосохранения. — Сука! — закричал я и ударил его по лицу. Затем ещё раз, и ещё, пока он соображал, что происходит. Всё же включившись в драку, Лохматый встал с травы и заорал: — Ты чё, попутал? Он повалил меня на землю, да так, что я здорово приложился головой, но продолжал оттаскивать его руки от своего лица, параллельно пытаясь ударить его ногами. — Ну разнимите их, ёб вашу мать! — крикнул кто-то из девчонок. Алиса тоже бросилась оттаскивать своего парня от меня. Лохматый неслабо сжал мою шею. Казалось, будто ещё чуть-чуть и я задохнусь. Я бил по его голове и из последних сил и старался вырваться. — Кира, хватит! Задушишь! — крикнул кто-то из пацанов. Мне удалось перевалиться на бок и ослабить хватку и ещё раз ударить его в нос. На трясущихся ногах и со вкусом крови на губах, я, дрожащий и злой, поднялся и сказал: — Бухать надо меньше. Тогда не будешь малолеткам в драке проигрывать. Я медленно поплёлся вниз по траве, собираясь пойти на остановку, запрыгнуть в пазик и поехать обратно в Петровское. Хотелось подумать и разгрузить мысли, а поездка на разваливающемся и тарахтящем ведре являлась отличным средством. — За что он тебя? — кто-то из парней, поднимавших Лохматого, задал этот вопрос. — Да я ебу? — возмущённо воскликнул он и крикнул мне в спину. — Слышь, долбоёб, ходи оглядывайся! Я будто бы его не слышал. Я больше вообще никого не слушал. Алиса догнала меня за углом и смешала в своём всё ещё прекрасном лице все существующие и несуществующие эмоции: — Кто-то пить не умеет? Это чё такое было? — она одновременно злилась и смеялась, глядя на меня мутными красными глазами. — Ты мне нравишься, — немного погодя выпалил я, вытирая кровь с лица рукавом, — чё хочешь делай с этой информацией. Я испарился и появился вновь на автобусной остановке на кольцевой дороге. Без способностей шёл бы сюда минут двадцать. — Э! Это чё за фокусы? — спросил мужик, развалившийся в зелёной фанерной остановке без лавки. — Алкашня… — пробурчал я, буквально улавливая носом что он пил и чем закусывал. — На себя посмотри! В пазике я соксрёб кондукторше в ладонь всю имевшуюся мелочь. Под выпученные глаза с намазанной на ресницы тушью, образовывавшей паучьи лапки, я прошёл на последний ряд. Немногочисленные люди сразу же обратили внимание на мой внешний вид, сопровождая меня взглядами до их остановки. В наушниках на плеере играла «Агата Кристи». Из двоих братьев мне всегда больше нравился вокал Глеба своей артистичностью и даже некоторой экстравагантностью. Любовь к отечественному року мне привил отец, и я очень жалел, что не родился раньше и не попал на какой-нибудь концерт. Настоящий концерт, где дерутся, пьют пиво и уединяются с девушками прямо на танцполе, а полиция это не разгоняет, потому что начальник отдела вон там у сцены. Трясущаяся железная коробка периодически подрезала машины или резко тормозила, будто бы у водителя рожает жена. Это совершенно не портило виды окрестных полей и лесов, скрытых романтикой летней ночи. Двери пазика любезно распахнулись перед рынком, откуда мне предстояло идти ещё минут двадцать до дома. Я гулял и совершенно не заметил, как стал думать о том, что случилось. Каким-то образом, я сегодня смог воспользоваться телекинезом, разорвав этих мертвецов на части, и путешествием во времени. Последняя способность даже в фильмах и играх вызывала огромный диссонанс в моей голове. Когда герой перемещается во времени, что происходит ним самим? То, что было, оно было на самом деле или он всё поменял? Может быть, я уехал, и Алиса там сейчас совсем одна борется с нежитью, истекая кровью? Ещё женщина в белом сказала: «Ты сама нас вызвала». Что, если Алиса хотела принести очередную жертву этим вечером? Времени было около одиннадцати, обычно посёлок пустовал в этот час. Однако, проходя поворот, ведущий к новостройкам, я услышал голоса и, как ни странно, английскую речь. — Райт! Райт! — громко кричал какой-то мужской голос. — Well, thank you so much! С… Спасибо! — с акцентом ответил молодой женский голос. Я аккуратно перенёсся в кусты рядом с силуэтами, убедившись, что