Жертва

      Однажды, в один из тех моментов, когда вернувшийся с болот Мортем был расположен к разговору, а не запирался в комнате, прячась от взволнованного брата, он сказал Като: «Жестокость — часть человеческой натуры, брат. Потребность, которую нужно либо подавлять, либо удовлетворять; вечно голодный зверь внутри тебя. И каждый раз, когда ты кормишь его, отдаёшь вместе с этим часть души. Раз за разом, пока там не останется зияющая пустота». Удивительно странная и в тоже время пронзительная своей простотой истина, открывшаяся старшему близнецу в четырнадцать, впервые расцвела раскрывшимся бутоном перед ним на тёмных улочках Адской Пасти, среди вони и свежей крови. Като стоял перед бездыханным телом, без интереса разглядывая тучную фигуру застывшего в мучениях пьяницы, а тепло безумца грело его спину, обнимая подобно любящей матери. И было в этом что-то извращённое, до отвращения неправильное, и ощущение предательства подтачивало сомнениями решительность офицера в правильности. Ужасное чувство, непримиримое с честью Като Бараса, обер-лейтенанта I-го кавалерийского полка Его Императорского Величества, пятого сына генерал-губернатора Лоркана Бараса, но единственное, что волновало его, — чтобы сказал Морт, застань он перепачканного в чужой крови близнеца посреди грязной улочки с ножом в руке? Отрёкся бы от него? Помог скрыться от полиции? Защитил бы и нашёл истинных виновников преступления? А были они, другие убийцы? Здесь лишь он и безумец, обнимающий своими худыми руками его плечи. Выходит, что убийца он сам?       Като поднял глаза к небу, ловя первые капли дождя пересохшими губами, и выдохнул, не ища больше ответов. Они и так сплелись в его руке рукоятью трофейного стилета, впитали в себя багрянец чужой жизни, испачкали пальцы, стискивающие до боли в костяшках единственное, что способно защитить его в Адской Пасти. Он не устал, не хотел спать — солдаты способны на удивительные свершения, следуя чужим приказам, — ему нужно двигаться дальше, в глубь, найти Элуфа и вырвать из тьмы, не позволив ей завладеть им.       — Идём, — сбросив чужие руки, Като отпихнул от себя безумца, подобрал упавшую с плеча винтовку, и перешагнул распластанное тело.       — Никаких сожалений?       — На войне некогда сожалеть.       — А разве это война?       — Да, — и сплюнув злость, Като добавил. — Моя собственная.       Когда-то брат читал ему книги о древних богах и они казались Като непомерно жестокими и эгоистичными. Древние, ныне забытые, гниющие под обломками Хрустального города, чьи останки мутными кристаллами вздымались где-то посреди Моровых Земель, всемогущие существа, не ведающие любви и привязанности. Они вмешивались в судьбы смертных так легко, что сломав их, не чувствовали страдания или боли, упиваясь своим всесилием, будто нерадивая хозяйка куклы, которую выбросят за ненадобностью. И тогда Като казалось, что Мортем хочет уподобиться им, стать таким же вершителем судеб, дарить жизнь или смерть, ставя себя не вровень, а над ними, над самим братом. А теперь он сам лишает жизни так легко и бездумно, не испытывая угрызений и ненависти. Не испытывая ничего.       «Неужели, — робкая догадка открылась задумчивому офицеру, стоило ему отвернуться от объеденного воронами и крысами трупа бездомной собаки, кем-то отброшенной к стене, — я скормил всю человечность?» Сладкая вонь гнили привычно забила нос, пробралась по горлу в пустой желудок, свернувшись там комом, скорее рождая воспоминания о битвах, чем вызывая отвращение. Он видел гниющие останки пехотинцев, держал искалеченных магией солдат, вжимая в кушетку в полевом госпитале, пока доктор отпиливал остатки руки или ноги, болтавшиеся уродливыми ошмётками костей и сухожилий, рыл с остальными глубокие ямы под могилы, а после сбрасывал туда мёртвых. У них не было времени хоронить каждого — в любой момент могли вернуться элдерские солдаты с магами. Но больнее всего было прощаться не со своими товарищами, а с ранеными лошадьми. На них никто не станет тратить силы астмейстеров, проще пристрелить и не мучать ни себя, ни животное. Потому Като так боялся потерять своего жеребчика — его бы не хватило на такое предательство.       