Убей меня своей любовью

Белёсые солнечные лучи, проходя через стёкла, рассеиваются в полупрозрачных занавесках. Джим морщится, поворачивается на другой бок и полусонно шарахает рукой по второй половине постели. Бежеватые простыни сминаются под пальцами сильнее, и кожа улавливает едва сохранившееся тепло. Значит, она проснулась недавно. Если полежать ещё немного, повернувшись на спину и вслушиваясь в весь дом, то можно уловить звон чашки, поставленной на столешницу. Кухня. Завтрак. Эти мысли заставляют Рейнора подняться, и по привычке провести ладонью по отросшим волосам, падающим в глаза. Ощупать шею и щёки немного придирчиво — не сильно ли отросла щетина, не слишком ли он запустил себя — и только удовлетворившись результатом, он наконец садится, откидывая с ног тёплое одеяло. Под лучами пляшут мелкие частицы пыли, и Джим позволяет себе застыть в наблюдении за их движением. Взгляд поднимается к окну, выцепляет огромное поле. Кажется странным — почему-то (он действительно не может понять причину этого чувства) ожидал увидеть золотое море тритикале, что клонят свои тяжёлые, увенчанные семенами головы почти к земле, но вместо этого перед взором открывается почти бесконечное поле подсолнухов. Красиво, — почти выдыхается из костей, заставляет подняться, чтобы подойти к окну, завороженно разглядывая как огромные соцветия цветов покачиваются на тёплом ветру. Мягкое лето постепенно вступает в свои права. Значит, самая тяжёлая пора ещё только начнётся, и нужно насладиться хорошей погодой и спокойствием, уловить последние дни расслабленной неги. Запах с кухни становится всё отчётливее. Пора бы уже, наверное, спускаться. Джим натягивает на себя штаны, решает, что рубашку на себе можно застегнуть и по пути вниз, повернув на кухню — на небольшое мгновение позволяет себе полюбоваться тем, что он видит. Сара стоит к нему спиной, и судя по мерному стуку — что-то нарезает. Плечи чуть напрягаются каждый раз, когда кисти проводят нож, разрезая плоть овоща. Она делает вид, что не замечает его и вовсе не читает его намерений, но словно бы ненамеренно откладывает нож на столешницу и отодвигает его подальше. Это приглашение. И Джим принимает его, тихо перешагивая порог комнаты, двигаясь так, что другой бы человек его наверное и не услышал — подходит к ней совсем близко и обхватывает, наконец, её за талию. Внутри всё теплеет, встаёт на свои места. — Доброе утро, — он говорит это ещё хриплым после сна голосом, чуть кашляет, пытаясь затолкнуть хрипотцу немного глубже. — Не знаю уж, что ты там готовишь, но пахнет просто прекрасно. Сара чуть поворачивает голову, тепло улыбается — Джим мимолётно ловит себя на желании сорвать эту ласковость с кончиков её губ своими, и всё же не отказывает себе в этом — больше выражение любви, чем настоящий поцелуй, но от него приятно теплеет. — Доброе утро, ковбой, — её костяшки пальцев приглаживают отросшую щетину, застывая приятной прохладой на виске. Утренняя рутина — так было вчера и так будет завтра. Ему бы очень хотелось запечатлеть этот момент — не совсем как в памяти, но и не как фотокарточкой — скорее залить густой, прозрачной смолой. Из этих рассуждений его выдёргивает кашель — Сара прикрывает рот кулаком, отводит глаза и чуть кривится, как от горечи. — Поперхнулась, — объясняет она, чувствуя прекрасно чужое беспокойство. — Садись лучше за стол, кофе стынет, — она плавно касается локтем его живота, мягко отпихивая его от себя, мол, всё, хватит нежностей, дай мне наконец дорезать салат. Джим не удерживается — целует её в щёку, прежде чем отойти и сесть за стол, пододвигает чашку, в которой стынет чёрный кофе. Сколько бы времени не прошло, но Рейнор так и не мог привыкнуть обратно к его вкусу и запаху обратно — настоящий горький кофе, в