Жертва

      — Этот Балаш, кто он?       — Убийца, — худые плечи дёрнулись под грубой тканью рубашки, на мгновение приковав к себе взгляд.       — И всё?       — И всё.       Они шли по узкой кишке улочки, чьё название стёрлось из времени и памяти живущих здесь людей, оставив проржавевшую адресную доску, как последний клочок напоминания. Грязные, заляпанные землёй и дерьмом стены из обветшалого дерева с прогрызенными крысами дырами, зиявшими в темноте более чёрными сгустками тени, сдавливали с двух сторон подобно стенкам гроба. Под ногами омерзительно чавкала грязь в мутных лужах, где порой плавала выброшенная очередным пьяницей бутылка или мёртвая крыса, раздавленная кем-то прежде. Като старался не думать об этом, отгородиться от вони и темноты, сильнее сжимая цевьё винтовки, прислушиваясь к каждому шороху за заколоченными окнами. Сквозь щели мелькали слабые огоньки — лучины, что жгли бедняки, лишённые денег даже на свечи из сала, и окунали щепки в самый дешёвый растопленный жир, что покупали у мясников или соскребали с остатков шкуры в дубильнях за половину аскуры. Они ужасно коптили и воняли, просачиваясь через неплотные доски, покрывая всё налётом, поблёскивающим в неровном свете.       Нищие, искажённые, забытые — в Адскую Пасть сбегали преступники и насильники в надежде избежать правосудия, а после обрушивались, словно поветрие, на чистые улицы Риверана. Если и искать убийцу шести несчастных женщин, то только здесь. И почему они раньше не обратили свой взор на гибельный район, гнойным нарывом уродовавший идггильскую столицу. Его миазмы с каждым годом всё больше распространялись по округе, захватывая новые и новые районы, остановленные лишь вступившим на службу Валентином, но и этого оказалось недостаточно. Он не Айнурадан, что сумел остановить тьму одним лишь копьём, ему требовалась помощь тех, кто сердцем жаждал очистить город от гнили, но таких было мало. Деньги — мерило верности. А знал ли сам Валентин, что именно творится среди лабиринта бараков и старых покосившихся домов? Целые кварталы разрухи опутанные бельевыми верёвками и липкой паутиной преступности, здесь даже не жизнь — её подобие. Искажённое, вывернутое наизнанку, гниющее заживо.       — Почему ты называешь его королём?       Безумец повернул голову и немигающий взгляд пробрал до костей, холодно сверкая за сальными прядями, скрывавшими лицо.       — Потому что он правит этими землями.       — Это трущобы, — Като кивнул на горелый остов разрушенного дома, оставленный посреди небольшой площади, словно гнилой надломанный зуб. — Когда-нибудь их не станет.       Юноша вновь рассмеялся и его худые плечи затанцевали, пока ладони оставались в карманах брюк. Его трясло, ломало от безумного смеха, после он выдохнул и вытер губы.       — Адская Пасть умрёт не с домами, а с людьми, что выбрали жить здесь, во тьме.       — Разве они не могут жить где захотят?       Язык вновь мелькнул между ощеренных клыков, заставляя Като передёрнуть плечами от внутреннего отвращения.       — О, ты рассуждаешь, как благородный. Смотришь с высоты своей колыбели, поедая нежное мясо самых дорогих коров и свиней, швыряешь под ноги нищим монеты, будто они рождаются по желанию в твоей руке, — он резко подался к обер-лейтенанту, вцепился в рубашку, с жадностью вбирая узкими ноздрями воздух, и прошептал, и горячо зашептал. — От тебя несёт жизнью небожителя. Прямо смердит. Обмажь тебя дерьмом и грязью, останешься таким же высокомерным счастливчиком, рождённым топтать жизнь черни. Мы для тебя не более, чем досадливый мусор на аккуратной лужайке, куча вонючего дерьма, наваленная на мраморный пол прекрасного дворца.       — Прекрати это, — рыкнул Като, стиснув худые запястья, и почувствовал выступающие косточки. Сожми сильнее и под его пальцами всё захрустит и с лёгким треском сломается. — И я так и не услышал твоего имени.       — А я твоего.       — Не я хочу убить «короля».       — Разве есть разница кого убивать?       — Если бы не было, я мог бы сделать это с тобой.       — Но я тебе нужен, — горячее дыхание бедняка влажно заскользило по щеке и губам, в нос ударил въевшийся запах старой крови. — Я твоя путеводная нить. Звезда, что ведёт корабль к сокровищу через бури и тьму. Я, как прекрасная Хасна, зажигает береговые огни, чтобы её возлюбленный вернулся домой. Или ты предвестник Гилек-Акка, что обрубает крылья надежды даже самому себе?       Он был близко, даже слишком, его грудь почти касалась груди Като и единственное, что ей мешало — руки, что стискивал обер-лейтенант. Льнущий, подобно ласковому коту, с вкрадчивым шёпотом безумия, от него веяло тайной, спрятанной в шкатулку под замком-головоломкой, на подобии той, что хранилась у брата в комнате. Флёр, окутывающий их, принадлежал Мортему, но этот сумасшедший бедняк не был и близко похож на близнеца. Не было гипнотической тяги, того свирепого желания касаться, целовать, обладать, что вспыхивало всякий раз, стоило Морту оказаться рядом, обронить пару слов, коснуться кожи. Нет, эта тайна скорее являлась омерзительной и склизкой, вонючей, как улочки, по которым они шли, столь же уродливо-искажённой. И Като отпихнул от себя тщедушное тело.       — Ещё раз такое вытворишь и…       — Хранишь себя для кого-то особенного, зайчик? — резко спросил безумец и залился хриплым, лающим смехом.       — Заткнись.       Но безумец смеялся всё больше и больше, переходя в какое-то истерическое отчаяние, исторгая непрекращающийся поток омерзительных звуков, и его смех расходился волнами, отражался от грязных стен, уходил вдаль, во тьму, что окутывала Адскую Пасть, пробуждая чудовищ, дремлющих в глубине. Мимо Като скользнула испуганная крыса, юркнула в старую кучу мусора и одежды, сваленную у заколоченного окна, и обер-лейтенант мог поклясться, что слышал чьи-то слабые голоса, доносившиеся из внутренностей дома. Он слепо огляделся по сторонам, стиснув до боли плечо безумца, зло сплюнул и вытер ладонью губы, а после одной короткой пощёчиной — хлёсткой и болезненной — выплеснул охвативший его гнев и страх.       — Заткнись!       — Иначе что? Убьёшь меня? — рвано дыша, широко улыбнулся безумец, обнажая нечеловеческие клыки. И тонкая струйка крови потекла по гладкому подбородку.       Его пальцы бережно взяли чужие ладони, крепко и с нежностью сжали, а после переложили на шею, доверчиво подставленную безумцем. Кожа к коже. Нежная, мягкая, такая же выцветшая, как и всё вокруг, лишённая цвета. Удивительный контраст ощущения и картинки. Дыхание Като на мгновение сбилось. Он попытался высвободиться из неожиданного плена, но чужие пальцы оказались крепкими кандалами, не выпуская из цепкой хватки. Не отпускали, заставляли прочувствовать каждый вздох, каждое дёрганное движение острого кадыка. Под подушечками билась жилка, сладостно манила к себе пульсацией жизни — передави, впейся в неё зубами и можно испить чужие мучения, как хорошее вино из наполненного до краёв бокала. Так близко и доступно.       Окаменевший, потерявший всякое понимание происходящего Като стоял недвижимый, заледеневший то ли от ужаса, то ли от недоверия, заглядывая в лицо стоящего перед ним человека. Безумец поглаживал большими пальцами его ладони с мягкой нежностью, будто успокаивал. Тёплый, наивный, кроткий. Стоял, не шелохнувшись, глядя прямо и честно, больше не смеясь и не пугаясь. Тьма в глазах затягивала, клубилась, не давая отвести взгляд, будто там, с илистого дна тёмного озера явится то, что отчаянно искал офицер. Светлые длинные локоны, ниспадающие тяжёлым каскадом по плечам, насмешливый холод льдистых глаз и острая улыбка надменного убийцы. Като почти не дышал, робко разглядывал образ, боясь спугнуть нарастающий внутри трепет. Окаменел с руками на чужой шее, а сердце заныло от проснувшихся чувств. Болезненно-сладко, острой истомой воплотившись внизу живота, пробуждая не только стыдливую нежность, но и злость, обиду, ревность. За то, каким податливым и недоступным был в его руках, за недоверие и трусость, за сознательную слепоту к его, Като, чувствам. За те дразнящие касания, что позволял себе, не вкладывая никакого смысла, за разделённую с другими постель. За то, что родился его братом. Родным. Таким похожим. Проклятое Гилек-Акком дитя, подсунутое скарами их матери. Он был бы рад ненавидеть его сильнее, больше, до отвращения к самому себе, но сдавался, позорно признаваясь в слабости к горделивым слезам, что порой смачивали ресницы Мортема. Тот никогда не показывал насколько ему больно, настолько страшно и тяжело, не доверяя такие секреты даже родному и близкому человеку, ощеривался и плевался ядом, кусая каждого, проявившего к нему нежность. Неблагодарный, бессердечный, надменный сукин сын.       