Война есть война, она не меняется, её лики — обветренные, покрытые оспинами и рытвинами шрамов лица солдат, искорёженные, истерзанные тела — её форма воплощения, слёзы родных — песнь, несущаяся над полем брани белыми птицами. Многие не вернулись назад, многие исчезли призраками, будто не существуя, вычеркнутые из списков живых, не вписанные в вереницы мёртвых. Като повезло, его оберегали святые, вручили победу в тяжёлой битве, даровали жизнь, а он вновь вернулся к тому, что было близко его духу — к разрушению.       Созидание — путь к совершенству, кажется, так говорил Мортем. А ведь когда-то Като назвал его трусом, предателем Старшей империи, а теперь кто из них сеет смерть в Адской Пасти? За все годы, что его учили убивать, близнец покорил вершины медицины, истории, философии, и лишь два его изъяна портили общий вид — мужеложество и магия. Вот кем стоило гордиться отцу, вот на кого нужно было ровняться, а не отталкивать от себя, не получив ответы куда это он сбегал. Может, сейчас и Элуф был бы в порядке?       Узкая улочка выплюнула его на пятачок, заставленный провонявшими речной рыбой и потрохами бочками, ящиками с тухлыми овощами, на котором кипела жизнь: развратная, пьяная, скудная. Пьяный смех шлюх разносился смрадом немытых тел и крепким дешёвым табаком, оседая на стенах, плечах, волосах вонью сточных вод. Беспризорники, вившиеся под ногами пьяных, разъярённых мужчин, проститутки, увлекающие за собой соблазнённых пьяниц, мальчишки, одетые в длинные ночные сорочки, растягивали неаккуратно накрашенные рты, позволяя чужим рукам бесстыже скользить под подол. Вся жизнь Адской Пасти собралась на трёх улицах, где было бессчётное количество кабаков и питейных, в подвалах которых скрывались целые бордели. Бесталанные музыканты наперебой бряцали по клавишам расстроенного пианино, голосили танцующие на столах дамы, рычали раскрасневшиеся от выпивки и вожделения мужчины — всё, что успел увидеть Като через открывшуюся дверь, когда оттуда вытолкали прямо под ноги пьяного старика. Он уже наклонился ему помочь, протягивая руку, но тот рассержено ударил по ней, распыляясь проклятьями и возясь жуком в грязной луже, невнятно крича.       — Жалость здесь не в цене, — со смешком заметил безумец.       — Я предлагал помощь.       Паучьи пальцы метнулись к горлу Като, грубо сгребли в кулак лацкан пиджака и заставили офицера приблизиться:       — Помощь равнозначно признанию слабости, а слабость вызывает жалость. Слабых сжирают первыми, от них избавляются, — губы мазнули по щеке, шёпот осел на мочке уха. — Прояви слабину и останешься гнилой кучей мертвечины. Это царство хищников, зайчик.       — Хватит, — с силой оторвав от себя руку сумасшедшего, Като окинул взглядом веселящуюся ночную толпу, не смущавшуюся прямо на глазах у друг друга придаваться пьянству, разврату и азартным играм. — Пока от тебя никакой пользы.       — Моя роль весьма мала: я лишь путеводная звезда, — безымянный сучоныш только и делал, что веселился весь путь, как проказливый дух нашёптывая в ухо ложь, запутывая, — безмолвно веду героя к его концу…       — Где мой брат?       — У короля.       — И где его найти?       — Может, в старом парке Гюнесваль, а может, найдёшь восседающим на куче костей в Шаттенкранце, — беззаботно пожав плечами безумец рассмеялся. — Он везде, его вороньё кружит в толпе, выискивает шпионов, лазутчиков, отчаянных героев, как ты. Его солдаты бдят, их мечи в ножнах поют о вечном голоде…       — Твой бред ничуть не помогает, — уже собиравшийся отпихнуть от себя назойливого попутчика, Като замер, повернулся к хлопнувшей двери кабака и вдруг устремился туда, оставив растерянного безумца посреди толпы. — Только время потерял.       Он толкнул старую, противно скрипящую проржавевшими петлями дверь, распахивая её, и оглядел утопающий в сизом сигаретном дыме зал, веселящийся народ, топающий и бьющий кулаками по столам в такт молодому мальчишке, бренчащему на старом расстроенном и дребезжащем пианино, исцарапанном и облезшем, как лишайная собака. На него никто не обратил внимания: часть увлечена песней, выкрикивая и горланя невпопад целые куплеты, а после сыпля друг на друга проклятья, запутавшись в очерёдности; иные предпочитали зажимать и тискать размалёванных девок, игриво хихикающих. Шлёпали карты, стучали кости, звенели бутылки и желтоватая пена стекала по стенкам кружек, падая мутными каплями на стол, колени и грязный пол. Не отходя от столов тут же справляли малую нужду, не стесняясь. Один из тех, кого уже выворачивало от эля и дыма, качаясь из стороны в сторону, припал к двери и тут же излил из себя остатки скудного ужина и пойла, небрежно вытер рукавом рот, упал и в этом же уснул.       