Убей меня своей любовью

Тёплый ветер гоняет пыльный песок по аккуратным дорожкам, ведущим в кампус. Сара застывает, стискивая крепче ремень спортивной сумки, в которой уместились все её скромные пожитки и выдыхает. Долгий путь наконец закончен — больше никакой тряски в душном автобусе, набитом до отказа другими шумными первокурсниками. А до этого были изматывающие юридические процедуры, и, что казалось ещё хуже — походы к психотерапевту. «Итак, мисс Керриган, что вы ожидаете от новой главы в своей жизни?» «Мисс Керриган» ощущается чуждо, инородно. Имя — нет, прозвище, — уродливое настолько что язык не проворачивается. Меня зовут Двадцать Четыре Ше- Сара. Са-ра Кер-ри-ган, выводить по слогам, произносить рычаще, словно бы привыкая заново. Никаких «мисс», мягко растекающихся, вязких и приторных до кашля. Оно всегда для сухих официальных сожалений, постных лиц на похоронах — это воспоминание неприятное, скомканное. Впрочем, поправлять она не будет. Пусть это «мисс» останется им как пропасть в напоминание, произносящая уродливой пастью «не доверяй». И улыбочка такая приторно-сладкая, противная, слишком уж счастливая — словно терапевт радуется факту её поступления в университет больше, чем она сама. Намеренно не выдавишь такое — удушающее, пластиковое, банальное до смеха и глупости. Сара ёрзает по креслу — мягкое, она своим тощим телом в него проваливается неуютно, вцепляется в ручки — чтобы эта глыба ткани не поглотила её, и всё же выдавливает неуверенное — «наверное, познакомиться с новыми людьми». За время терапии она научилась понимать, что ей действительно стоит говорить, чтобы создавалось ощущение прогресса, и иногда даже выдавливать что-то похожее на улыбку. Это даже не ощущается как ложь — скорее просто необходимость, маска, которую носят все, подобные ей. Ведь на самом деле почти никто, кто говорит, что понимает её и знает, через что она прошла, не встречался лицом к лицу с тем, что пришлось пережить ей. Ведь если только она расскажет, что происходило на самом деле, хоть о какой-то «ремиссии» придётся забыть. Скорее всего ей поставят клеймо F-20 по МКБ и заколют антипсихотиками, транквилизаторами и нейролептиками — и этот коктейль звучит настолько отвратительно — противно от одной мысли стать безвольным овощем, существующим от одного приёма лекарств до другого (лучше сразу изничтожить собственную оболочку — тогда приходит мысль — чтобы не нести на себе это бремя). Так что навык создавать ощущение того, что она абсолютно нормальный человек был ею освоен почти в совершенстве. «Это хорошее стремление! Я рада, что наши встречи, - и дальше вновь поток сверкающих от радости слов, который нужно обязательно выслушать, вежливо кивая, - и, конечно, продолжай пить таблетки. Терапия идёт тебе на пользу». Сара сдерживает в себе ехидный комментарий, где она видела эти таблетки. Лекарства, социализация, постоянные походы к терапевту — это всё нужно было кому угодно, но не ей. Она просто была «другой», и не в том плане, которое обычно вкладывают в это слово. Никаких дивергентов и избранных, никакого «я вижу мир по-другому», и даже не «ты волшебник, Гарри». Просто весь привычный мир на самом деле это тонкая истлевшая ткань с множеством дыр, из которых так и сочится безумие — искристое, яростное, пугающее и невымолимое — когда как. Иногда его достаточно, иногда — критически мало для её существования. Сара поднимается, благодарно кивает и закидывает на плечо сумку, выдавливая слова благодарности. «Не за что, - слышится ей в спину – надеюсь, ты найдёшь хороших знакомых в университете». Вежливо согласиться, обернуться в последний раз и порадоваться что больше им не придётся возвращаться в тесный, слишком-светлый кабинет с диваном, в котором можно утонуть. Шаг из тесной клетки в новую жизнь, где не будет пристального контроля, где над её душой никто не будет стоять. Сара чуть жмурится — сухой ветер дует прямо в лицо, обдаёт пылью, оседая на губах, вырывает из размышлений. Надо бы сориентироваться на местности — зайти в общежитие, ключи получить, посмотреть расположение разных корпусов и учебных зданий. Ближайшие четыре года — а то и дольше — это будет место, с которым она будет связана чем-то большим, чем желанием получить образование. Множество глаз впивается в их спину. Изучают новенькую, видимо. Множество голодных, холодных, как выкованный клинок, как первый день зимы. Гадают, небось, в какой круг попадёт — на заучку не похожа, да и не стерва, для задиры слишком тихая, для нёрда — слишком обычная. Одним словом — чужачка. А чужаки мало кому нравятся — кожей впитывается это «ты не принадлежишь этому месту», оседает на языке желанием остротой разорвать эти взгляды от себя. Что она на самом деле ждёт от этого всего? Она чувствует себя пустой болванкой — похлеще какого-то манекена — в которую нужно вложить цель, придать форму. Возможно, это то, о чём можно было бы поговорить с психотерапевтом, но Сара эту мысль пресекает на корню. Незачем кому-то знать, что происходит в их голове. «Теперь ты свободна», - говорит ей кое-кто ещё. Кое-кто, кому она хотела бы принести клятву однажды, кто спас её от закольцованной, проклятой судьбы. Он сказал, что она может выбирать и решать сама, и впервые, наверное, в её руках оказалась собственная свобода. Что с ней делать? Непонятно. Она решила эту свободу положить на то, чтобы обрубить чужие оковы. Шаг за шагом, она погружается в твёрдое стекло реальности, отметает роящиеся лишним мысли. Общежитие, ключи, личная карта. Не расползаться на множество мелких частей, как она умеет это делать — усилием воли сдерживать саму себя в подобии единства. Но может быть существо, часть которого — чистый Гламур — быть целостным само по себе? Может ли две противоположные сущности, заложенные в хрупком смертном теле — слишком смертном и слишком банальном — найти между собой примирение? Сара старалась не забивать этим голову, но это было одно из недостатков новоприобретённой свободы — более не тревожащаяся вопросами выживания и защиты себя, новые тревоги забиваются на саму подкорку. Джим, как он потом сам узнал, проснулся сравнительно поздно. В то время как большинство подобных ему просыпались лет в шесть, сам он прошёл через это в двенадцать. Но он ни о чём не сожалел — по его мнению в этом возрасте самое интересное и должно начинаться. Поначалу, правда, было странно и даже страшно — словно кто-то сдёрнул с реальности покров, и та заискрилась цветами, которым нет названия. Видеть некоторых людей столпами пламени, а в других неизменно подмечать шарнирные соединения было всё же крайне неуютно, а мелькающие на периферии сознания химеры заставляли порой напрячься. Казалось, что он сошёл с ума — и первым порывом его было рассказать всё родителям. А что, звучит — «мам, пап, я вижу то, что не существует, а в зеркале вместо меня что-то высокое, синее и рогатое». И, что самое главное — сразу ясно что делать — укол галоперидола и пожизненное пичканье таблетками. Прекрасные перспективы. Потом оказалось, что это нормально, такое бывает. Даже вспомнилось — оказалось таких пробуждений за всю его жизнь (не человеческую) было десятки — и были и гораздо более неудачные. Вспоминать в целом было достаточно забавно. Расскажешь какому непосвящённому — скажут, что воображение разыгралось у ребёнка, предложат писать рассказы (Джим, честно, пытался — результат его не впечатлил). Но были и проблемы его магической, не-банальной сути — неотвратимость того факта, что с тобой обязательно что-то случится. Как бы ты не бежал и куда бы не прятался — один раз получив письмо из Хогвартса, ты будешь обязан