И Като почувствовал, как с каждым мгновением его пальцы всё теснее и теснее сдавливали чужую шею, с каким упоением он вбирал в себя трепет жертвы, забирая по капле жизнь, услышал болезненный стон… удовлетворения? И резко одёрнул себя, отшатываясь.       — Кого ты представил, зайчик? — голос хриплый, довольный, рычащий. — Своего возлюбленного?       И тёмные глаза безумца сверкнули столь холодно, что кожа покрылась мурашками.       — Нет, — затравленный взгляд метнулся в сторону, на секунду выдавая слабость в сердце Бараса. Одно мгновение, но безумцу хватило и этого, чтобы шакалья улыбка прорезала узкое лицо       — Любовь и ненависть — две крайности одной целостности. Неотъемлемая часть ритуала, его неизменная. Ты ненавидишь то, что любишь, и отчаянно желаешь то, что ненавидишь. Тот, кого ты так алкаешь, — нечто запретное? — его глаза хищно сузились, он вновь подкрался к подобравшемуся офицеру, обошёл его, с насмешкой глядя на каменное лицо обер-лейтенанта, сжимавшего кулаки. — Мать? Нет. Отец? Слишком омерзительно. Сестра? Может… брат? Да, да-а-а… брат. Ты жаждешь его тело, его душу, хочешь пожрать её целиком, выпить досуха, но не можешь. Ненавидишь и алчешь.       — Нет, ничего подобного.       — О, как это мило. Любить до ненависти, сгорать в собственной страсти от неразделённой любви, от отвращения к себе.       — Закрой пасть! Замолчи! Заткнись!       Кулак метнулся к бледной скуле безумца, как тот резко подался вперёд, пропуская удар, поднырнув по него гибкой кошкой, и, крепко обхватив торс офицера, вжал в сырую кладку кирпича. В нос ударила вонь кислых тряпок, рвоты и цветочной сладости, столь странной и неестественной для этого чахлого мира падальщиков и убийц. Безымянный юнец льнул всем телом, навалившись с удивительной силой, будто пытаясь проникнуть физически в его душу, переплестись, соединиться в единое целое, до боли впиваясь тонкими пальцами в кожу. Не спасала рубашка, как не спасла попытка отпихнуть его, когда чужой нос грубо ткнулся в щёку, и бесцеремонные губы заелозили по коже с тёплым дыханием.       — Ты пробудил чудовищ, зайчик, — низкий голос раздался у самого уха, влажно оседая на мочке. — Ну же, обними меня. Сыграем двух нашедших друг друга любовников. Порыв страсти. Взаимную ненависть.       Его ладони болезненно сжались, заставляя боль вспыхнуть яркой звездой, и оставили медленно угасать, заскользив вниз вместе с опускающимся на колени телом. Като не дышал, с ужасом глядя на хищное лицо безумца, медленно отдаляющееся, оседающее на землю, на паучьи пальцы, цепляющиеся за светлые штанины, как обнимали и гладили бёдра и ступни в хаотичной ласке, и всё это время холодные глаза безымянного юноши пронизывали его, не мигая. Стоило закрыть глаза и вместо рук ему являлись сотни пауков, бегающих по одеревеневшему телу. Они ползали по одежде, забирались под неё, щекотали кожу в поисках старых шрамов и ран, чтобы забраться во внутрь омерзительным ощущением тысячи маленьких лапок. Като зло мотнул головой, хотел заставить юродивого юнца подняться на колени, но пальцы бездумно схватили за чёрные волосы, собрали в кулак на затылке, оттянув, и с губ обер-лейтенанта сорвался горячий вздох. Попытался бы он остановить Мортема, реши тот подчиниться ему, приклонить колени и отдаться животному вожделению, что скрывалось в сердце близнеца? Как долго разум и чувства боролись друг с другом и смогла бы его честь одержать победу, не запятнав тело брата страстью запретной и дикой? И почему, скары разорви его, сейчас он видит не провонявшего кровью беспризорного мальчишку, а Морта?       — Прекрати это, — зло прорычал офицер, сдавив собранный пучок волос ещё сильнее. — Я знаю, что это твоя дьявольская магия. Убери её!       