Брезгливость, давно задушенная войной, проснулась в тот момент, когда Като пришлось переступать через тело пьяницы и направиться в глубь. За плечом появился спутник, воровато оглядываясь по сторонам, напряжённо втянув голову в плечи.       — Что ты задумал? — впервые голос безумца стал серьёзным.       — То, что надо было сделать с самого начала, — в тон ответил офицер, выбирая из разномастной толпы тех, кто тратил больше, пил лучшее поило и тискал симпатичных шлюх. Мортем был прав, люди любили показывать своё превосходство, ничего из себя не представляя, пустые оболочки, сорившие монетами и мнившие себя лордами перед нищими холуями.       — За Балаша! — гнусавый смех лысого, густо усыпанного шрамами и оспинами крепыша приковал внимание обер-лейтенанта. — Пусть святые и дальше целуют его в задницу!       — За больного ублюдка! — вторили голоса тех, кто сидел с ним за одним столом, и пенные кружки вознеслись над столом, блестя мокрыми боками в слабом свете свечей.       Като хищно подобрался. Ублюдки, что возносили своего «короля», сидели в двух столах от него, ничего не подозревая, радостно тискали молоденьких шлюх свободными руками, забирались под юбки и платья, заставляя бесстыжих девок краснеть, но разводить колени под напором грубых пальцев. Никто не осмеливался даже смотреть в их сторону, уткнувшись в свои кружки и тарелки, предпочитая не мешать веселиться троим головорезам. У одного из них Като заметил здоровенный мясницкий нож, лежащий на столе под рукой, блестевший холодной смертью. Он был старым, поцарапанным, затупленным и щербатым, но оставшаяся кровь говорила о его опасности. Настоящее оружие в умелых руках, способное отсечь руку, если ударить по суставу. Оно резало, кромсало, рвало плоть и Като физически ощутил на себе ужасные раны тех, кого коснулось это оружие. У него не такой большой шанс выстоять против троих, пусть и пьяных, но всё же крепких бойцов. Покатые плечи, бычьи шеи, крепкие мышцы под разрисованной чернилами кожей — кулачные бои и частые драки воспитали в них стоящих чудовищ. Он же солдат, воспитанный убивать не людей — элдеров, ему винтовку в руки и коня верного, защищать тысячи жизней имперцев. Он смотрел на них с гневом и презрением, не видел в них солдат, только стаю зверей, в кожу людей втиснутую, под собственный смех воздающую похвалы таинственному королю.       Желтоватая пена покачивалась шапкой над деревянными ободками кружек, сползала по бокам и пальцам, капала на стол, тут же истаявая. Пили жадно, будто в самый засушливый день, с громогласным рыком ставили на стол пустую посуду и требовали ещё.       — Суки трусливые, — пренебрежительно процедил второй, чьи плечи были покрыты вызывающими шайхраданскими узорами — переплетением растительности и животных, словно в насмешку церковным запретам. — Мои кулаки чешутся, а здесь лишь слабаки и не отлипающие от сисек своих мамок юнцы! Да я вас напополам разорву, тупые овцы! Для чего ещё вы здесь, как не для этого?       Он хохочет и злость полилась по залу, растекаясь подобно бурому пятну на дощатом полу. Ему не ответили, лишь кто-то робко посмеялся с другого конца и тут же уткнулся в кружку, пряча глаза, пытаясь отвести чужой гнев от себя.       Первый удар обер-лейтенанта пришёлся со спины по уху пьяному бородачу, чей лысый затылок хранил старое боевое ранение и уродливый шрам шёл от шеи до макушки. Тот охнул, ошалело закрутил головой, ища наглеца и получил крепким кулаком по скуле. Завизжали девки, испуганно повскакивали с чужих колен, бросились пышными яркими юбками в стороны, как увядшие бутоны цветов, оставляя опешивших бандитов наедине с появившимся обер-лейтенантом. Тот схватил за затылок, стиснул пальцами и тут же приложил покрасневшее лицо о край стола, услышав влажный хруст. Из сломанного носа хлынула кровь, залила губы и подбородок, когда остальные двое повскакивали с мест, хватаясь за дубинку и нож, но Като среагировал первым: цапнул мясницкий тесак и направил поочерёдно на каждого:       — Где он? — рычал сквозь ощеренные зубы, сверкая холодом льдистых глаз, вжимая одной рукой голову мужика в столешницу. — Где Балаш?!       