откликнуться на зов приключений, иначе тебя погребёт под лавиной писем. И даже если яблоко будет съедено, из его косточки прорастёт дерево, а если даже дерево срубят — однажды его древесина пойдёт на шкаф. И вся его беспокойная суть требовала отзываться на этот зов с первого раза. Порой — очень часто — эти приключения обращались огромными проблемами, что и случилось в прошлом учебном году. Тогда он очень сильно повздорил (точнее, рассорился в кровь и чуть ли не до Клятвы Скрещенных Клинков) с группой очень серьёзных аристократов — невыносимо-мерзко сияющих всей своей высокой сущностью. Он, возможно, поступил поспешно, но разве кто-то слушал его когда он говорил что это единственный их вариант? Короче, долгая история, которая бы кончилась намного хуже, если бы не пара случайных, но крайне удачных знакомств. А так — всё закончилось «переводом» в другое учебное заведение, и заодно — к другому двору. Не то, чтобы он горел желаниям примыкать ещё куда-то, но выбора особо не было, так что и жаловаться не на что. Но всё не так уж и плохо — по крайней мере жалеть себя Рейнор даже не собирается. Давай, собирайся, и делай очередной шаг в новое место — тут уже щебечут о новых слухах, о всём что делается и желается, а он — часть всего этого, осталось только влиться. Сердце в очередной раз пропускает сквозь себя поток крови с новым толчком, сжимающим чуть сильнее, а тело само двигается навстречу толпе. Она отнесёт его — сначала к общежитию, а потом куда-то, где бьётся жизнь. И университетская жизнь накрывает его с головой. Учёба, новые друзья, и вечная дорога — не к приключениям, но вперёд, безропотно представляя перед собственной судьбой. Служба при дворе — не то что вызывает в его груди восторг, конечно, но большинство тех, с кем он пересекался по «службе» оказались весьма неплохими ребятами. Правда вот от лорда Менгска у него ощущение странное — когда он заговорил об этом с Либерти, одним из его новых знакомых — и придворных — описать его словами оказалось сложно, но друг его кажется понял. «В нём есть змеиные черты, - сошлись на одной мысли они. — Будет ли его яд лекарством или смертью – станет ясно только спустя время», - и это значит, что им остаётся только ждать. Ожидание – неприятная пытка медленно капающей водой. Иногда среди этих капель появлялись чужие лица, новые знакомства. Издалека — всё ближе, ближе и ближе, танцуют, подхваченные ветром — неровно. Иногда капли — не капли, а клинки, вострые, сияющие зловеще — не наточенным лезвием но зелёными глазами. Джим не знал, что и думать, когда в первый раз встретил её. «Сара». Имя ведь такое — простое, таких «Сар» даже в его группе наверное — штук пять. Но она — немного другая, и не только потому что сногсшибательно красива и как скала — неприступна. Она постоянно кажется всё же больше — чем-то нереальным, рокочущим. Если успеть разглядеть исподтишка можно увидеть — чётко очерченные пухловатые губы, глаза — выразительные, зелёные магически — если заглянуть в них можно подумать, что она — Ши. Только потом, разглядев получше, понимается — её красота для аристократки слишком странная, как скол на драгоценном камне, как неровная огранка. Её красота несколько неестественна — но как только закрадывается подозрения в том, что она манекен — ты поймёшь, что в ней нет ни пластиковых переходов, ни фарфоровых шарниров, ни маленького шва. Она — живая, и у неё есть душа. Но стоит только ей посмотреть на тебя — и брови гневливо изгибаются, в глубине глаз появляется непонятная ярость — «что пялишься?». Встряхивает идеально-уложенным хвостом, чуть изгибает шею — и проходит, намеренно-чётко отстукивая небольшим каблуком по кафелю. Из всех новых знакомств только она вызывала в груди Джима странные чувства — восхищения и непонятного ужаса. Слишком непонятная, настоящая — но словно бы в какой-то своём маленьком изъяне всё же не до конца. Холодная — почти как касание Зимы или выкованного железа. За что-то ведь его невзлюбила — или она ко всем так? Но лучше не касаться. Каждый раз лучше вместе с остальным движущимся потоком — осторожно огибать натянутую струну её силуэта, разрезающую толпу — голову держит гордо, прямо-прямо (словно кто-то вымуштровал её, и иначе она не умеет), ни на кого не смотрит — концентрируется только на точке впереди. Её лучше не касаться. Все её — не боятся, не задирают — не трогают, словно и не существует её, как вода — камень обтекают. Множество — супротив одного, множество идёт войском, множество дышит как одно, но не чтобы пронзить, а чтобы не заметить, окатить зеркальным безразличием — но она не замечает. Пропадает в квадрате — общежитие-учёба-двор-библиотека и — к первому пункту опять, раз за разом до автоматизма — день за днём. Лучше не касаться. Даже взглядом, даже дыханием, даже невысказанным звуком. Она — как ловушка растянутая — каждое из этого чувствует, вздрагивает, оглядывается тревожно — кто посмел? Зверёк дикий, во рту — ряд острых зубов, крылья носа раздуваются, словно бы из множества запахов ищут один-единственный. Она готова развернуться, сомкнуть смертоносное оружие на чужой глотке — по перемене потоков ветра, по первом звоночке об опасности. «И всё же, кто она?» — Джим наклоняется к Либерти — он определённо должен знать, а Майк знает точно — редко что может укрыться от пытливого ума Эшу. Либерти отрывается от конспекта, хмурится задумчиво, пальцем удерживая мысль в тексте написанном. «Взвод, - ответ выводится очень тихо. - А ты не знал?» Рейнор, конечно, догадаться мог, но понимание всё же приходит неприятное. Муравьиный Взвод — говорят, больше выдумка, чем настоящие феи, говорят — их как-то собрали в тайных лабораториях Аркадии, идеальных солдат. Как Манекены — но одушевлённые, как живые — но разбитые на самом деле на множество этих самых «живых», в едином порыве говорящие «мы». Рейнор, за всю свою жизнь — жизнь как фейри, конечно — с такими не встречался. Слышал только если — обрывки маленькие, из которых общую картину сформировать крайне сложно. В ответ лишь качает головой, поджимает губы. Мысли сформировываются, клубятся — неприятные, тяжёлые. «Не знал». - Точку ставит. Точка на кончике языка горчит, словно что-то неправильное. «Она не такая страшная, какой кажется, - внезапно произносится – Джим об этом не просит, и от того вздрагивает. - Возможно, с ней просто стоит быть помягче». Его глаза – странно сияют, словно он знает что-то ещё, но намеренно умалчивает, пропускает. «Мне кажется, её просто стоит не трогать». На это Майк просто пожимает плечами, мол, уж не мне тебя разубеждать, Тролля переубеждать — всё равно что Эшу что-то запрещать. «Не трогать» не получается. Иногда они запинаются друг об друга в коридоре, иногда они предстают перед Арктуром почти — вместе. Но однажды Менгск по-змеиному щурит глаза, словами касается — мягко-мягко, голос его — намеренно тихий, но всё же такой ощутимый, словно он говорит что-то, чему не стоит вырываться из его уст. «Керриган не появлялась сегодня на лекциях, - и это не похоже на неё, механизм-винтик, исполнительно-идеальную. - Я бы хотел, чтобы кто-то проверил её комнату в общежитии». Даже если это пустые тревоги, лучше проверить. Джим вызывается «добровольцем». Всё равно ему всё же некомфортно от этого молчаливого состояния — словно бы они в негласном противостоянии друг другу, словно кто-то из них (и не он) решил, что между ними вражда — тихая, незаметная, но физически — ощутимая. Осень бьётся в окно проникающим в каждую щель ветром. Осень стучится ветвями деревьев друг о друга сплетаясь. Осень напоминает, что беглецам с Аркадии осталось не так много