мне не кажется. Выйдя из переулка, я увидел соседа дядю Колю, а рядом с ним темнокожую девушку, должно быть, примерно моего возраста. — Плиз, — ответил он, и заметив меня, воскликнул, — Лёшка, ну-ка переведи, чё она балакает! — Она просто сказала «спасибо», — усмехнулся я. — Ой, ты чё, подрался? — поинтересовался дальнобойщик. — Есть момент. Девушка стояла с большим жёлтым чемоданом килограммов на тридцать-сорок, явно не понимая, о чём идёт речь, и также не понимая, вежливо ли будет сейчас уйти. — Мужик! — дядя Коля закурил. — Помоги, что ль, даме. А то я не совсем понял, куда ей нужно. — Ноу проблем, — весело сказал я. Сосед ушёл а я подошёл к девушке и взял её чемодан. — Эй, что ты делаешь? — чуть испуганно спросила она. — Спокойно. В России так принято. Тебе куда нужно? — Моя мама живёт здесь неподалёку в… Э… — она достала из кармана лёгкой шерстяной кофты какую-то бумажку, где коряво латиницей было написано название жилого комплекса. — Понял, — сказал я, — я тебя провожу. Там с охранником ещё нужно договариваться. — Охранником? Зачем он здесь? Тут опасный район? — я заметил, что акцент у девушки был британский. Мы неспешно шли по улице и её мелкие кудри словно были наэлектризованы, образовывая подобие нимба. — Никак нет, — усмехнулся я, — как тебя зовут? Откуда ты? — Эбигейл. Из Лондона. — Я Лёша. Мне нравилось, что Эбигейл не обращала внимания на мой внешний вид. Кровь я, конечно, стёр, но слюна и подорожник это вам не влажные салфетки и непонятные коричневые следы возле носа никуда не делись. — А мама у тебя здесь живёт? — добавил я, заметив начавшееся молчание. — Да. Я каждое лето приезжаю к ней после школы в Россию, но раньше она жила в Москве. Здесь я первый раз. А ты тоже не местный? У тебя очень хороший английский. — Не, — посмеялся я, — просто мне нравиться учить языки. Подожди, а как это после школы? Уже почти июль. — Да, я знаю, что у вас в России школа заканчивается в мае. В Англии только в середине лета. — Кошмар, всего два месяца каникул… Мама, получается, у тебя русская? И ты совсем не говоришь по-русски? — Немного, — сказала Эбигейл и перешла на русский язык, произношение которого ей давалось довольно тяжело, и она проглатывала многие звуки, — я знаю только, а… «Извините, как мне проехать в Москву?», «Как дела?» and… «Блядь!» — вернувшись к английскому она заговорила спокойно и бегло. — Возможно ещё что-нибудь, но сейчас не вспомню. В принципе русскую речь я понимаю, когда говорят медленно. — Главное «блядь» знаешь, — посмеялся я. — Вы очень много ругаетесь матом, — улыбнулась она пухлыми розово-коричневыми губами. — Неправда. У нас просто больше матерных слов. У вас там «bitch», «fuck» да «shit». А мы можем целое предложение составить из мата. — Серьёзно? — А то! — Тогда мне даже захотелось выучить русский язык! — Если что — обращайся, помогу. Заметив, что мы дошли до охранной будки жилого комплекса, я постучал в окошко охраннику. — Как твою маму зовут? В какой она квартире? — Наташа. Она живёт в пятидесятой. — Здрасьте, — пробормотал я, хлопающему глазами охраннику, — к Наталье в пятидесятую. — Фамилия есть у Натальи? — недоверчиво оглядел нас охранник. — А то одни тут всё лето к Иванову в тридцатую шастают. — Как фамилия у твоей мамы? — обернулся я к англичанке. — Зайдель, — сказала она. Чёрная британка с немецкой фамилией, пожалуй, по сей день остаётся моим самым странным знакомством. Охранник открыл турникет и я провёл Эбигейл до нужного корпуса. — А ты здесь живёшь? — спросила она. — Что ты, — фыркнул я, — я тут вообще раньше не был. Ладно, может, ещё увидимся! Попрощавшись с Эбигейл, я, сопровождаемый удивлённым взглядом охранника до самых ворот, вышел на улицу. — Она что… Не… Афроамериканка? — Афробританка, — съязвил я и пошёл вверх по холму. Под ногами хрустел щебень, под моими неаккуратными уставшими шагами взлетала пыль. Жёлто-зелёный фонарь горел вместо луны на кобальтовом небе, где иногда мерцали редкие звёзды. Я уже не хотел ни о чём думать. По крайней мере, о чём-то, касающемся моих способностей и дальнейших событий, которые