запахе своём несущий лёгкую кислинку, а не что-то, по консистенции и вкусу больше похоже на расплавленный асфальт. Возникшее молчание не кажется каким-то неправильным. Сара продолжает готовить, а Джим в очередной раз кидает взгляд на бесконечное поле, кажется, охваченное пламенем. Мерное постукивание ножа по доске чуть убаюкивает сознание, мысли отпускаются в свободное плавание — самые разнообразные, по большей части — хозяйственные. Как странно — он никогда не думал, что когда-то вернётся всё же к такой жизни, что его заботы будут такими простыми и легко решаемыми. Сара садится напротив, ставит тарелки с незатейливым завтраком и неловко улыбается, заправляя волосы за ухо. — На этот раз точно ничего не пригорело, — выдыхает она вместе с зажатым смешком, опускает взгляд — между ресниц дрожат солнечные блики. — Приятного аппетита. Ему почему-то кажется это очень важным — множество маленьких ритуалов, из которых собирается их день. Чётко построенное время, патокой тянущееся сквозь недели и месяца. Всё слишком хорошо и слишком правильно. Ощущение какой-то пустоты, заполняемой постепенно — но всё ещё непривычной — словно в следующее мгновение он опять обязан будет сорваться — сражаться или защищаться. По привычке всё тело ещё напряжено. — Приятного, — Сара кивает в ответ, приступает к завтраку. Кажется, она тоже постепенно привыкает к тому, что теперь она не должна воевать, нет никого, кто больше отдаст ей приказы — всё действительно закончилось. Больше войны нет. И ей отходить от этого, конечно же, намного сложнее, но она определённо делает успехи, шаг за шагом. Даже если кошмары не оставят их ещё очень долгое время, по крайней мере, они есть друг у друга, и они могут быть поддержкой, если вновь покажется что весь мир собирается рухнуть. Трапеза проходит в молчании — но оно не кажется тяжёлым или неприятным — тишина лишь подтверждение того, что ничего плохого не произошло. Но эту маревую благодать прерывает внезапный кашель — Рейнор поднимает глаза, чтобы увидеть, как Сара выпрямляется, словно что-то мешает ей принять позу удобнее, и кашляет в кулак — лицо её выдаёт неприятность всего процесса. — Всё точно в порядке? — Джим откладывает приборы, смотрит, надеясь, что его любимая не отведёт глаза- Но она отводит, и говорит будничным тоном: — Да. Я точно в порядке, — произносится последнее слово с небольшим нажимом, взгляды наконец встречаются — и почему-то в зелени её глаз на долю секунды мелькает злость. Но потом всё вновь становится словно бы — даже нормально. — Мне кажется, я просто немного простыла. Такое бывает — просто першит что-то в горле. Её губ касается бодрая улыбка, которая, верно, должна прогнать последние его тревоги, и Джим ведётся на это, кивает — да, действительно, такое бывает. — Но всё равно, может выпьешь амбазон? — Хорошая идея, — Сара поднимается, убирает посуду в мойку, на долю мгновения застывает — разглядывает бесконечное огненное поле цветов — словно бы завороженная. Что-то внутри неё откликается на тянущиеся к ласкающему свету растения. — Помоешь же посуду? — Рейнор внезапно понимает, что он сам не отрывает взгляд от окна, растворившись мыслями в умиротворении. — Конечно, — ответ получается словно бы смятым — тревога поднимается едва-едва, но быстро исчезает под ласковым поцелуем любимой женщины в лоб. От неё почему-то неуловимо пахнет цветами. Приятный запах, свежий — к нему примешиваются запахи мокрой травы. Джим встаёт к раковине, слыша за спиной шуршание пачки таблеток, и то, как надламывается блистер и в кружку наливается вода. — Какие планы на сегодня? Минута — дать Саре запить таблетку и поставить кружку под руку, коротко кивнуть, ополаскивая белую керамику струёй тепловатой воды. — Я тебе уже говорила. Ты разве забыл? Этот