времени. Они рассыпаются, разделяются, шаг за шагом, кусочек за кусочком. Чья это рука? А голова кому принадлежит? Что думает их мысли? Если они отсекут себе часть, останутся ли они самими собой? Двадцать четыре… Их имя. Их имя — набор цифр. Их имя легко запомнить и легко использовать, их имя вплетено холодными нитями в дан. Они — не личность, они — множество, принявшее единую форму. Им сформировали тело, им добавили что-то что могло сойти за личность. Их держали так после того, как они проснулись — раздробленными, едва-реальными — они были нужны именно такими. Они помнят, что случилось, когда они проснулись. Гламур скопился, скопился, наполнил её как сок наполняет спелый фрукт, и в один момент тонкая кожура не выдерживает напора, рвётся, взрывается. Сок растекается… нет, не сок. Это было что-то другое, как кровь, но нереальное. Нет, это была не кровь. Это не могла быть кровь, верно? Это что-то не-реальное, что-то что не существовало, что-то что было в прошлой жизни, что-то из Аркадии, с её невыносимо-болезненным светом в глаза, с приказами — в приказы вплетается Имя, и она уже не может пойти против. Они — манекен, марионетка на ниточках, заводимая механическая куколка — слушаются того, кто держит ключ от их сердца. Эти разводы — не кровь, они похожи на разлив бензина в воде, металлически-радужные, пахнущие железом, ядом, пахнущие чем-то. Эти руки, сжимающие орудие убийства — их ли это руки? Подчиняются ли руки центру управления в виде мозга? Или они подчиняются чему-то ещё? Тела, кажется, и в целом-то не существует. Но почему-то всё же болит, напоминает — вот эта продолговатость — руки, что-то, похожее на пальцы — покалывает, водянистую поверхность глаз неприятно сушит. Даже органы чувств продолжают работать безотказно — занемевшие конечности отчётливо ощущают пустотность окружения, глаза сигнализируют о серой пелене обёрнутой вокруг, а слух- Слух проводит по нейронам в мозг шуршание чешуи за стеной. Шурх-шурх-шурх. Дракон. Змий. Он ворочается, высовывает раздвоенный язык — ощущает близкую добычу. Задевает вздутым боком неровность обоев. Они не помнят подробностей, но однажды в одной книге они читали… Звуки застывают. Дракон голоден, но добычу почуять не может. Дракон разворачивается, бьёт хвостом, цокает когтями. Чешуя заворачивается кругами, чешуя — не совсем она-физически, она, кажется, время — хотя это не точно, и дракона на самом деле нет никакого.

Но в одной книге они читали про то, что в звёздах-

В тонкую дверь кто-то громко стучит. Возможно, если они будут молчать, то кто-бы-там-ни-стучал потеряет интерес. Если притвориться мёртвыми, то дракон, возможно, побрезгует есть. Но щёлкают зубы-защёлка, хрупкая преграда от окружающего мира рушится, хрустят, как кости разламывают, чужие тяжёлые шаги. — Керриган? Голос гулкий, громкий, громкий, громкий… как колокол, ясный, раскатистый, пронзающий. — Прочь! Всё их единство в один момент собирается, вскидывается чёрной волной — и она впивается в высокую фигуру тролля, что посмел перешагнуть в её пространство. Нарушитель застывает, словно не ожидая этого. Нарушитель неуверенно отступает на пол-шага назад — но не покидает чётко очерченного их пространства. И за то — пронзается взглядом яростным. — У-хо-ди, — произносит Множество единым ртом, протягивает хрипло. — О вас беспокоятся, — Нарушитель больше не отступает. Складывает на груди руки, взгляд яростный смиренно выдерживает. — Меня попросили вас, — «вас» уважительно, попытка — не касаться, обойти, обогнуть, ни звуком, ни смыслом — Проверить. Нарушитель — как назло — делает шаг вглубь, разрезая приятный, комфортный полумрак, заставляет Множество злобно скалиться всеми своими челюстями — Множество хочет его отпугнуть. — Мы в порядке, — Говорит «мы», подразумевает — «я», раздирается множеством крошечных членистоногих — двадцать четыре-шестьдесят-один-Са-предыхание-ра-чёрт-возьми-Луиза-Керриган — и пойми, что из всего этого созвучия настоящее, её, правильное. В ней до бедлама много искрящейся сути Грёзы, и ровно столько же до сведённой болезненной серости — банальности, её как марионетку дёргают из крайности в крайность, из холодна сна в шум мотыльковых крыльев безумия. И они — она, но они, потому что их всё ещё множество в одном теле — раздробляются. — Я вижу, — Нарушитель эти слова выдыхает вместе с полусмешком, плавно огибает комнату, словно оглядывая её на предмет масштаба проблемы. — И мне кажется, что вы не слишком в порядке. Дракон — тварь уже внутри, пролезла под кожу, холодом раздвинула старые шрамы — недовольно кусает клеть рёбер, поднимает змеиную голову выше, толкается к связкам — хочет прорычать, обжечь словами — «убирайся прочь». Произносится, правда, другое. — Не смешно. — Прошу прощения, — Нарушитель произносит это неожиданно-серьёзно. — Я не хотел вас задеть. Они собираются в единое целое. Дракон царапает чешуёй лёгкие, шкрябает лапами где-то ниже желудка, крыльями бьёт в позвонок. Они про себя произносят единое имя — Сара, они про себя вспоминают — что всё же больше она, что больше что-то целое и единое — имя приходится повторить несколько раз, заставить поверить саму себя что оно действительно принадлежит ей. Верится с трудом, дракон щёлкает зубами набор цифр. Они друг на друга внимательно смотрят. Пытаются понять, что сказать дальше. Пространство на тролля неприятно давит — комната больше похожа на гроб. Ему вся эта ситуация кажется неправильной. Он никогда раньше не знал подобного. Он мог бы просто уйти, но, если сейчас закроется дверь — может быть он уверен, что закончится это хорошо? И даже если это не должно волновать его так сильно, почему что-то внутри всё же подтачивается непонятной тревогой? Она не такая как все, она чужак, она острый шип, на который так легко напороться, если не замечать, она чужая кажется и осеннему миру и Грёзе, и в своей чуждости она одинока. — Только не надо нас тут жалеть, — словно почувствовав мысли, говорит она. Прикладывая силы, она отрывается от постели, морщится — как от физической боли или презрения. — Я и не собирался, — ложь. — Но мне не нравится идея оставить сейчас вас одной, — правда. Он делает ещё один шаг вперёд, отпинывает шуршащий блистер таблеток. Место, в котором неуютно жить, не жилище, не убежище — а так. Идеальное для кого-то столь нежеланного, с силой выталкивающее всё-ещё-нарушителя — тут нечего делать живым. — Предлагаю выйти и выпить кофе. Они хотят в очередной раз огрызнуться, но — Хорошо, — соглашается она. И когда ей протягивают руку — широкой шершавой ладонью вверх — Множество внезапно всё же становится целостным, Множество надевает кожей своё имя — множество становится Сарой. И тонкая кисть сжимается, притягивается за рукой всё тело, выводится под тёплый свет ламп. И в этом сплетении Нарушитель внезапно приобретает черты — жёсткие короткие волосы, и смешливые, вечно-сщуренные карие глаза, лукавый изгиб губ. Нарушитель (внезапно!) обретает имя, — Меня зовут Джим, кстати, — она знает, конечно же, она слышала, но образ внезапно сходится в личность, перестаёт быть просто — Нарушителем. Синий отлив кожи, перелив мускул под ней, небольшие рожки — это если смотреть внимательнее, глубже, под кожу-физическую. — Но я всё ещё обижена, — это могло быть кокетством, но тон — серьёзный, и взгляд не располагающий. — За что? И словно бы правда не понимает, — За нарушение личных границ, — говорят, это их проклятье. Глупая тётка в глупом кабинете с мягкими креслами говорила, что у неё это такая травма, это правда-правда нормально для той, кто пережила такую травму. Сара же просто не понимает — чего такого в простом