будут с ними связаны. Я вдруг понял, что совершенно не хочу никакой ответственности и меня невероятно пугает эта нависшая над моей жизнью неизвестность. Сделать я ничего не мог, поэтому оставалось только забыть. Проходя мимо, естественно, уже закрытого ларька, я на секунду надел многострадальный браслет, чтобы снова убедиться в его пользе. В ту ночь из магазина пропало три бутылки «Хайникена» пачка чипсов с малосольными огурчиками и коробка жвачек «Love is», чтобы тётя Люда перестала лениться и выдавала сдачу нормальными монетами. Будучи дома через пару мгновений, я запрятал пиво и остальное наворованное под кровать и вышел поздороваться с бабушкой, которая ещё не спала и смотрела телевизор. — Лёша! — она даже не обернулась, а просто сидела в кресле спиной ко мне. — Сколько раз говорила, по деревне не перебегать! — Да ладно, ты просто не слышала, как я вошёл. Бабушка поднялась с кресла, отвлекаясь от просмотра «Сор из избы», потирая спину и громко шаркая своими тапочками, подошла ко мне: — Есть будешь? Я вдруг вспомнил, что совершенно не помню чувство голода. Последний раз я ел утром, а сейчас уже почти полночь. Пора бы. — Да, давай. — Что «давай»? Иди и наложи, не безрукий. Я жевал жареную картошку с солёными грибами, и почему-то в тот момент мне показалось это пищей богов. А в сочетании с кабачковой икрой я и вовсе был готов так ужинать всю жизнь. — Чего? — спросил я с набитым ртом, глядя на Бету Аркадьевну, застывшую в проходе без движения. Она помотала головой и пробурчала: — Да нет, ничего. Свет погаси, как к себе пойдёшь. Поднимаясь наверх, я заметил какое-то шевеление в гостиной. Телевизор работал, а бабушки в кресле не было. Спустившись на пару ступенек вниз, я увидел, как она стоит возле серванта у стены. Бета Аркадьевна как-то резко перевела взгляд на меня. Взгляд, полный необъяснимой злобы и непонятного отчаяния. — Ты чего? — спросил я. — Кто был у нас дома? — строго спросила бабушка. — Не понял. — Всё ты понял. Здесь был кто-то кроме меня, тебя и твоей матери? — она сорвалась на крик. — Отвечай! — Да-да, — пробормотал я, мол «чего ты орёшь?», — Алиса заходила. — Алиса, значит, — ехидно протянула Бета Аркадьевна, — я тебя поздравляю. Она спиздила мою книгу. — Какую? У тебя целая библиотека, подумаешь… — Ты дурак? — Затрудняюсь ответить, — засмеялся я. — Ну-ка сядь! Бета Аркадьевна прошла на диван, а я сел перед ней на стул. Бабушка села передо мной: — Это не просто книга. Я написала её как руководство по обращению со способностями. Там-то и написано, про четырёх способных… — Алиса сказала, что ничего не будет, — без задней мысли пробормотал я. — Ну конечно, её мамаша — безумная сволочь, готовая на всё, чтобы получить ту самую силу. — Какую силу? Почему ты мне ничего не рассказываешь? — взбесился я. — Неужели я не имею права знать об этом? — Меньше знаешь — крепче спишь, слыхал такое? — проворчала Бета Аркадьевна, запахивая шаль. — Я уже давно крепко не сплю. Всё потому что я не понимаю, что будет завтра. У меня голова взрывается от этих недопониманий! Мне тоже придётся приносить кого-то в жертву? Когда я столкнусь с последствиями? Да ты хоть знаешь, что сегодня было… — И что же? — бабушка перестала злиться и даже заволновалась. — Я был на дискаче в Жмуркино. Пришла нежить. Бабушкины голубые глаза округлились и стали похожи на мармеладные: — Продолжай. — Что продолжать-то? Отряд мертвецов и женщина в белом сказали, что она сама их вызвала. — Значит это правда… Погоди. А разве в Петровском кто-то ещё владеет способностями кроме вас двоих? Я заволновался, выбирая какую правду ей рассказать. Не знал какую, но уж точно не настоящую.***