Безумец дёрнул головой — легко и беззаботно, чёрные сальные пряди выскользнули из ослабевших пальцев, когда он прижался щекой к животу, горячо шепча:       — Это не магия, зайчик. Не магия. Это Адская Пасть. Она пожирает тебя, испивает досуха, вытягивает всё самое мерзкое. Вбирает в себя. Нет-нет-нет, это не магия. Это её признание. Душа потерянная обретает перерождение. Уродливая гусеница становится прекрасной бабочкой.       Ладони забрались под полы рубашки, прижались обжигающим холодом к влажной коже Като, и молния странного, непривычного ему возбуждения пронзила мышцы, нервы и кости. Ногти царапали, оставляли красноватые следы, впивались, а тело безумца льнуло сильнее, пока губы в неистовстве бормотали едва разборчивую чушь. Като вздрогнул от новой волны вспыхнувшего возбуждения, стиснул ладонью острый подбородок и хотел вновь оттолкнуть от себя юнца, как услышал нетвёрдую, шаркающую походку, а после уловил три тени, показавшиеся из вуали теней, окутавших маленькую улочку.       — Что там?       — Кажется, какая-то шлюха.       — А Милостивая Хасна сегодня нас особенно любит, — гоготнул один из троих и смачно высморкался на землю. — Эй, когда закончишь с этим молокососом, обслужи-ка настоящих мужчин!       — Зачем ждать-то, — дружески пихнув локтем, залился смехом второй, гнусавя из-за перебитого носа, со свистом вдыхая при каждом слове. — Нам ведь позволят присоединиться.       Не спрашивал — неприкрыто настаивал, делая шаг в сторону Като, инстинктивно прикрывшего безумца, защищая от чужих взглядов, чувствуя, как тот замер в ожидании, едва дыша.       — Предпочитаешь спереди или сзади? Или с обеих дырок? — в темноте зазвенела пряжка ремня.       — Разве шлюхам не всё ли равно куда их имеют?       — Не бери в голову, Уддо, — коротко хохотнул один из мужчин. — Это он Балаша о вежливости к придворным дамам наслушался, вот и играет рыцаря. Теперь каждую девку спрашивает куда ей присунуть!       — Прекрати упоминать это скарово имя, меня аж выворачивает от этого ублюдка. Эй, почему ты всё ещё здесь, сопляк?! Хочешь помочь своей подружке?       Они были достаточно близко, всего в трёх-четырёх шагах от затаившегося Като, но безумец у его ног мешал и всё ещё обнимал, уткнувшись в живот.       — Убей их.       И в ладонь юркнул стилет, а плен чужих рук разомкнулся и исчез, освобождая Като. Холодный металл взметнулся в сыром воздухе трущоб, вонзился в податливое брюхо первой жертвы, вбирая в себя утекающую жизнь, напитываясь ею с жадностью умирающего от жажды. Сердце стучало в груди, барабанами било в ушах, тишина улицы наполнилась криками боли и агонии, в нос ударило смешение свежих потрохов, дыма и раскуроченной земли. Като вновь был на поле брани, сжимая чужой клинок до побелевших костяшек — его палаш валялся где-то у ног, сломанный напополам и блестевший от крови. У ног заколотый элдер, чья форма пропиталась багрянцем, таким же, что покрывал его с ног до головы, заляпав лицо и въевшись в кожу. Като перешагнул его, переложив стилет из правой руки в левую и метнулся вперёд к следующему.       — Стой! Паскуда! Не надо!       Лезвие жалило и било с точностью, не резало, не полосовало, а впивалось в податливую плоть всё глубже и глубже, выплёскивая всё больше и больше алой влаги. Като чувствовал её на губах, вбирал тяжёлый аромат носом, упиваясь собственной ненавистью к ушастым ублюдкам. Он мстил за своих товарищей, что погибли от первой магической волны, чьи искажённые, переломанные тела лежали позади, сплавленные ужасающей силой шайдеров. Безликие тени перед ним таяли, падали, торопливо отползали в страхе от наступающего на них возмездия: первая, вторая, осталась третья…       И вместо красивых элдерских черт он увидел одутловатое рябое лицо пьяницы и задиры. Искажённое ужасом, заплаканное, с кровавой пеной в уголке рта. Человек. Слабак. Не солдат, не скельм — мусор. Като зло сплюнул в сторону и нервным движением вытер губы, отведя взгляд от содрогающейся в плаче фигуры.       — Убей его, — безумец стоял за левым плечом и немигающе смотрел на пьяницу. — Иначе он предупредит остальных.       