вопрос ставит его в тупик. Он не мог забыть что-то подобное, не так ли? Память не может подвести его так глупо, и когда он пытается вытащить из всего вороха воспоминаний хоть что-то, в разуме возникает лишь пустота, словно что-то оттуда вырвали но не дали зарасти корнями поверх. Он не отвечает — но это и незачем. Сара разочарованно выдыхает и тоже молчит. Только слышно, как каблук едва запинается о небольшой порог кухни. Джим не может — (или всё же не хочет?) её окликнуть, словно что-то забилось под самый кадык. Рука сама собой пододвигает кружку, на дне которой прилипло пара лепестков подсолнуха. И как только они там оказались? Дом замолкает. Это кажется странным — обычно требуется всего несколько минут, чтобы прислушаться и понять, что происходит. То, что раньше было живым — почти дышащим между своих половиц накопленным теплом — словно бы внезапно окоченело. Даже если подождать больше положенного, выключив воду и оставшись посреди тишины не будет слышно ничего, кроме едва сбивающегося дыхания. Его, не её. Дурак, он должен был её окликнуть. — Сара! Его голос кажется инородным в мёртвом теле дома, прорывающий комфортную плоть замершего в мгновении времени. Словно бы как только она исчезла что-то сломалось в этом месте, словно без неё всё будет не так. Хочется вернуть всё как было, нужно идти вперёд. Он знает, куда идти, верно? Это единственный и логичный вариант (ну действительно, не могла же она просто взять и испариться), и это значит, что нужно покинуть бывший когда-то уютным дом. Нет, он не будет бежать, просто шаг его станет широким — нервным, отстукивающим по полу ритм, что бьёт по нервам. Возможно, оставаясь спокойным, можно будет удержать хоть малую часть той нормальности. Ещё ведь не поздно всё оставить как есть, и тогда оно вернётся к константе нормальности, разве не так? Он даже перед выходом переобуется, накинет жилетку на плечи, и только после этого толкнёт дверь от себя. Джим порывается — выбегает из дома, стучат по деревянному крыльцу, выкрашенному солнечными лучами в алый каблуки его ботинок — разрезает собственным телом воздух-марево, душный, жаркий, трескучий. Быстро — в пять широких своих шагов преодолевает расстояние короткостриженой лужайки и встречает перед своим лицом высоко уходящие крепкие стебли подсолнухов. Их широкие лица обёрнуты сейчас к нему — точнее, он знает — к светилу за его спиной. — Сара! — он окликает любимую. Даже не пытается скрыть тревогу, проскальзывающую в голосе. Да что, чёрт возьми, происходит? Почему она себя так странно себя ведёт? Она никогда не позволяла себе вести себе так, она всегда была разумной и рассудительной — больше, чем он. Так что то, как она себя сейчас вела, пугало его до чёртиков. — Сара, прекрати уже! Он чувствует злость, он чувствует непонимание и туман, расползающийся по мыслям. Ему хочется вырвать идиотское растение, сжав в крепкий кулак трескучий стебель и дёрнув со всей силы — но он знает, что оно впивается в рыхлый чернозём корнем метра на два, и всё, что получит сам Джим — ободранную ладонь и пламенем копошащуюся боль, проникающую в самые вены. И потому он лишь отодвигает часть стеблей, входя в смыкающийся вокруг него лабиринт. Кашель станет ему ответом — и ориентиром. Он слышит этот звук — горький, надсадный. Так перед смертью выдыхала из себя лёгкие Лидди. Он знает, что это значит и он догадывается, чем это может кончится. — Сара, бросай играться! В его голосе мелькает, наконец, злость. Ему всё это не нравится. В голове бьются нервными импульсами воспоминания, отметаемые более поверхностными мыслями. Он устал играть в это подобие догонялок или пряток, он устал читать между строк. Разве у него нет на это право? — Позволь мне наконец помочь тебе! — он выкрикивает слова в знойный