— Здрасьте, — я стоял на пороге квартиры в простой пятиэтажке в Подольске, глядя на мать Рины сверху вниз и дыша в грудь её отцу. Сама Рина непринуждённо облокачивалась на моё плечо, стоя на носочках. — Виталь Петроч, — сказал дядька с лысиной и усами цвета платины. Представившись и даже не спросив моё имя, отец Рины пошёл в глубь прихожей, — Батя! Сегодня сервант выкидываем, иди помойся! Как связано одно и другое, было неизвестно. Мать моей девушки продолжала стоять, как идол славянского бога, не приглашая нас войти. В конце-концов Рина разулась, оставляя обувь в предбаннике, заставленном старой мебелью: рыжее трюмо с чёрными пятнами на зеркале, пудрово-розовое кресло в полоску, пожелтевшее от времени и никотина, и детская люлька с жёлтыми бортами и нарисованными на них жирафами. Квартира начиналась сразу с коридора, в котором не было никакого света, но было большое зеркало во всю стену, с трудом достигающую два и три четверти метра. Вешалки для одежды тоже не было: все кофты валялись на трюмо в тамбуре. — Чай будешь? — наконец заговорила её мама, пока я в этой тесноте пытался снять свои кроссовки, натёршие мне ноги почти в кровь. Носки у меня тоже были не первой свежести, но запах перекрывал валокордин из комнаты, расположившейся сразу у входной двери. — Не откажусь, — бодро ответил я. — Чёрный, зелёный? — Зелёный. — Зелёного нет, — она развернулась и ушла на кухню. Рина молча провела меня за ней. Мы прошли в небольшую, но полупустую гостиную. Большой коричневый диван с якобы греческим орнаментом был скрыт за ворохом глаженого белья. Над ним висел календарь девяносто девятого года, уже вросший в эту стену с цветочными обоями, почти выцветший и белый. Всю эту инсталляцию оттенял огромный плазменный телевизор и тройное полукруглое окно, наполовину загороженное чёрным шкафом из «икеи», притом совершенно пустым. — Вы недавно переехали? — зачем-то спросил я, коря себя за бестактность. — Да, — сказала её мать из-за угла, протирая клеёнку с ромашками на крошечном кухонном столе, — в девяносто девятом. Глядя на неё я понимал, в кого пошла Рина. Видимо это была семейная интонация разговора, по которой непонятно совершенно ничего. — Понятно… — Батя! — кричал её отец в коридоре. — Оставь ты эти сухоцветы, в доме нормальная еда есть! Опять непонятна связь между одним и другим, так сказать, маршрут между точкой «А» и точкой «Б». — Есть будешь? — спросила Рина, заглядывая в холодильник, выставленный аккурат возле плазменки. — Не откажусь… — Есть окрошка и пюре с котлетами. — Давай пюре, — пожал плечами я, всё ещё стоя на ковре совмещённой гостиной. — Окрошка. Пюре испортилось, — она закрыла контейнер с картошкой, пахнувшей мне запахом кислоты, и поставила обратно в холодильник. — Вкусно? — спросила её мама, глядя такой же парой холодно-серых глаз, только без чёрной подводки, когда я уже сидел и жевал окрошку. — Да, — спокойно ответил я, добавляя в тарелку квас. — А зачем тебе зелёный чай с окрошкой? У тебя какие-то странные вкусовые предпочтения? — поинтересовалась она. — Э… Никак нет… Она моментально меня перебила: — На кого учишься? — Теория и методика… — я фыркнув, помотал головой, пытаясь вспомнить название своего факультета. — Лингвистика. — Интересно… — протянула мама Рины, выдав маломальскую мимику, напоминающую улыбку. — Работаешь? — Иногда, — коротко отрезал я. — Хороший парень! — кажется, без доли сарказма воскликнула она. Это восклицание было таким резким и неуместным, будто бы в ней кто-то нажал на кнопку. — Зовут то тебя как? — Лёша. — Алексей… Алексей, — пробубнила она, — даже рифмы озорной не находится. Я Валентина. — Походу реально хороший парень, — усмехнулся я, уже не боясь показаться странным, но откашлялся и добавил, — приятно познакомится. Уже не будет ничего более странного, чем эта квартира, семья и сама Рина. Она смотрела на меня влюблёнными глазами, облокотив голову на сложенные вместе ладони. Получалось так, что она смотрит снизу вверх и её черные длинные стрелки на идеально матовом лице поднимаются почти до кончиков бровей. Естественно, подрисованных. Влюблённый взгляд Рины я учился распознавать очень долго, путём проб и ошибок, из-за невыразительной мимики этой потрясающей девушки. Вывод я сделал такой, что ласка в её взгляде выглядит несколько угрожающе, потому что она не отводит глаза, когда выражает симпатию и едва заметно краснеет, что совершенно смягчало убийственное поглядывание в мою сторону. Вдруг на кухню вбежал лохматый пёс, причём