Като бросил косой взгляд на него, затем стиснул намокшую рукоять, и шагнул к захлёбывавшемуся всхлипами человеку. Тот молил, торопливо отползал от приближающейся смерти, не отводя взгляда от стекающей по клинку крови, вытягивал руку, пытаясь защититься, но Като пинком отвёл её и тут же погрузил клинок в грудь, прямо в сердце, глядя в лицо жертвы. И впервые Като уловил тот момент, когда живое, подвижное лицо застывало восковой маской — жизнь покинула тело, но душа ещё цеплялась за него, как за якорь. Обер-лейтенант выпрямился, стёр об рукав кровь со стилета, и отвёл взгляд.       Чужие руки бережно коснулись спины, осторожно прошлись кончиками пальцев от шеи до поясницы, между лопаток и по желобку позвоночника, заключили в тёплые объятия, одаривая теплом и лаской.       — Доверься путевой звезде, она спасёт тебя во тьме, и где б не пролегал твой путь, не дам к Бездне я свернуть.       — А край далёкий позади, на переплетении пути, — хрипло, едва слышно подхватил Като, — и дом родной забыт и пуст, остался лишь костей хруст…       — Ты справился, зайчик, — паучьи пальцы заскользили по волосами, убаюкивая. — Скоро ты увидишь своего маленького братика. И вы вновь станете одной счастливой семьей.       И тонкая улыбка прорезала худое лицо.

***

      Умелые пальцы Морна Стага знали, как довести до блаженства даже столь привередливого гостя, как Мортем Барас, чьи руки крепко сжимали каллидарский фарфор с тонким рисунком золотых пышнохвостых лисиц. И пусть спокойное лицо доктора оставалось недвижимым, подобно далёким северным ледникам, покрывавшим таинственные земли за Свирепым морем, хозяин особняка знал, какую истому испытывает его драгоценный гость. Под его ладонями, что сжимали, растирали, сминали кожу и мышцы, напряжённые от вечных забот, Мортем позволял себе расслабиться и порой разговориться на куда более откровенные темы, чем обычно. Их разговоры, — скорее непрекращающийся монолог Стага, — всегда начинались с пересказа слухов и едких шуток, что хозяин дома позволял себе отпускать в сторону иных представителей богемы. Кто чей любовник, кто разорвал помолвку, а кто предпочёл спасти свой разваливающийся брак весьма экзотическими методами — всё это Морн Стаг знал, не покидая собственный особняк, сгребая толки горстями спелых ягод. Люди сами были готовы открыться художнику, располагаясь в одном из бесчисленных залов, заполняя нутро «Синей Пылью», шайхраданским табаком и крепким алкоголем, лёжа на мягких подушках и утопая в ласках шлюх и вельпе, на которых любой бы уже разорился, но не он. Морн Стаг умел зарабатывать деньги, играя не только с цветами и оттенками на кончиках кистей, но и с человеческими чувствами, и единственный, кто остался равнодушен к его царству удовольствия, сидел перед ним в жёстком кресле, пробуя чай, привезённый из Орма-Аддара. Терпкий, слегка кисловатый, с крепким послевкусием, его аромат витал сизой дымкой перед задумчивым лицом Мортема, что, откинувшись назад, позволяя умелым рукам хозяина расслабить себя, смотрел на постепенно темнеющую площадь.       — Значит, — Стаг имел раздражающую Мортема привычку растягивать слова, как сейчас, мягко подбираясь к гостю, вызнавая его настроение, — твой брат вернулся?       — Уже как пять дней, — Мортем прикрыл глаза и наклонился вперёд, позволяя чужим пальцам бережными движениями собрать длинные локоны в хвост, открывая доступ к шее.       — Он действительно так сильно похож на тебя? Ох, о чём же это я, ну конечно же похож! Вы же близнецы, я прав? А знаешь, Мортем, завтра будет вечер литературы и ты можешь взять его с собой. Это моя личная просьба.       Нежно пройдясь по шее, Стаг остановился, обхватил правой ладонью заднюю часть и мерно, слегка вдавливая пальцы в затвердевшие мышцы, начал массировать, словно отрывая от костной основы плоть. И тепло улыбнулся, когда услышал довольный вздох.       — Мои милые подруги давно жаловались на отсутствие достойных джентльменов среди гостей, не говоря об офицерах, а здесь целый обер-лейтенант, так ещё и герой Варданской войны. У него будет множество поклонниц, с десяток завистников и парочка мальчишек, желающих стать фаворитами. Если у него такие же предпочтения, что и у тебя.       — Я бы согласился с тобой, говори мы об этом несколько дней назад, но сейчас… — Мортем запнулся, судорожно втянул воздух сквозь сжатые зубы, чувствуя впившийся в болевую точку палец Морна. — …его вряд ли обрадует твоё общество.       — Его или тебя? — хитрые глаза Стага превратились в две узкие щелки, когда лисья улыбка отразилась в зеркале стоящего у стены трельяжа. — Можешь скрывать свои чувства от кого угодно, Мортем, но не от меня. Помня твои рассказы, вы и раньше были близки, а такая связь, как известно, рождает либо самую крепкую любовь, либо самую настоящую ненависть.       Мортем ответил короткой усмешкой, продолжая созерцать маленькие фигурки горожан в вечернем мраке Риверана, иногда притрагиваясь к кружке губами, смачивая в постепенно остывающем напитке, пока его взгляд не привлек некто одиноко сидящий на скамье напротив особняка. С кошачьей грацией он выскользнул из чужих рук, поднимаясь и подходя к окну, разглядывая силуэт мальчишки пристальнее обычного, улавливая знакомые черты. Расстроенно вздохнув, Морн Стаг поравнялся с гостем, спрятав ладони в широкие карманы элегантного шёлкового халата, и прислонился к стеклу. Там, на краю пустеющей площади сидел невзрачный мальчишка, слишком сильно натянувший чёрную кепку на лицо, пытаясь спрятать любопытный взгляд, то и дело метавшийся к окнам особняка. Чистая рубаха, застёгнутая на все пуговицы, узкий потрёпанный ремень и широкие, явно на размер больше брюки — он не был грузчиком, случайно забредшим в один из самых богатых районов, но и решившим подурачиться богатым мальчишкой тоже.       — Мой ледяной принц впустил в своё сердце весну или этот мальчонка твой безответный поклонник?       — Сколько часов он здесь сидит?       — Всё то время, что ты находишься у меня, Мортем. Приказать накормить его или выгнать?       — Что у тебя на десерт?       — О, Элен приготовила чудесные фруктовые пирожки. Сказать, чтобы отнесли?       — Я сам.       Затёкшая спина и скука были главными врагами любого новичка в слежке, что говорить о голоде, жажде и нужде, что испытывал Ричард Алькана, продолжая следить за домом художника с противоположной стороны широкой улицы. Но стоило ему единственный раз отвлечься, чтобы сладко зевнуть и потянуться, разминая мышцы, как на колени шлёпнулся свёрток пергамента, от которого не только исходил жар, но и сладкий аромат печёного теста и… фруктов?       — Из всех людей мой брат выбрал вас, констебль, — холодный, наполненный едкость голос заставил удивлённого Алькану врасплох. — Я расцениваю это не иначе, как оскорбление.       — Сэр! — растерявшийся, залившийся стыдом констебль резво подскочил и привычно щёлкнул каблуками, вытягиваясь в струну, лишь правая рука прижимала к животу свёрток. — Это… недоразумение, сэр. Я не слежу за вами…       — Не утруждайтесь напрягать свою скудную фантазию, вы уже скомпрометировали себя. Садитесь и ешьте. И не торопитесь. Меньше всего мне бы хотелось объясняться перед комиссаром ещё и за вашу нелепую смерть.       Растерявшийся Алькана воровато огляделся по сторонам и медленно сел, боясь поднимать взгляд на стоящего перед ним Бараса, что терпеливо ждал, когда горе-полицейский утолит голод. Как и всегда безупречно одетый, разве что накрахмаленный ворот рубашки небрежно расстёгнут, обнажая ямочку с выступающими косточками ключицы. Неожиданная неосмотрительность со стороны чопорного джентльмена, каким являлся Мортем Барас, и вспыхнувшие картинки весьма нескромного содержания заставили Алькану поперхнуться первым же куском сладкого пирога. Конечно, он знал о слухах, что крутятся вокруг особняка и самого художника, и то, что один из сыновей генерал-губернатора недвусмысленно с ним связан. И вот живое доказательство этих слухов — допущенная небрежность в правильном образе! В силу своей неопытности, Ричард мог представить лишь невинные поцелуи, что оставлял бы Морн Стаг на коже своего любовника, но даже этого хватило, чтобы щёки залились пунцовым.       — Мы в публичном месте, констебль, и ваша пикантная фантазия может нам обоим создать весьма характерные проблемы, — льдистый взгляд Мортема бесстыже упёрся в напряжение, набухшее под брюками Альканы, заставляя молодого полицейского едва не задохнуться от возмущения и позора. Раздражённо цыкнув, доктор Барас сорвал с головы Альканы кепку и бросил на ноги, прикрывая выпячивающуюся ширинку. — Доедайте.       — П-простите, с-сэр.       — Будьте добры, закройте рот, констебль. Ваш лепет не прибавляет чести ни вам, ни полиции в целом. Как понимаю, следить за мной приказал комиссар?       — Д-да, сэр, — Алькана судорожно сглотнул и отвернулся, скрывая лицо в сгибе локтя.       — И это всё?       — Больше никаких приказов не поступало, сэр, — и влажные от выступивших слёз ресницы поблёскивали в свете вспыхнувших уличных фонарей.       — Вы же знаете, я с лёгкостью могу избавиться от вас, — голос Мортема с одно мгновение лишился всей ехидности и стал холодным, как светлые глаза, бесстрастно взиравшие на констебля. — Вряд ли мой брат будет разбираться в очередном несчастном случае, что приключился с его непутёвым человеком. Да и кто заметит исчезновение такой мелочи, как вы? Вы доели? Хорошо. Идёмте.       Он направился к особняку, не дожидаясь завозившегося Алькану, стряхивающего одной рукой крошки с перепачканного лица и одежды, а второй прикрывая свой весьма пикантный стыд кепкой. Через мгновение за его плечом возник констебль, всё ещё красный, с опущенной головой, отливавшей медью, общим унылым видом напоминая провинившегося ученика, следовавшим за строгим учителем, и замер на пороге, уставившись на распахнувшуюся дверь дома Морна Стага, что лично встречал своего нового гостя.       — Не глупите, констебль, — раздражённо бросил Мортем, слегка обернувшись к замершему Алькане. — У меня нет желания ждать, когда вы сможете сопротивляться своим плотским фантазиям, чтобы спокойно отправиться домой, где вам самое место.       — Констебль? — ласково повторил Стаг, позволив себе самую мягкую улыбку, обнажая ровный ряд белоснежных зубов. — Позвольте помочь представителю закона. Последние ступеньки не всем даются так легко.       Он галантно протянул руку к всклокоченному, затравлено крутящему головой юноше, словно перед ним была нерешительная дама, впервые оказавшаяся на пороге царства порока и развлечений, и язык хищно прошёлся по губам.       — Прекрати этот театр, — дёрнув губой в презрении, Мортем скрылся за плечом хозяина, но голос всё равно достиг пунцовых ушей Альканы. — Не хватало получить к его возбуждению ещё и обморок.       — Вы слышали доктора, юноша? Давайте не будем стоять на пороге моего царства, отпугивая моих друзей своим… видом, — поманив пальцами Алькану, всё же решившего переступить через последнюю ступеньку, Стаг приятельски обнял его за плечи, скользнув ладонью по напряжённым мышцам, тем самым заставляя несчастного, полного конфуза и стыда Ричарда сжаться в один сплошной комок. — Многие могут подумать, что я настолько обеднел, что теперь устраиваю вечера для таких, как вы. Позор! Позор на моё славное имя! Морн Стаг настолько опустился, что превратил свой прекрасный особняк в кабачок для работяг! Элен, милая, приготовь тауранский чай. Прекрасная вещь, родом из Тауран-Омрада. Я просто обязан угостить своих самых важных гостей столь экзотическим напитком.       Дружески похлопав Алькану по спине, Морн Стаг танцующей походкой повёл его вверх по лестнице, увлекая всё выше и выше, пока они не оказались на третьем этаже, где большую часть занимал кабинет и спальня хозяина, куда он и отвёл раскрывшего рот от удивления констебля. Деревянная отделка самых дорогих пород, статуи, картины в рамах с позолотой, гобелены, начищенные доспехи древних рыцарей, сжимавшие в латных перчатках мечи и щиты — не дом, а настоящий музей. Помпезность лепнины и резных перил массивной лестницы, покрытой ковром, гармонично сливалась с вычурностью обоев в растительных орнаментах. Повсюду свисали изумрудные лианы комнатных растений, сползали по стенам, гирляндами висели под потолком, создавая из коридора настоящие джунгли, которые Ричард Алькана видел лишь однажды в газете. Запах тяжёлый, цветочный, смешанный с чем-то ещё, ударил в нос сразу, как только констебля завели в просторный кабинет, из-за царящего полумрака показавшийся куда теснее и меньше. У окна, что выходило на злосчастную скамью, стояло одинокое кресло с маленьким кофейным столиком, на котором ещё стояла фарфоровая чашка с недопитым чаем. Её и взял в руки Мортем, кивком указав Ричарду на кресло подле себя.       — Мортем — удивительный человек, вы не находите, юноша? — светлые брови Стага взметнулись в нескрываемом восхищении, пока сам хозяин усадил опешившего Алькану перед Барасом. — С его откровенной социопатией, он стремится помогать всем, как истинный доктор! Не испытывая предубеждений и отвращения к социальному статусу любого, кто обратится за помощью, Мортем…       — Прекрати расхваливать меня, Стаг, это пахнет дешёвыми слухами.       Нависший над Альканой Морн выпрямился, запустил пальцы во вьющуюся копну русых волос, достигавших плеч, и состроил самую печальную мину, что видел привыкший к театральности Барас. Тот отвернулся, попробовал остывший янтарный напиток и поставил чашку обратно на столик, потеряв к ней всякий интерес. Время близилось к десяти вечера, и тревога, поселившаяся в сердце Мортема, так и не рассеялась, напитываясь собственными страхами, о которых близнец предпочитал молчать. Ещё утром он покинул дом, даже не оставшись на завтрак, сославшись на безотлагательные дела, спрятав простое желание не видеть отца и Элуфа. Мальчишка снова начнёт говорить о совместных тренировках с Като, заставив генерал-губернатора и без того раздражённого происходящим в городе, обозлиться ещё сильнее и выместить гнев на нём, Мортеме. Пусть сегодняшний день пройдёт для его братьев в относительном спокойствии, а он позволит себе передышку в компании не самого приятного, но сведущего в городских слухах человека. И всё бы ничего, только ноющее чувство беспокойства сжирало изнутри, как если бы он забыл нечто важное, отчего зависела бы жизнь.       Мортем обернулся на появившуюся в дверях Элен с подносом, проводил взглядом, погружённый в собственные мысли, когда натолкнулся на полосатую шкуру тигра, висевшую на противоположной от него стене. И мысли сами собой нарисовали образ потерянного, раздражённого близнеца, от которого несло кислым дешёвым элем и ароматом дорогих духов, что использует единственный знакомый Мортему человек. Что делал Като в гостях у Штормвинда? О чём они говорили? Почему он вернулся в столь тревожном состоянии, избегая его, собственного брата?       — А это случайно не твой брат? — задумчиво протянув, Морн Стаг указал мизинцем державшей чашку руки в окно.       Мортем вместе с подорвавшимся из кресла Альканой прильнули к стеклу, выглядывая в толпе конных стражей светлый китель комиссара, что мелькал холодной белизной среди чёрного воронья.       — Их так много… И вооружены до зубов… Пять, шесть, семь… десять, одиннадцать… Эй, ты знаешь, куда они направляются?       — В Крысиный квартал, — сипло ответил побледневший Ричард и перевёл полный недоумения взгляд на Мортема.       — И что там такого кроме нищеты и оборванцев?       — Старый цех на Штафриц, сэр. — Алькана облизнул сухие губы и тут же прикусил их. — Где живёт семья Балашей.       — Балаши? Те самые, что год назад устроили резню на рыночной площади в Айцаре?       — Так точно, сэр, — дрожащие пальцы Альканы смяли рубашку на груди и стиснули с невероятной силой, мелко трясясь от волнения. — Но говорили, у комиссара была договорённость с ними. Их никто не трогал в пределах Крысиного квартала.       — Есть лишь одна причина почему он отправился туда, — зазвучавший голос Мортема заставил обернуться всех и тут же отпрянуть в испуге, увидев вместо безупречной маски равнодушие пылающую ярость. — Като.       Он сорвался с места, уже готовый выскочить из кабинета, когда его за локоть поймал Стаг, заставив обернуться к себе.       — Твой брат? Это какая-то шутка, Мортем. Чушь! Ты надумал сам себе проблему и теперь думаешь, что её центром является твой близнец.       — Ты не знаешь Валентина, Стаг! В этом скаровом городе ни один не удостоится такой чести, как мой брат! Ни один! Плевать он хотел на тебя, на меня, на своих людей. Единственный, кто его заботит, сейчас находится там, куда он отправляется со всей этой свитой, вооружённой, как ты говоришь, до зубов. И если Като пострадает, это будет война.       — Но ты не солдат, Мортем!       — Он — мой брат, — Мортем с силой выдернул из дрожащих пальцев Стага локоть и медленно выдохнул, отпуская вспыхнувшие эмоции. — И я клялся защищать его.       Губы Морна сжались в упрямую линию, и нехотя он отступил назад, отведя взгляд, пряча беспокойство:       — Будь осторожен.