понимании такой концепции как личное пространство? Джиму нужно немного времени — чтобы понять самому, отметить — действительно ведь. — Я… приношу свои извинения, — неловко — потому что искренне, потому что не предполагалось звучать так, на этом месте должно быть что-то иное. - Допустим, они приняты, - изгибает шею, взгляд отводит – словно бы ей некомфортно смотреть на собеседника долго. – Спасибо, - и прежде чем Джим выдохнет удивлённое «что», - за приглашение. Неуютно становится — словно бы мысли читает, хотя вряд ли это правда — скорее всего у неё просто странная манера выражать чувства и мысли через слова. — Это просто приглашение, — и ничего странного в нём нет. Джим просто чувствует, что Сара, наверное, в этом нуждается. — И просто кофе, — и ни в чём из перечисленного нет ничего необычного, и всё же она по какой-то причине благодарит. — Да, — неуверенно, — верно, — словно старается сама себя в этом убедить. На улице прохладно, и они оба немного ёжатся, ускоряют шаг — быстрее дойти до кафетерия, вновь в безопасность тепла. И пока они не дойдут — руками сцепляются не нарочно — между ладоней растекается тепло, и держатся они крепко — потому что замёрзнуть не хотят. В кафетерии почти пусто. Сара берёт кофе — больше не кофе, конечно, а молоко и сладкий сироп — задумчиво вытряхивает корицу. Всё это время Джим разглядывает её — так, словно видит впервые. Так близко она кажется реальнее некуда. «Красивая» — да, как ши или манекен — но это не совсем то слово, которое он бы хотел использовать. «Красивая» — это про обёртку — бездушную оболочку. Но стоит подойти ближе и можно заметить — пальцы на крышечке кофе сжимаются слишком нервно, с трудом сдерживается нервный порыв стучать по ней подкусанными ногтями, под глазами залегают синяки. Вся она — тревожная, напряжённая, сплетение сведённых мышц, наполненной тревогой крови. Сара отходит в угол, садится, поджимая ноги, и смотрит испытывающе — словно ожидает продолжения разговора. Непонятно, правда, нужен ли он ей самой или она будет продолжать его из вежливости. Непонятно, в целом, чего она ожидает. Понятно только одно — весь мир замирает. Нужно делать следующий шаг — наверное — нужно двигать время, свернувшееся само на себе чешуйчатыми кольцами. — Знаете, если вам нужна какая-либо помощь, — он начинает вежливо, когда Сара отставляет уже полупустой стакан кофе. — Нет, мне не нужна помощь с учёбой. Безукоризненно-отстранённо, взгляд задумчиво блуждает где-то не здесь. Как бы Джим не пытался понять, что именно она пытается высмотреть, он не видит ничего. — Я не про учёбу. Возможно, ей правда нужна помощь. Это ведь не нормальное состояние для любого живого существа — почти анабиоз, рассеянное полусуществование близкое к дремоте. Это ведь, наверное, не нормальное состояние — даже для муравьиного взвода — существовать в гробнице, закрываться от всех, распадаться на слишком отчётливо различимое множество. Слишком мучительно, если так задуматься — добровольно отрезать себя от всего. — Думаете, мне нужна? — Сара усмехается, прячет губы — Рейнор уверен, они искривились в нервной полуулыбке — за стаканчиком кофе, отпивает слишком долго. Пытается подавить. — Я не настаиваю, — он догадывается, что она может сказать, и перепрыгивает сразу пару неловких фраз. И так весь разговор звучит отвратительно. — Это была не ирония. Нервную улыбку не подавить, она сколом расползается по краешкам губ, голос об эти острые края выходит каким-то рваным. — Я правда хочу знать. Джим не слишком хорош в словах. Если что-то нужно сказать — он скажет это прямо, без утайки. Будет ли это прямо сейчас хорошей идеей? — Что бы я не думал, — попытка отойти с темы разговора проваливается — на его костяшки ложится чужая ладонь, силой удерживая тему. — Я хочу знать ответ. Точка. Почти приказ. Голос громче, слова короче. — Мне кажется — да. И не так ведь сложно оказывается это произнести. — Это жалость? Разговор превращается в допрос, Джим немного ёрзает от такого развития событий. Может, всё же, зря? Если ей это всё не нужно, если она при каждом касании пытается проткнуть — может, не стоит и пытаться? — Простите. Непонятно, как она это чувствует. Руку убирает, сворачивается, как ткнутая палкой улитка. Она не выглядит от этого жалкой — но Джиму кажется, что зрелище становится ещё более грустным. Словно бы на его глазах она опять рассыпается на то самое «мы», отдаляется и разделяет саму себя, и каждой собственной отделённой частью от окружающего мира закрывается. Разговор — как та самая глупая игра. Горячо-холодно? Нет, другая, но не суть важно. Словами, на ощупь, пробираться вперёд, робко тыкаться — пытаясь понять, а не сделает ли именно это движение хуже. Джим не аристократ, Джим не силён в словах, он просто хочет сделать хоть что-то с тем, что сейчас происходит на его глазах. — Всё нормально, — наконец выходит сказать. — И нет, это не жалость. Жалость она про слепого котёнка или хромого щенка — про тварь маленькую и бессловесную, за себя постоять на в силах. Жалость она про кого-то кто меньше и слабее. Жалость это про безраздумное желание всего себя отдать, лишь бы другому было хорошо. — Я хочу помочь. Сара кивает. Наверное, для неё это исчерпывающий ответ. — Спасибо, — «никто раньше не хотел» — это конечно она не произнесёт, но отметит. В первый раз это звучит исчерпывающе-искренно, словно больше говорить и незачем. И сразу становится немного — но легче. Недостаточно, конечно, чтобы перевернуть всё сразу — но хватит, чтобы немного ослабить собственную броню. И Джим улыбается, выдыхает. С души падает, наконец, груз — хоть неприятный осадок и остаётся. «Лучше её не трогать» — это, конечно, логично и понятно, это показывается ему всеми теми шипами, всеми этими взглядами, но под этим — за этим «спасибо», за вопросом про жалость — что-то лежит. Это «что-то» обретает очертания скорбные, неприятные — и об этом задавать вопросы точно не стоит. «Возможно, ей просто нужна помощь, » — и это звучит хорошо и логично, но стоит ли предлагать помощь тому кто всеми силами делает вид, что она ему и вовсе не нужна? Закрывается, прячется в кокон, отстраняется. Джим не думает, что логично будет спасать того, кто спасённым быть не хочет. Но не хочет ли? Рейнор смотрит на Сару. Сложно, конечно, по одному взгляду сказать, сложно сделать хоть какие-то выводы с уверенностью что они не будут ложными. Ведь возможно, она просто странно изъясняет мысли, возможно, она не может довериться окружающим с той лёгкостью, которую от неё ждут. Людей, переживших травму, изображают иначе. Они её понимают, они её чувствуют, они хотят от неё избавиться, идя навстречу первому, кто готов протянуть руку. Они «сильные», не смотря на всё, что они прошли — и «сильные» в весьма определённой манере — социально активные, открытые новому, готовые перешагивать через пережитое. Они такие же, как окружающие, и даже лучше — потому что сильнее, потому что боль закалила их. Звучит слишком сладко. Вот, что значит травма на самом деле — внезапно приходит понимание. Вот, как оно выглядит на чужом теле — уродливо переломанные кости, смешанные в кашу органы. Слова-клинки — нужно держаться дальше, нужно оставаться чужаком, чтобы вновь случайно не что? Неважно. Чтобы вновь случайно не. И ты делаешь больно уже по инерции, не наученный делать как-то иначе. Дикий зверь, выросший в тесной клетке испугается леса — всё слишком большое и высокое, всё слишком шумное и некомфортное — дикий зверь свернётся калачиком в тесной норе, чтобы его никто не трогал, и покусает руки, которые его — во благо — попытаются достать. — Знаешь, а тут неплохой