На него посмотрели с недоумением, переводили взгляд за спину и на искажённое злостью лицо, не понимая шутит ли незнакомец или хочет услышать истину.       Один смачно схаркнул на пол и осклабился:       — Не отросло у тебя к Балашу идти, выродок, — и влажно провёл языком по мясистым губам.       За спиной коротко усмехнулся безумец, сверкая глазами из-под немытых прядей, пристально наблюдая за остальными в зале, крутя головой из стороны в сторону. Его рука мягко легла на загривок Като — пальцы коснулись кожи, обожгли холодом, когда офицер вновь почувствовал ту жажду крови, что его одурманила на узкой улочке. Хотелось кромсать, резать, убивать, но среди нового наваждения вдруг прорезалась истина: он стоит посреди зала с чужим оружием, ему не выбраться, если действовать слепо, надеясь на удачу и безумца за спиной. Като резко тряхнул головой, едва сдерживаясь от яростного воя, стискивая до боли в челюстях зубы, и коротким, сильным взмахом опустил нож на дёрнувшуюся руку избитого им мужика. Кровь нахлёстом окропила тёмное дерево, тишину наполнил отчаянный вскрик боли, когда под сталью с другой стороны уродливым обрубком лежала не отделившееся до конца запястье. Оно ещё держалось на сухожилиях и коже, пачкая всё багряной жидкостью, тёплой ржавчиной наполнявшую ноздри офицера, вызывая притупленные мирной жизнью воспоминания.       — Где он? — повторил вопрос, вжимая задёргавшегося, хнычущего, как большой ребёнок, бойца.       — Так я и сказал, — огрызнулся татуированный и крепкие зубы, подточенные по-звериному, влажно сверкнули угрозой. — Сначала я отрублю тебе руку и ею же отымею, пока ты будешь глотать собственные пальцы…       В его грудь что-то ударилось и шлёпнулось под ноги. Он осторожно скосил глаза на пол и скривился в омерзении: отрубленная кисть, оторванная заявившимся к ним наглецом, оставила багровый след на серой, залатанной множество раз майке и лежала у ботинок предостережением.       — Мне нет дела до мелких сошек. Скажите, где Балаш и можете дальше удовлетворять друг друга. Или мне отрезать от каждого по куску?       — Думаешь, какой-то выпердыш может нам угрожать? Да ты не представляешь с каким безумием связался, в какое дерьмо угодил, молокосос! Каждый захочет найти тебя и найдёт, ублюдок. Мы разорвём тебя на части. И принесём это Балашу. Хотя нет, оставим живым, отрежем ноги-руки, выбьем зубы, чтобы удобнее было заглатывать…       — Мне начинает наскучивать, — перебил Като, суживая холодные глаза, цепко следящие за каждым движением двоих. — Где мальчишка?       Быстрый взгляд одного из стоявших напротив Като за спину, переманил внимание обер-лейтенанта и тот, в надежде увидеть Элуфа, обернулся и встретился со стоящим за плечом безумцем. Тот вдруг сжал ворот пиджака, дёрнул на себя офицера, вынуждая отступить в сторону, навалиться на худую грудь, когда второй рукой отмахнулся от летящего в Като ножа. Лезвие со стуком упало на пол, разочарованно зазвенело, исчезая под соседним столом.       — Вот что происходит, когда не слушаешь путеводную звезду, зайчик, — тихо усмехнулся безумец, ласково потрепав удивлённого обер-лейтенанта. — А теперь убей их.       Като грубо скинул чужую руку, отпихнул юродивого и быстрыми движениями вскинул винтовку, нацеливаясь. Быстрые движения привычной к оружию ладони, щелчок затвора и патрон, готовый принести смерть, дождался своего триумфа. Железное дуло выплюнуло его с оглушительным грохотом. И мир завыл, завизжал наперебой множеством голосов, затопал ногами и застучал стульями, когда испуганные люди, закрывая головы попадали на столы, а кто-то нырнул вниз, нашёптывая молитву. Дырка в чужой груди наполнилась кровью, та потекла тонким ручьём по рубашке, расползаясь бутоном кровавого цветка, когда охрипший, булькающий красной пеной в уголках рта, мужик рухнул на пол, не успев осознать происходящее. Стеклянные глаза потухли, пропал злой блеск, раззадоренный элем, вместо них потухшая жизнь.       — У меня ещё хватит патронов прикончить тебя и товарища, — зло процедил Като, устремляя чёрное дуло на оторопевшего бойца, чьи чернильные звери зло щерились с кожи. — Балаш. Где?       Испуганный взгляд метнулся в сторону, но в этот раз Като не купился. Твёрдой рукой взвёл стебель затвора, обжигая пальцы о холодный металл; дуло медленно поднялось на уровень сердца, угрожающе метя в грудь, готовое разразиться новым плевком под грохот выстрела.       — В церквушке на Штайнге!       — Сколько там людей?       — Не больше обычного, — мужчина сглотнул и тут же поправился. — Трое или пятеро! Может, ни одного, как повезёт. Балаш не любит, когда ему мешают развлекаться.       — Сколько входов в церковь?       — Не знаю! Я лишь слышал об этом месте! Никому нельзя туда заходить, кроме рыцарей!       — Что ещё за рыцари?       — Узнаешь, когда придёшь туда, — нервно осклабился в хищной улыбке мужик и затравленный взгляд вдруг приобрёл утерянную твёрдость. — Они-то быстро тебя выпотрошат. Будешь рыбой лежать и молить о быстрой смерти!       Выстрел прогрохотал внезапно, заставил вздрогнуть безумца от неожиданности, Като выждал пару секунд и опустил винтовку. Под очередные вскрики и плач искалеченного, тонко завыл сквозь зубы боец, стискивая кровавыми ладонями бедро, пронзённое пулей. Он вжимал пальцы, стараясь остановить кровь, но она продолжала вытекать тонкой струёй, чернеющей змеёй пачкая штанину.       — Ты знаешь, где эта церковь? — не поворачиваясь к безумцу, обратился Като. Тонкая улыбка прорезала худое лицо. — Тогда пошли.       — Ты убил не всех, — мягко напомнил юноша.       Като не ответил, толкнул плечом спутника, освобождая себе дорогу, когда за спиной раздались влажные удары ножа, погружаемого в плоть, крик и скулёж, а после странное безумие осталось позади, стоило Като закрыть за собой дверь.       Он смог расслабиться лишь когда почувствовал на коже не маслянистую вонь нечистот и дыма, а свежий ветер, пробившийся сквозь узкий лабиринт улочек Адской Пасти, принеся с собой далёкий запах цветов. Едва уловимый, почти незаметный, но Като смог различить, — хотел думать, что смог, — нежный аромат хрустальных роз, и с тоской повернулся туда, где едва проглядывался над крышами деревянных лачуг Холм Барасов. Уже столько времени прошло, а он всё ещё искал, как последняя ищейка, брата, искупавшись в чужой крови, выворачивая собственное нутро звериным мехом наружу.       «Мы не люди, а звери» — всплыли в памяти слова Олле и его оскалившееся лицо, перечёркнутое косым шрамом, распоровшим правую щёку, явилось из тьмы затаившегося в сердце ужаса войны. Он был вспыльчивым, едким, любил дуэли и не заканчивал спор не обнажив шпаги. Звери… Но даже зверь убивает не из желания, а из-за необходимости. А какую необходимость искали люди, чтобы вгрызаться сначала в нелюдей, а после друг в друга? Като опустил глаза на подсыхающие ладони и стиснул пальцы до боли. Трое погибли за просто так, лишь по прихоти не самого обер-лейтенанта, а его безумного спутника; пробудили заскорузлую ярость, спрятанную под налётом мирной жизни. Багровые руки, забрызганная рубашка и надоедливый голос, ввинчивающийся в мозг пульсирующей болью, заставляя терять контроль. Като слышал шёпот, впитывал его: сначала жадно, как голодный, пожирающий дармовую похлёбку, глотая не разжёвывая крупные куски, потом осторожно, аккуратно, но всё ещё прислушиваясь, действуя по наитию тела и первой вспыхнувшей мысли. Он задумчиво потёр подушечки пальцев, пытаясь очистить их от налипшей крови, но лишь сильнее погрузился в размышления над случившимся.       Короткая передышка перед главным боем. В лагере половина солдат наслаждалась простыми радостями, вырывая из сердца тревожность перед утренней битвой, когда каждый из них мог не вернуться домой. Они напивались, веселились, дрались, хохотали во весь голос, пока их не разгоняли старшие офицеры. Те, кто отчаялся и прощался с жизнью, редко выживали, по их испуганным глазам, в глубине которых таился ужас, легко понять кого найдут на поле среди павших. Като везло больше — он старался не умирать. Приспосабливался, развивал гибкость, зоркость, прислушивался к чутью, и каждый раз перед боем писал своё последнее письмо брату, но так и не находил смелости отправить. И самое сильное чувство, заставлявшее его раз за разом преодолевать собственный страх и боль, — желание оградить Мортема от траура по павшему обер-лейтенанту.       — Смешное желание, — вдруг фыркнул под нос Като и покачал головой.       Когда он валялся в госпитале и мучительно умирал от яда, когда над ним шаманили врачи, кромсая внутренности и сливая литры порченной крови, Мортем оставался в родном доме. Знал ли он? Или предпочитал развлекаться с вельпе в особняке ублюдков, как Стаг и Штормвинд? Хотел приехать, как же! Скаров выродок, а не брат! И всё же…       — Идём? — холодные пальцы мягко прихватили кожу на запястье Като, заставляя того отвлечься и обратить на скучающего безумца внимание.       …ему не хватало Мортема здесь, рядом, как не хватало в лагерях, на поле боя и на скучных приёмах у очередного аристократа, желавшего блеснуть в свете новой победы имперской армии. В том госпитале, где он очнулся после Гарузы, Като впервые за долгие годы ощутил присутствие брата, даже тепло его пальцев чувствовались на ладони, как и почти выветрившейся аромат чернил с горечью ветивера. Он даже видел его силуэт в очередном приступе жара, отчего воспалённый разум рисовал такие знакомые черты, склонившиеся над ним.       — Кто тебя беспокоит? — вдруг отозвался хриплый голос безумца и под сальными длинными прядями недобро сверкнули хищные глаза.       Като впервые задумался над тем, что ни разу не видел его открытого лица, оно всегда пряталось в тенях и за чёрными волосами, вымарываясь из памяти.       Он брезгливо дёрнул губой, поправил кепку, натягивая на глаза, крепче затянул ремень винтовки и пошёл вперёд.       Церковь на Штайнге отыскалась довольно быстро, когда безумец, перебравшись на крышу у очередного тупичка, указал грязным пальцем в на полуразрушенный, почерневший от сильного пожара остов. Некогда серые стены покрылись толстым налётом копоти, стыдливо оголились под старой, смытой дождями штукатуркой древним кирпичом, зияя пустыми окнами с единственным уцелевшим витражом на первом этаже полуразрушенной башни. От аккуратной, притягивающей взгляд красоты маленького храма Святой Хасны не осталось ничего, чтобы вызывало трогательный трепет в сердце. Ни отклика, ни жалости. Очередной памятник варварам, живущим подле цивилизованного общества, разъедая всё, чего коснётся, подобно ржавчине. Построй здесь сквер и он через мгновение превратиться в памятник ненависти, разврата и греховности. И в чёрном нутре церкви, на которую указывал безумец, ждал Элуф, испуганный и одинокий мальчишка, которому повезло родиться во влиятельной семья, но не повезло оказаться на грязных улочках Крысиного квартала.       Им осталось немного: по захламлённым, изгаженным голубями крышам, через квартал выйти на церковную площадь и вот уже обер-лейтенант стоял перед старыми кованными дверями, вступив на первую ступень лестницы. Его не встретили ни бандиты, ни «рыцари», его предчувствие не било тревогу и из окон не торчали дула винтовок — никого, кто бы хотел остановить его. Нетерпение толкало вперёд, осторожность нашёптывала о ловушке, и всё же Като твёрдым шагом поднялся ко входу и медленно открыл створку ворот.       Холодный металл неохотно поддался, заскрипел под силой офицера, пропуская в чёрное нутро, где единственным источником света был огонь в каменной чаше, что держала единственная уцелевшая статуя прекрасной женщины. И у её ног сидел некто, обнимавший колени, коротко всхлипывая и дрожа, но не смея выходить за круг. Грязные, но ещё угадывавшиеся светлые локоны, порванная и измазанная чем-то рубашка, давно растерявшие свой лоск бриджи и ботинки. Перед медленно приближающимся Като был испуганный, прячущий слёзы Элуф.       — Малыш? — тихий шёпот отозвался громом в пустом зале, и мальчишка испуганно съёжился, закрывая глаза, впиваясь тонкими пальцами в колени. — Элуф? Всё хорошо, я пришёл.       — К… Като?       — Давай руку, малыш, нужно возвращаться домой.       