воздух, отталкивает очередной ряд цветов прочь от себя — а они бьют его по рукам и ногам, оцарапывают острыми листьями его лицо. Он прорывается сквозь них словно они не цветы — а огромная живая масса, которая хочет его поглотить, растворить в шелесте ветра между растений. Это вызывает тревогу — в горле появляется спазм, который глушит очередную попытку окликнуть возлюбленную. Впрочем, в этом уже не было необходимости — она стояла прямо перед ним. Вытянутая, она запрокинула голову — пламя волос беспорядочно рассеивается по плечам — вся напряжённая, от спины до горла. Причиной такого странного положения оказался ещё один цветок подсолнуха — на этот раз вырастающий прямо из гортани Керриган, покидающий её тело через рот — скрывающий пухлые губы широким соцветием, обрамлённым столь беспечно-жёлтыми лепестками. Джим хочет сделать ещё один шаг навстречу, но словно бы не может, словно бы что-то в сердце отрывается. Всё его тело отказывается слушаться — ощущение, что он испытывает дежавю, и ничем хорошим это закончиться не может. _Треск_. Быстрое движение, чётко ощутимый хрип — Сара резким движением голову наклоняет, от чего стебель в горле преломляется с характерным звуком, заставляя Джима самого резко схватить воздух от представления, как из преломанного растения сейчас вытекает горький сок а неровный надлом впивается в нежную слизистую. Но девушке словно бы всё равно — она достаёт наконец изо рта головку цветка и морщится, беспечно откидывая его куда-то вдаль. Лицо её выражает эту ужасную смесь безразличия — и лёгкого сожаления, когда её тело начинает движение к нему. — Как жаль, — тихим и хриплым голосом произносит она, останавливаясь в шагах двух от него. Рейнор остаётся недвижим — чувствуя себя словно запертым в своём скафандре, оставшимся в аварийном режиме. Он не может шелохнуться, он не может убежать, но больше он не чувствует страха — или отчаяния. Он позволяет знакомой ладони, переставшей быть человечески-мягкой, лечь на свою щёку и оцарапать его. — Как жаль, Джимми, что это всё никогда не станет правдой, — произносит ему в лицо чудовищная маска лица, покрытая болезненно-зелёными пятнами, обрамлённая хитиновыми отростками. — Ненавижу тебя! — всё, что он может сделать — вытянуть руку вперёд, попытавшись оттолкнуть от себя эту чудовищную мару, с этим жестом отчаянно надеясь с корнем вырвать все те воспоминания, что засели глубоко в нём, и которыми так беззастенчиво пользуется это чудовище, обладающее лицом когда-то любимой женщины. До сих пор… любимой. Джим чувствует, как падает- И приземляется на плечо. Он болезненно стонет, спросонья — не сразу находит точку опоры, с трудом садится, чувствуя себя жалким. Во рту сухо, что делает дыхание ещё более мучительным, заставляя ощущение песка во рту с каждым вдохом расползаться всё глубже, а перед глазами предметы не сразу принимают привычные очертания. Ещё несколько минут нужно, чтобы привести мысли в порядок. Ладонь ложится на щёку — отросшая щетина неприятно колется, но этим он займётся как-нибудь потом. Кожа мокрая, неприятно пахнет потом, а тело всё ещё потряхивает. Чёртовы кошмары. Они, кажется, не собираются оставлять его в покое. Голова прижимается к чему-то холодному и железному, что помогает не думать ни о чём кроме мимолётного облегчения. Постепенно биение сердца опускается от головы — до трахеи, и всё глубже, пока не запрячется под лёгкие. Всё ещё встревоженное, но по крайней мере ужас не владеет им всем, уступая место горькой тоске. Это всё никогда не станет правдой. Где-то там никогда не отдыхающая Королева Клинков планирует свой очередной изуверский шаг, а то, что осталось от его милой Сары забито в дальний угол сознания чего-то, так похожего и одновременно разительно отличающегося от неё.