кофе. Сара мнёт стаканчик — задумчиво проминает мягкий бумажный краешек — тот неизменно надламывается в одном месте. — Если ты хочешь — могу как-нибудь в городе показать место, где кофе ещё лучше. — Хорошо, — Сара кивает. Шаг навстречу, попытка выкарабкаться самой. Всю жизнь они чувствовали себя жертвами — они истязали себя за всё совершённое и ненавидели тех, кто взял над ними контроль. Они надеялись, что однажды кто-то придёт и сделает всё лучше. Скажет что-то такое, что заставит чувствовать себя легче. Но даже когда ей вернули контроль над собой этого оказалось недостаточно — внезапно ей стало необходимо до скрежета по черепу чтобы кто-то всё же отдавал приказы, чтобы кто-то указал новую цель. Это не оказалось лекарством. Возможно, в чём-то психотерапевт была права, и прямо сейчас Сара с запозданием, но делает первый шаг. Даже если со всех сторон в яму, куда ты упала, спущены лестницы, только ты можешь подняться наверх. И они сидят и молчат, но теперь это не страшно. Мир продолжает дышать, время проникает сквозь невысказанное, тикает — перекликаясь с биением множества сердец. Они, наверное, всё же не совсем молчат — шаг за шагом завязывают разговор, но он совсем ни о чём — сродни молчанию, такой — чтобы занять друг друга. Сначала неловко, не зная что говорить с одной стороны — и не зная что отвечать — с другой. Привыкают к именам, к лицам, к движениям, и на Джима больше не смотрят так, словно готовы защищаться при первом признаке опасности, Сару не пронзает тяжёлым недоверием. Потом он засмеялся, а она — всё же позволила себе улыбнуться, и стало по какой-то причине ещё легче. Человеку нужен человек, так говорят? Чтобы- Вытянуть руку, напрячь пальцы и уткнуться в кого-то физичного. И мысли больше не распадаются, мысли держатся единым целым, и она сама гораздо больше, чем просто бесформенное множество. Из одиночества выход — целостность к целостности, две единицы. Сара читала в какой-то книге про мальчика, которому сказали, что звёзды гаснут потому, что изнутри их пожирает дракон. И мальчик подумал, что и в нём тоже живёт такой дракон, и однажды тот пожрёт и его тоже. Она не помнит, про что была книга, но это сравнение показалось ей слишком знакомым. Понимание — это именно то, что она чувствует — и чувствовала так долго — но прямо сейчас кажется это всё отступает, наконец. Дракон сворачивает свою уродливую морду, дракон не порывается рычать в районе её собственных связок, дракон не будет жрать её будущее. И да, это была новеллизация первого (хронологически) эпизода «звёздных войн», а мальчиком оказался Энакин. Осознание этого пришло несколько позже — когда Джим уговорил её посмотреть эти фильмы. Она по этому поводу (почему-то) почувствовала себя глупой. Возможно, потому что внезапно поняла — он не избежал своего «дракона», он пал его жертвой. Возможно, она тоже однажды не справится. Возможно она тоже будет охвачена пламенем, скована железом… «Всё в порядке?» — рокочет ей над ухом. Сара вздрагивает. Нет, всё не в порядке — как бы сильна она не была, разве сможет она справиться с чем-то настолько могущественным, как собственная тьма? — Не совсем, — находит в себе силы сказать, ёрзает немного — устраивается удобнее, прежде чем продолжить. Кидает взгляд на экран — алая поверхность вулканического Мустафара проникает в полутьму комнаты, ложится каким-то неестественным оттенком на их кожу, расползается по ней, схватывая плоть несуществующими ожогами. — Я просто думаю — а что, если я не смогу совладать с собственной тьмой? Джим замолкает. Нельзя понять — это в его глазах отражается так свет или в них действительно появляется бесконечная печаль — но он не произносит по этому поводу ничего, лишь прижимается к рыжей макушке. Думает, что сказать. — Ну, начнём с того, что никто не давит на тебя с твоим вселенским предназначением, — он чуть покачивается, устраивает её на своей груди. — И ты зависишь от окружающих намного меньше. А если ты почувствуешь, что не справляешься — у тебя всегда есть я. Сара кивает. Липкое ощущение тьмы едва ли покидает её — даже после такого заверения. Она знает, ей говорят это искренне, но если в её сердце тоже находится дракон — может ли закончиться всё иначе? — Ты можешь мне кое-что пообещать? Джим пожимает плечами. Обещать сам не зная что он ничего не будет. — Если это всё… Синий отсвет мечей двух дерущихся джедаев внезапно вспыхивает, молнией освещает их лица. — Если тьма захватит меня — ты прекратишь всё это. Джим молчит, поджимает губы. На экране — страдальческое лицо Кеноби. _Ты был мне как брат, Энакин_ — и если раньше он бы посмеялся над этим, сейчас эти слова внезапно делают ему больно. У него плохое чувство насчёт всего этого. — Поклянись-поклянись. Как вы это делаете. Тролль выдерживает этот тяжёлый взгляд, тяжело вздыхает. — Я поклянусь. Но не магически. Он должен быть всегда осторожен с тем, что обещает, и в какие обещания он вкладывает свой Гламур. В один момент это может кончиться слишком плохо. — Хорошо, — Сара сжимает его руку. Ей и этого будет достаточно. — Клянусь, — он кивает в подтверждение только что проговоренного. И на душе остаётся поганенький осадок. Хочется его выдохнуть — как гипсовую пыль из лёгких, смахнуть с губ — и в этом порыве Сара переворачивается, захватывает чужое лицо между тонких ладоней — неумело тыкается к сомкнутой сухой линии, касается тёплым дыханием — и вместо любой другой реакции её чуть приобнивают за талию и заваливают на бёдра — руки упираются в грудь. Они отрываются друг от друга, не в силах сдержать хихиканье — словно бы это всё какая-то глупая шутка, словно бы ничего серьёзного не произошло, словно бы на них из тьмы не уставилось что-то недоброе. Они от этого недоброго беззастенчиво отгораживаются тонкой преградой пледа, смазывают очередной поцелуй друг у друга с губ. Пусть это отчаянно-недоброе, горькое — пусть оно всё происходит на экране, пусть жёлтыми глазами пространство перед собой пронзает дракон, а они от этого закроются друг в друге. Будут неловкие движения, которыми они стянут друг с друга футболки, и будет тихий смех от глупых шуток, а потом под ними хаотично сомнутся простыни. Весь мир замкнётся до размеров двух тел, накинувших на себя простыню, весь мир останется лишь солоноватым осадком на чужих губах. Шурша чешуёй вокруг маленького убежища недоброе сжимается, но пусть сейчас всё просто будет хорошо. Арктур безучастно разглядывает шахматную партию, расставленную по чёрно-белым клеточкам, обходит стол, словно ставя самого себя на место противника. От смены точки зрения положение, конечно же, не меняется. Куда бы сейчас не пошёл чёрный король — ситуация для него окончится плачевно. Цугцванг. Слово отскакивает от нёба, шариком падает на столешницу. «Принуждение к ходу». Положение в шахматах, когда при любом раскладе противник только ухудшит своё положение. Сейчас его противник загнал себя именно в эту ситуацию. Шахматы, конечно, не самая верная симуляция реального противостояния — слишком мало нюансов, которые стоит учитывать, слишком мало внезапных переменных — но пока голова занята другими мыслями, пальцы почти по инерции двигают по пересечению чёрного и белого маленькие фигурки. За последнее время пропало несколько студентов. Самое худшее в этом то, что почти все они — его подданные. Сначала Арктур решил, что убийца проник в его фригольд — но, во-первых, даже если бы это случилось, именно он оказался первой жертвой, а во-вторых — кого бы он не посылал для расследования — все возвращались с одним и тем же результатом: никаких следов. Не могло быть такого — даже самый ловкий убийца не мог