И в живот холодом впилась сталь ножа, прошивая ткань пиджака и рубашки, разрезая кожу и мышцы, вгрызаясь всё глубже голодным псом. Като дёрнулся, вцепился руками в худое запястье спрятавшегося за его спиной безумца, но сила хлипкого юнца оказалась чудовищной. Он чувствовал на языке кровь, как она заполняет его нутро кислой ржавчиной, как с ней вытекает жизнь, и боль, заполняющую разум. Ногти скреблись по бледной коже, оставляли рваные алые полосы, но в шею вцепились чужие пальцы, стискивая горло тисками. Безумец, так рьяно помогавший ему, путеводная звезда, приведшая к Элуфу, обернулась предательским бликом бездны. Он льнул к спине всем телом, вдавливал клинок глубже, вырывая из сопротивляющегося офицера стоны боли сквозь сжатые зубы, и с особым наслаждением выдернул нож. Кровь пятнами окропила грязный пол, одежду и лицо поднявшего голову Элуфа, брызнула из раны, заставляя Като стиснуть ладонью края.       — Като!       — Отойди!       — Жалость делает нас слабыми, податливыми, глупыми, — холодные пальцы огладили побледневшую щеку Като, сжали челюсти с необычайной силой, заставляя откинуть голову к стоявшему позади ублюдку. — Я думал, ты не такой, зайчик. Думал, ты станешь хищником, отрастишь клыки и когти. Ты так упоённо убывал и тебе это так нравилось… Раз за разом, раз за разом… Это он делает тебя слабым? — нож указал на замершего Элуфа, дрожащего, с расплывшимся синяком на скуле, и обер-лейтенант дёрнул плечом, стараясь отвести чужую руку с оружием. Пальцы сильнее сжали гортань, вырвали короткий болезненный хрип, и смех безумца заполнил тьму вокруг. — Зачем он тебе? Посмотри на него: жалкий, бесполезный, слабый. Он только и делал что рыдал и звал на помощь. Едва ли он может убить кого-то. Эта букашка даже не стоит внимания, зайчик. Начни разделывать его, и всё, что можно услышать — бесконечное стенание и плачь. Внутри он такой же мягкий и нежный, как снаружи. Хочешь это узнать?       — Всё хорошо, Элуф. Не бойся. Только не бойся.       Рука с ножом взлетела вверх и резко вонзила клинок в ладонь, что сжимала страшную рану, пробила кость, и упивающийся припавшим на колено от боли офицером безумец втянул полной грудью наполненный густым ароматом крови воздух.       — Я видел в тебе такой потенциал! Ты мог стать моим рыцарем! Помазанником! Служить королю — это разве не честь для любого солдата, зайчик? А вместо этого ты продолжаешь врать этому сопляку, что всё хорошо?! Ничего! Не! Будет! Хорошего! — и с каждым словом он наносил новые уколы, слепо вгоняя нож в тело офицера. — Но я дам тебе шанс, зайчик. Помогу открыть глаза и увидеть истину.       Он присел рядом, прижался щекой к виску Като, горячё шепча в ухо, нежно прижимая к себе, но всё ещё не отпуская горло:       — Убей его.       И вновь тело пронзила дрожь, вновь перед глазами предстали огненные всполохи, загрохотали барабаны и каменные валуны, крики заполонили всё вокруг. Боль, скрежет, выстрелы. Кровь забурлила, страх всё сильнее стискивал в ледяных пальцах заколотившее галопом сердце и рука сама нащупала цевьё лежащей рядом с Като винтовки. Дрожащие пальцы вцепились в стебель затвора, взвели его на глазах у Элуфа, немигающе смотревшего на истекающего кровью брата, когда дуло, танцуя из стороны в сторону, посмотрело на него.       — Убей.       — Като?       — Убей!       — Ты можешь, Элуф!       И только что целившаяся в грудь мальчишки винтовка оказалась рядом с его коленями, касаясь холодом обнажённой кожи. Като устало упёрся ладонью в пол, чувствуя, как жизнь сочится между пальцев, как становится невыносимо тяжело от давящего на его плечо безумца, и прикрыл глаза, цепляясь за ускользающее сознание. Если он сдохнет здесь, то не сможет спасти Элуфа, но ещё ужаснее — Мортем увидит его тело в таком жалком состоянии. Он же герой войны, награждённый императором, а умирает безродным псом в какой-то затхлой церквушки от рук безумного Балаша. А ведь мог бы остаться в столице…       Он улыбнулся.       Выстрел оглушил на левое ухо, когда застонавший от болезненной отдачи мальчишка едва не выронил из рук оружие.       — Попробуй ещё раз, — услужливо подсказал Дайней и плашмя постучал клинком по своей груди, показывая истинную цель. — Возьми левее, и не позволяй ей так танцевать. Ну же, это же так легко: взведи, направь и нажми. Раз, два, три. Как вальс. Ты танцуешь вальс? А ты, зайчик? Я видел, как твои руки ласкают эту красавицу, ты прекрасный танцор, но жалость сделала слабаком.       — Элуф, — приоткрыв один глаз, делая паузы для каждого вдоха, Като позвал брата ещё раз, заставляя того посмотреть на него. — Элуф. Всё хорошо. Ты делал это много раз и у тебя получалось. Держи крепко, не бойся.       Элуф не рождён быть солдатом, он и правда слишком мягкотелый, но в нём кровь Барасов, а значит, он способен на невероятные поступки.       — Я буду наносить твоему брату по одному надрезу за каждый удар сердца, что ты тянешь, ничтожество, — и по шее полоснула острая кромка ножа, выпуская алые капли. — Торопись, он умирает.       Нож прошёлся по щеке и испуганный Элуф захлебнулся слезами, растеряв мужество, широко распахнутыми глазами глядя на то, как в воздухе танцует лезвие. Порез, порез, порез… Он дрожал, пытался что-то сказать, но лишь всхлипывал и глотал слёзы. Мальчишка с винтовкой, ставшей такой бесполезной.       Ещё порез.       И ещё…       Тяжесть металла легла на плечо, и Като ободряюще улыбнулся уголками губ, почти не чувствуя чего-то ещё, кроме боли и пустоты. Грохот, удивленный вскрик и на Элуфа, упавшего на спину от отдачи, смотрел Балаш, недоверчиво трогая кровоточащую рану в середине груди. Он усмехнулся, и завалился на левую сторону, отпуская из тисков пальцев горло.       — Като!       Отбросив в сторону бесполезную винтовку, Элуф подполз к брату, крепко обнял его, причиняя новую боль, прижимаясь к плечо и утыкаясь носом в окровавленный воротник, когда в церковь сбежалась часть банды, услышавшая выстрелы. Злая, настороженная толпа, ощерившаяся ножами, тесаками, дубинами и несколькими револьверами окружила Като и Элуфа, топчась у тела сверженного короля, недоверчиво косясь друг на друга.       — Мёртв?       — В бездну его, — плюнув прямо на грудь Балаша, ответил второй и кивнул на притихшего Элуфа. — И этот скоро сдохнет.       — А мальчишка?       — Продадим кому-нибудь. За детей неплохо дают.       Согласный ропот прошёлся по толпе и один из самых смелых вышел вперёд. Элуф вдруг метнулся в сторону, быстро подобрал лежавший недалеко от брата нож, и вскочил на ноги, выставляя впереди себя оружие.       — Не подходи! — детский голос мальчишки отразился от старых стен, заставив толпу едко рассмеяться. — Моё имя Элуф Барас! Мой отец…       — Да плевать нам на твоего папашу, — огрызнулся один из толпы, поглаживая пальцами рукоять ножа в нетерпении. — Пусть катится туда же, куда и этот выблядок. Стиг, хватай его!       Огромный, широкоплечий рабочий навис над отступившим назад мальчишкой скалой, скалясь частью зубов, ещё не тронутых гнилью и чужим кулаком. Его широкая ладонь потянулась к шее Элуфа, когда тот наотмашь полоснул воздух перед собой, задев чужую руку.       — Скарово отродье! Щенок кусается!       — Ты испугался сопляка? Он не страшнее тех девок, что под тобой пищат. Давай живее, Стиг!       — Но у него нож!       — Ты как был ссыкуном, так им и остался! — зло выругавшись, из толпы вышел ещё один.       Лысый и полноватый, он не выглядел опасным, но то, как грозно надвигался на Элуфа, заставил мальчишку слепо пятиться назад, пока не поравнялся с едва держащимся на ногах Като. Тот прижал к себе брата, забрал из дрожащих пальцев нож и ощерился, выставляя вперёд руку в предупреждении.       — У меня хватит сил прихватить с собой ещё парочку ублюдков, — и сплюнул кровь, усмехаясь. — Ну же, где желающие последовать за своим королём? Это ведь такая честь — служить ему.       — Пристрели его! — крикнул Стиг и кто-то тут же направил револьвер на Като, прижимавшего к себе брата, когда каждый из стоявших напротив него людей вдруг начал корчиться в агонии.       Их кости трещали, ломались под силой невидимой руки кукловода, что заставлял безвольных мужчин танцевать безумный танец боли. Суставы выворачивало, кожа рвалась, ощериваясь белёсыми осколками, кровь сочилась сквозь рваные раны, когда тела сминало и корёжило, а после разорвало, подобно кожаным мешкам, наполненных водой. Кровь залила пол, стены, покрытые пылью остатки статуй и каменных скамеек, внутренности вывалились из растерзанных, изуродованных тел, и позади этого стоял Мортем. Рядом с ним, стискивая вывернутую под неестественным углом руку, был смутно знакомый юноша, покрасневший от сдерживаемой боли, закусив губу.       Последнее, что видел Като, когда силы покинули его, по-настоящему испуганное лицо близнеца. А после наступила тьма.