здоровый и упитанный, будто бы целый кабан. Его чёрная патлатая шерсть местами спуталась колтунами, а длинные уши свисали до самой шеи. Хоть собака и выглядела грозной из-за своих размеров, она сразу же бросилась на меня передними лапами и начала облизывать. Никто ей не фукал и не оттаскивал за потрёпанный кожаный ошейник. Аккуратно и молча стащив с себя собаку, я продолжил есть окрошку. Последние пару дней я ел только картошку и растворимый кофе, слава богу с водой, но ещё одна смена в общепите — буду есть всухую. — Ты не любишь животных? — взволнованно, но с каменным лицом спросила Валентина. — Почему же? Люблю. Неожиданно просто, когда на тебя вот так вот накидываются, — тараторил я, всё же чувствуя себя здесь весьма неуютно. — Батя! — на кухню вбежал «Виталь Петроч» и схватил собаку. Она в ту же секунду зарычала. — Вот ты где! А ну марш гулять! Наконец-то он сказал что-то обыденное и не вызывающее вопросов. Он повязал на неё шлейку, пока я думал о том, почему в квартире пахнет валокордином, если Батя — это собака. Батя вырывался и жевал ошейник, крутясь как барабан в тесной кухне. — Прекрати мучать собаку! — как по команде вскричала Валентина и сама продела поводок в петлю. — А чем вы занимаетесь? — между делом поинтересовался я, потому что надо было что-то рассказать маме о семье своей девушки, с которой мы недавно отпраздновали первую годовщину. И потому что салат закончился, а знакомство с родителями ещё нет. — У нас ритуальное агентство, — сказал Виталий Петрович, — и залез в карман шорт. Ранее я думал что это трусы, но трусы с карманами я ещё не видел, — заглядывай. У нас сейчас «один плюс один равно два» на урны, — бормотал он, — там разные, красненькие, синенькие… — Спасибо, — смущённо перебил я, не глядя ему в глаза и разглядывая визитку. На ней был изображён совершенно пошлый и безвкусный силуэт девушки с грудями шестого размера, между которыми расположился полукруглый памятник. Закольцовывало эту композицию название «Крайний путь». — Почему крайний? — я постепенно сливался с волной безумия в этом доме и даже не почувствовал никакого стыда, задавая этот глупый вопрос. Я даже разговаривать стал как члены этой семьи. — Никогда не говори последний, — сказал Виталий Петрович, покидая гостиную с собакой на поводке, — ты ведь хочешь, чтобы твой полёт на самолёте был всё-таки крайним, а не последним. — А ты москвич? — наконец-то и её мама задала вопрос, имеющийся в перечне обыкновенных вопросов на знакомстве с родителями. — Я из Ярославля. Валентина замолчала. Видимо, не знала, что спросить, как, собственно, и я. Потом, вероятно, к ней вернулся шаблон и она задала ещё один крайне банальный вопрос: — Как познакомились? — В институте, — ответила вдруг Рина вместо меня.***
Домой я ехал в битком набитой старой электричке с коричневыми протёртыми сидениями возле окна, замазанного граффити. Было оно очень кстати, потому что так мне в глаза не светили мелькающие жёлтые фонари и не было видно, как запотели окна от моего дыхания. Ехал один: Рина осталась у родителей на выходные. Я помнил, во сколько я начал пить, но совершенно не догадывался почему и зачем, хотя, признаться, это меня не интересовало. Алкоголь стал просто привычкой. Не скажу, что я ежедневно потреблял спиртное, но если мне предлагали — никогда не отказывался. Так и сейчас я пропустил рюмку-другую с отцом Рины под неодобрительные взгляды женской половины присутствующих. Оставалось только протрезветь до вечерней смены в общепите и не напиться где-то по дороге. А завтра мне предстояло идти записываться в школу вожатых. Я хотел поработать летом в языковом лагере, дабы обзавестись хоть каким-то опытом работы по профессии. Но до завтра, а уж тем более до лета, нужно дожить. И, по возможности, трезвым. С этой мыслью я и вышел на перроне Курского вокзала, спрыгнув из тамбура красно-серой электрички, собираясь выйти по рельсам, потому что билет я покупать и не думал. Тогда ещё можно было спокойно перебежать, потому что не добрались в те годы железные заборы, дежурные по станции и транспортные карты.