бы провернуть такое. Значит, это что-то другое. Если мыслить логически — это мог быть новый вход в Грёзу, оказавшийся для неопытных подменышей слишком опасным — но тогда об этом бы прознали ещё быстрее, чем об убийце — или же… Или же где-то недалеко завелась химера. Завелась ли она сама или завели ли её с чьей-то помощью — так или иначе это казался последний из логичных и простых вариантов. Проверить подобное оказалось, конечно же, намного легче, чем то же подозрение об убийстве — нужно лишь приказать слуагам и эшу докладывать о любых странностях, которые они увидят, услышат — или почуют. И огромная сеть из чужих ушей и глаз, подобно кочевым бабочкам встрепенулась, разлетелась, покрыв всё пространство собой. Потребовалось чуть меньше двух суток, прежде чем по цепи шёпотом и звоном до него всё же дошло — у города, в лесу, ниже по течению видели дракона. Или крылатого змия — тут мнения расходились. Впрочем, Арктуру ли не знать — разница тут почти минимальна. Теперь, уже исходя из этих данных, можно было планировать дальнейший ход. Проблему нужно решить — это очевидно. «Решение» проблемы — убийство дракона, так же очевидно. Но если бы всё было так просто — Арктур бы, наверное, не был бы тем, кем является сейчас. А потому вариант с выкованной (или даже созданной собственноручно) химерой не стоит игнорировать — как минимум, потому что тогда подобное может повториться не один раз. Но это проверить тоже можно — нокеры и прочие феи-творцы весьма предсказуемы. Если что-то и сможет дать ему подсказку, то- — Мой лорд, — ставится точкой в его рассуждениях. Арктур поднимает глаза на вошедших — Керриган тотчас же безукоризненно-чётко исполняет лёгкий полупоклон, Рейнору требуется немного больше времени — и движения его определённо не скованы формальностью. — Вы вызывали. — Верно, — он расправляет плечи, отвлекаясь от поля — всё равно фигуры за его спиной вряд ли смогут переместиться. — Благодарю, — он смотрит куда-то между ними, не обращаясь ни к кому конкретно сейчас. Ждёт, пока оба вошедших посмотрят — прямо на него — и только тогда продолжает. — Думаю, вы оба уже слышали про химеру, что поселилась недалеко отсюда, представляющую серьёзную опасность? Они не могли не слышать, но сейчас перед ними ставится факт — именно их попросят разобраться с этой проблемой. Оба — почти синхронно — кивают. Сейчас он скажет про то, где взять оружие (подсобка у спортзала — химерическое оружие проще всего представить людям осени как спортивный инвентарь) — и куда направиться (путь предстоит неблизкий, так что их обоих формально отстранят от занятий на один день). Брифинг оба слушают внимательно — Сара следит за глазами говорящего, Джим же концентрирует взгляд на руках — но каждый из них впитывает слово за словом внимательно, запоминая всё, что только может им пригодиться. — При всём моём уважении, сэр — даже при лучшем вооружении — нас будет всего двое против дракона. Не слишком ли этого мало? Джим складывает руки на груди, тяжело выдыхает — он не против рисков, но идти против змия лишь вдвоём лишь немногим отличается от самоубийства — а от них ожидают ещё и успеха. — В самый раз, — тон, не терпящий неуверенности в только что сказанном. Тяжёлый кулак упирается в столешницу — от напора костяшки алеют. — Задание, на которое я вас отправляю не требует лишнего внимания — который может привлечь небольшой отряд. Потому гораздо логичнее будет отправить двух воинов — именно тех, в чьей компетенции я буду уверен. Убейте дракона и принесите мне его сердце. «Не смейте эту уверенность подрывать» — затягивается удавкой вокруг их шее. Сара вылавливает это между звуков — ей даже не нужно понимать, что стоящий перед ней сейчас из-под кожи источает свет Аркадии. Ей не нужны подобные трюки чтобы знать, что приказ должен быть выполнен. — Как прикажите, ваше превосходительство, — тихо, эхом повторяя звуки, складывая в то что нужно из себя достать. Глаза её опускаются — в самый пол, щёлкают каблуки — и после очередного полупоклона она выходит. Джим не говорит — и никак, кажется, не показывает своего согласия с приказом — лишь выходит за своей спутницей. Щёлкает ручка двери. Арктур выдыхает и вновь обходит стол. Сложившаяся ситуация не то, чтобы не нравилась ему, но всё же напрягала. Если только подумать- Пальцы поднимают белую фигуру, что идеально ложится в ладонь- Керриган не сулила столько проблем. Решение, конечно, получилось не самым ожидаемым — но в ситуации, сложившейся тогда — самой логичной. В конце концов, от неё-живой пользы получилось гораздо больше, и любые затраты и риски компенсировались преданностью, которой не добиться простой магией. Стол обходится, глухо ставится фигура на место, где она и должна стоять. Другое дело — это, конечно, Рейнор. Он может быть полезен, но слишком вольнодумен. Его взгляд постоянно пытается выловить что-то, что может подтвердить его подозрения. Нет, Арктур знал — это не просто подозрения троллей в сторону ши, это не старая — почти забытая ревность. Эта настороженность того, кого обманывали часто. Шахматы — прекрасная игра. В шахматах отношения между фигурами не имеет никакого значения, они всегда будут следовать воле игрока. Ты можешь пожертвовать одной пешкой — и другие не покинут тебя, продолжая защищать фигуру короля. Это удобно — на любой войне, в конце концов, случаются необходимые жертвы. С существами живыми и мыслящими всё становится намного сложнее. Иногда он понимает, в чём необходимость — взводов, мехоргов, манипуляций с Дан и Именем. Чтобы солдаты стали пешками. Но самому ему пока что полезнее будет держать единиц мыслящих, в части своих — независимых. Арктур надеется, что его не заставят об этом пожалеть. — Сара, я просто действительно этого не понимаю. Джим действительно не может — и явно не потому что дурак, в эту ловушку он точно не попадёт. — Я знаю, как ты к этому относишься, и я не сомневаюсь — ни в тебе, ни в себе — но нас будет двое. _всего лишь_ двое. — На одну химеру — но не на целую армию, — Сара идёт сосредоточенно, всё ещё отстукивая каблуком по кафелю. Что-то не так. — Арктур прав, — не «Арктур видит картину полностью», а, скорее — «я боюсь, что будет если я всё же допущу что он не прав». — Это не то, о чём стоит говорить на каждом углу. Мы всё ещё — в состоянии войны. Рейнору кажется, что в нём всё же что-то неприятно шевелится — Сару нельзя назвать слишком самоуверенной, но всё же его удивляет как легко Арктур использует слова, чтобы преуменьшить угрозу. Это не «просто химера», а целый, мать его, дракон — и если на одну «просто химеру» ещё хватит двух хороших воинов — можно ли быть столь беспечными, когда против них встанет целая машина для убийств — с крепкой чешуёй и ядовитым дыханием? Всего лишь маленькая подмена слов- — И как ты планируешь вооружиться? Сара поворачивает в зал, торопится пересечь его быстрее и нервно звякает ключами. — Возьмём самое необходимое. Что-то из холодного оружие, что-то, из чего можно стрелять… щит, доспехи. Джим хмыкает. Он догадывается, кому именно придётся всё это тащить на своём горбу. — Дамы вперёд, — он провожает её фигуру взглядом. Это не займёт много времени — она уже знает, что возьмёт. И действительно — Сара не рассматривает всё разнообразие оружия, аккуратно расставленное вдоль стены — она уверенным шагом идёт в один угол, с лёгкостью доставая что-то продолговатое. Винтовка, хороший выбор. Возможно, она требует много времени для того, чтобы сделать выстрел, но в теории- да, Джим понимает, как примерно идут мысли у Сары. Меч — даже не совсем он, что-то больше похожее на ятаган — и стилет. Последнее скорее на всякий случай — но лучше быть ко всему готовым. Рейнор одобряет такой набор, но сам не спешит. Если они магические существа, созданные из Грёз, возможно, стоит думать немного иначе. Какое оружие фигурирует чаще всего в драконоборческих мифах? На ум приходит только копьё. Что-то про Георгия Победоносца- И ростовой щит. Ему будет не тяжело держать его даже одной рукой — и можно будет в случае чего принять удар на себя. Получится что-то вроде римского легионера — и Джим чувствует потребность хоть чем-то это всё разбавить. Он не знает, чем именно — и глазами это «что-то» ищет. То, что заставит его сказать — Оп-па… Это _нечто_ ложится в ладонь ну уж слишком идеально, приятно щекочет тёплым деревом ладонь — пальцы сами ложатся на курок. Ощущение, что они просто созданы друг для друга. Рейнор даже уверен — в какой-то из своих жизней он точно стрелял из такого. — Теперь ты почти настоящий ковбой, Джим. Осталось только напялить пижонскую шляпу. — Только не говори, что завидуешь, — и глаза закатывает, с трудом сдерживая смешок. — Ещё чего, — выдыхается легко — Сара легко огибает его — проверяет, всё ли закрепила крепко, поправляет чехол с винтовкой, и застывает, пока Джим сам не перешагнёт порог импровизированного склада. Теперь они вооружены до зубов — и наверное это должно вселять в них уверенность. С одной стороны — чем быстрее они закончат, тем быстрее им можно будет забыть, но глубоко внутри шевелится желание сделать шаг назад — и ещё один, и ещё, и ещё, пока это не превратится в позорное бегство. Звучит не так, как хотелось. — Мы поедем на автобусе? — иногда это ощущается всё ещё крайне странным — герои в сияющих доспехах, сжимающие оружие, видное только им — прячутся в толпе самых обычных студентов, что поедут отдыхать в ночные клубы. — Думаю, да? Доедем до конечной, дойдём до места, где в последний раз видели это существо, и дальше будем действовать по ситуации. Так и будет — им останется забиться на дальнее сидение — сложить всё нелёгкое обмундирование на колени, вынужденно прижаться друг к другу ближе — и ждать, пока вокруг них же так же набьётся множество других. Это будет долгая и шумная дорога. От этих мыслей Сара неуютно морщится. — Хочешь послушать музыку? Путь неблизкий. Музыка — ширма от реального мира, мягкий безопасный кокон. Джим понимает — хоть и не может сказать точно что знает, как это работает. Сара ничего не отвечает, но один наушник из пары берёт, в ухо вставляет и лбом сразу же утыкается в холодное стекло лбом. Ну, это тоже ответ- — Хорошо. В плейлисте полный хаос, но что-то из его репертуара точно должно подойти. Джим включает первое понравившееся и откидывается назад. Закатное солнце — уже холодное, но всё ещё огненно-алое — пробивается через едва-пыльное стекло. Джим старается не любоваться (безуспешно) своей спутницей. Молчаливая, сосредоточенная — как всегда. Но за этим постоянно находится что-то ещё. Она вызывала у него давно забытые чувства — и что самое неприятное что со стороны себя, прожившего сотни лет, казалось что все они слишком глупые, нелепые — мы уже ведь один раз через всё это проходили, знаем чем это закончится. Но мальчишка, что сидит в нём — мальчишке всего недавно ведь за двадцать перевалило, он дышит полной грудью и ему нужно, как дураку — влюбиться, чтоб до хруста и звона, чтобы ещё раз к кровати прижать — почувствовать губами чужое дыхание, а себя — вором — любое неловкое движение и кажется вся жизнь от этого прервётся. Ему отчаянно ведь нужно кого-то рядом с собой иметь — чтобы как сейчас пальцами совершенно случайно сплестись. Без особого смысла, без застывающего от таинства сердца. Чувство — оболочка ведь глупая, юношеская, чтобы со вкусом дешёвой жвачки и дурных обещаний, а под ней — потребность серьёзнее, чем просто в красивом теле рядом. Он слишком взрослый для этого, но недостаточно — чтобы не влюбляться совсем. Если они все в своей сути — герои легенд, разве не заслужил каждый из них кусочек того самого Долго И Счастливо? — Отвези меня на Сан-Фермин, — всплывают внезапно в свете почти-зашедшего светила слова. Джим вздрагивает — опускает голову, чтобы посмотреть на Сару. Её лицо почему-то слишком уж трагично освещено, тени делают ощущение пространства всё глубже. Колёса, вдавливаемые гравием, издают звук, похожий на шелест чешуи. — Сан-Фермин? — эта просьба не похожа на то, что могла бы попросить Сара. Слишком закрытая — разве толпы людей не испугали бы её, не заставили бы задыхаться? Она сама — как огонь, и ещё больше пламени заставит её загореться ярче, превратиться в огненный столп, загудеть — и отчего-то это не кажется чем-то хорошим. — Да, — всё так же непреклонна в своём желании, опять — ставит уверенно точку, и вновь разворачивается к окну. Словно этого разговора и не было, словно он был вырван из реальности- Рейнор присматривается внимательнее — в окне на него смотрит Сара-фейри, совсем такая же, как и реальная — только иногда на щеке или лбу мелькают чёрные точки. Что-то в ней меняется — не только из-за того что плавно одно обличье сменяет другое — но и в каких-то неуловимых деталях (Джим правда злится на себя за то, что такой дурак слепой и бесчувственный, что пальцы его словно покрыты грубой корой — он не может понять как и что, он не понимает, как держать — но очень хочет). — Обещаю. Это тоже в чём-то ведь похоже на «долго и счастливо». Его ладонь чужие немного-холодные пальцы сжимают крепче. Когда они приезжают и выходят из пустого автобуса — уже темно достаточно, чтобы предстать перед оком луны. Проходя мимо расписания — отметить — если совсем задержатся, ближайший автобус будет в пять утра. Двери закрываются, машина утробно тарахтит и медленно разворачивается, оставляя их двоих под присмотром серебристого диска. — Ну, вот мы и на месте. Голос тише, тело всё напрягается — любой момент может перевернуть всё так, что им нужно будет сражаться. Джим поднимает щит и выставляет копьё вперёд — Сара пока уверенными движениями избавляет винтовку от шелухи, собирает-подстраивает и единым со всем предыдущим движением вскидывает её. Издали, словно ответ на это действие, слышится рокот. Змий почуял добычу. Двое храбрых героев сжимают оружие крепче и входят в негустой пролесок. Они идут — лязгают, чеканя шаг, доспехи. Сжимается кольцами тьма, смотрит на них голодными глазами и ждёт — когда может нанести первый свой удар. Но герои — на то и герои, они прошли не одну битву, они готовы к любой подлой атаке- /Сара слышит шуршание чешуи — слишком чёткое для того, что ощущала она раньше. Это не похоже на ветки или ветер — и через секунду мозг складывает всю информацию и переводит всё на движение — руки держат винтовку крепко, палец на курке даже не вздрагивает — выстрел разрезает холод и тишину/ Змий громко взревел, его огромная туша начала извиваться — но лишь мгновение страшная тварь позволяет боли затмить ярость — как только крик затихает, она сразу же, разинув пасть, бросается на двоих, что посмели оказать ей сопротивление. /Джим успевает среагировать — поднимает руку со щитом, выставляет копьё — но дракон умён и потому в последний момент изгибает шею так, что удар приходится в бок — Рейнор едва защититься успевает, что уж там говорить про попытку копьём тыкнуть. Удар оказывается чудовищным, тролль чуть не оказывается на земле/ Рыжеволосая воительница успевает перезарядиться, перехватывает оружие удобнее — сейчас она именно в той позиции, когда один удачный выстрел в глаз окончит всё это красивое сказание. Вдох — мир не замедляется, но можно заставить поверить себя что кровь в собственных венах бежит медленнее. Концентрация. Огромная драконья голова мотается — пытается пастью смять преграду между ней и защищающимся. Медленнее, медленнее, медленнее — бьётся сердце. Начать очень осторожно из едва сомкнутых губ выпускать воздух, и когда лёгкие пусты наполовину Выстрел. Змий голову поднимает, пуля проходить чуть-самую-капельку-выше — царапает дугу брови, оставляет царапину — но даже боли, кажется, не причиняет. Лишь вызывает ярость, заставляет огромную морду развернуться. Понять можно быстро — цель без щита беззащитнее — и рвануться быстро, короткими (для змеиного-то тела) лапами вспахивая промёрзлую землю. /Сара успевает только закинуть винтовку — в столкновении лицом-к-лицу оружие не слишком полезное. Выхватить ятаган уже не успевает — отпрыгнуть бы от несущейся туши/ Дракон, разворачиваясь, изгибает волнами длинную шею, обнажает клыки и едва ли рычит — скорее шипит. Он собирается использовать свои клыки и когти чтобы разорвать добычу, что посмела ему противостоять — ещё никто и никогда не поступал так, и эти двое не отличаются от множества других, что закончили свой путь здесь. /Рейнор рвётся на помощь — но хвост чуть не сбивает его с ног. Ростовой щит и копьё — оружие, бесспорно, героическое, только вот очень громоздкое. Дракон, резко голову опуская, устремляется на свою добычу/ Воительнице не остаётся ничего другого, кроме как уже ятаганом попытаться пронзить чешую — да только вот слишком крепка она окажется даже для зачарованного материала. Удар отскакивает — кажется что молния блестит на лезвии — и даже чешуинка не была поцарапана. Дракон словно бы смеётся, дымный смог из себя выталкивая. /Остаётся только вспомнить, что у него ещё был с собой «Кольт». Если только успеть — чётко помнить, что только на третий удар сердца — можно выпустить столько пуль, сколько получится, и, возможно даже попадёт. Раз, два, три- Выстрелы градом рассыпаются по шкуре, пляшут вокруг морды и даже задевают, кажется, пасть — но недостаточно, чтобы рана считалась серьёзной. Но хотя бы отвлекает — пока тварь заходится рыком боли, нужно успеть перекинуть Саре копьё. Если она поймёт всё правильно, возможно тогда они смогут победить./ Копьё ложится в ладони, прижимается крепче — это оружие, у которого один лишь шанс — и ради него придётся взглянуть дракону в лицо. Пожалуйста, пусть этого будет достаточно. Смог выдыхается чёрный, искрящийся, душный, в глазах от такого начинают расплываться круги, но Сара держит оружие крепко, ждёт — огромная пасть, обрамлённая клыками, развёдшись, тянется к ней, и только тогда соколиные крылья сложив Фрейя устремляется на врага и только тогда конь Георгия Победоносца встаёт на дыбы, давая своему седоку пронзить только тогда Сара Керриган вкладывает все силы, чтобы удержать древко, пока змий насаживается глоткой на острое навершие. Глубже, глубже и глубже — с хрипами толчками будет выталкиваться кровь. Джиму Рейнору только и остаётся — подойти ближе, почти чувствуя этот момент на вкус — и нажать на курок, чтобы быстрее прервать чудовищные метания. Змий затихает. — Дракон повержен. Произносят они это синхронно — так и должно быть, иначе и представить нельзя. Свергнут копьём. — Осталось сердце. И почему-то не возникает у них вопроса «а как», с такой-то шкурой. Как в любом мифе — нужно предоставить трофей, доказательство победы. Слой за слоем. Под упрямой чешуёй окажется плоть, под плотью — мышцы. — Блять! Джим отдёргивает руку, только его пальцы касаются сердца. Сердце-то ведь — из кованного железа, холодное-холодное — насмешливо так окроплено кровью, в месиве алом лежит — чёрное, словно только что из-под молота кузнеца вышло. — И как мы это отнесём? Сара подходит, на корточки садится. Вопрос, несомненно, хороший. Они не могут прикоснуться к нему. — Чисто теоретически, мы можем, например, положить его в пакет и именно таким образом доставить его превосходительству. Думаю, он поймёт, почему сердце не будет положено на бархатную подушку. Сначала, правда, приходится снять куртку и спрятать трофей в неё — поблизости никаких пакетов не оказывается. Те, кто ещё несколько минут назад были храбрыми героями, сталкиваются с реальностью — им нужно идти до ближайшего круглосуточного, где Сара остаётся снаружи — чем бы на самом деле сердце не было, лучше не рисковать. Джим возвращается — и кроме пакета, в который сразу же сгружается ноша — протягивает напарнику по героическим подвигам шоколадный батончик и газировку. — Не Бог весть что, но сойдёт. Идём, на остановке перекусим. У них есть полчаса — и они проведут их молча, глядя то в сторону голых кольев, что называются по недоразумению «лесом», то на звёзды. Ночь уже холодная, и небо от этого кажется далёким и чистым. Хорошая ночь, чтобы просто отдохнуть. Арктур рассеянным взглядом окинул свои скромные владения через стёкла окон. Хороший кабинет — он давал обзор ровно на ту площадку, которую обязаны были бы пройти все, направлялись ли они к нему или же куда-то ещё. Хорошая ночь, воздух чист до неприличия — но любое наслаждение происходящим меркло с неприятным ощущением не тревоги, но незавершённости. Пока его подозрения не подтверждены, отдыхать некогда. Пальцы сминают надрезанную сигару — обычно ему становилось легче, когда он выпускал свои тревоги вместе с густым дымом, но сейчас ему было тошно. Сегодня он узнает. Провала он, конечно, не допускал — в конце концов он не зря отправил на миссию Сару. Вот в чьём провале сомневаться было просто невозможно- Вот и они, легки на помине. Несут вдвоём какой-то пакет — зрелище можно сказать даже комичное — огромному троллю приходится замедлять шаг, чтобы его спутница могла поспеть. Разрезают площадку, в спешке чуть заходят на газон, срезая путь. Хлопает входная дверь. Секунда тишины, вторая, и ещё половина. Быстрый стук каблуков. Вдох-выдох-вдох, повёрнутая ручка двери, — Ваше превосходительство, — они входят вместе, говорят хором — звуки покидают их губы с тяжёлым дыханием, — Ваш приказ выполнен. Арктур по-отечески мягко улыбается. Конечно, как могло быть иначе? Он знал, кому доверять это дело. Лёгким кивком просит продолжать отчёт. — Дракон убит, — Сара восстанавливает дыхание, помогает водрузить пакет на стол, и пока ему в подробностях рассказывают о схватке, Менгск осторожно отодвигает шуршащий пластик, разглядывая трофей. На кроваво-белом фоне недобро покоится сердце о выкованном металле. Как он и думал. — Осторожнее, оно из кованного железа. Поэтому мы и были вынуждены нести его в пакете, — Сара отчёт прерывает — очень вежливо, как всегда, и по делу. — Благодарю вас обоих. Вы очень мне помогли. Керриган вежливо склоняется в коротком полупоклоне. Рейнор повторяет за ней этот жест — с заминкой и более небрежно, но этот тролль неисправим. — Свободны. Намёк что теперь его стоит оставить одного — и этот намёк читается очень быстро. Дверь закрывается, аккуратно щёлкает ручка. Вдох-выдох, прислушаться — сосредоточенные шаги вниз, отлично. Спустя несколько секунд скрипит входная дверь, и два силуэта входят в предрассветное сплетение света. Наконец-то он точно оставлен в покое. Руки опускаются в пакет, приминают его, и достают, наконец, сердце. Всё ещё в крови, но уже не сокращающееся — какое облегчение. Свет лампы неровно отсвечивает на негладкой поверхности. Арктур проводит пальцем по тому, что должно было служить твари, наверное, сосудами, внимательно рассматривает переплетения капилляров, но не находит ничего, что могло бы стать ответом. Впрочем, ему и не нужно. Он складывает трофей обратно, брезгливо вытирает руки от химерической, но крови. Если его собратья хотят войну, то они уже давно её получили.