Убей меня своей любовью

- Да, родная. Я знаю, я проебался. Джиму тяжело даются слова. Тяжелее, чем он хотел бы – ведь получается что он буквально расписывается в собственной беспомощности. Но ему нужно это проговорить – ему нужно это выпустить хоть каким-либо способом. Даже если он кажется странным, даже если это попытка разворошить старые чувства – это всё скопилось так долго что превратилось в нарост, который из себя хочется хоть какими-то усилиями выдавить. Он опускается на колени перед могильной плитой, рассеянно проводит пальцами по буквам, оставленным на ней. Человек, которого он когда-то так невероятно любил. Та, ради которой он был готов на… многое? Он бы не говорил так критично, что он был бы готов на всё, но так или иначе… - Я ужасно проебался по всем фронтам. Из него даже не вышло «хорошего человека», хотя он очень старался. Возможно, недостаточно искренне? Возможно, он всё же упустил что-то очень важное, что-то что у него должно было быть и что по его собственной дурости теперь постоянно выскальзывает из пальцев? - Я не хотел. Я не хотел ничего из этого, честно. Я не хотел подводить тебя. Я не хотел тебя оставлять одну, я пытался – я честно пытался и я не могу понять, почему у меня не вышло – чего мне не хватило? Что я упустил? Джим уже исплакал все свои слёзы. Больше у него не получается – и это ощущается чем-то сродни инвалидности, только эмоциональной – вместе с закончившимися слезами кто-то лишил его возможности прочувствовать словно бы, дойти в своих собственных ощущениях до точки. Пальцы рассеянно проводят по плите – словно бы желая почувствовать вновь чужую кожу. Как хотелось бы сейчас коснуться её щеки, подпереть её голову своей ладонью и заглянуть в глаза. - Возможно, тебе лучше было не встречать меня на своём пути. Возможно для тебя тогда всё сложилось бы иначе. Потому что винить себя – единственный способ хоть как-то признать факт того что у тебя всё ещё была какая-то власть над ситуацией, что ты не был беспомощен перед обстоятельствами. Что ты – не просто маленькая песчинка, которую сейчас снесёт штормом. Джим прекрасно знает что это такая ловушка – что его засасывает всё это беспорядочное месиво, отчётливо смердящее алкоголем и безразличием. Чёрт, и во что он себя превратил… - Наверное, хорошо что ты не видишь меня таким, родная. Ты была бы очень разочарована, знаешь? Больше никакого бравого ковбоя или весёлого шерифа на «Стервятнике». Я, блять, кажется застрял в самой нижней точке и не могу пошевелиться. Ну что я за дурак, а? В горло словно вонзается нож – медленно проворачивает, душа слёзы и всхлипывания, заставляя его продолжать держать всё тот же устало-безразличный вид. - Это не твоя вина, милая. Никогда не было, честно. Очень бы хотелось поднять руку – по щеке, заправить светлый локон за ухо. Позволить прижаться виском к ладони, опереть все свои мысли, дозволить свои заботы кому-то ещё. Это не его вина тоже – но кто это скажет ему? Кто вообще узнает про то, что творится в его мыслях? Больше некого подпускать так близко. - Знаешь… возможно это были глупые мечты. Про меня, про тебя… про дом. Дом всегда обращается раскалываемой молнией башней, с вершины которой падают двое возлюбленных. Иногда простого собственного желания о мире и спокойствии вокруг просто не хватает, и всё разбивается о множество множеств. О других людей, о прошлое, о настоящее… об него самого, в конце концов. Возможно, как бы он не старался, он не умеет не причинять всему, что его окружает, вред – и вероятно он слишком мало об этом задумывался. - Но я так не хотел от них отказываться. Я так не хотел отказываться от тебя, - или от своих мечтаниях о тебе, от того, чем ты была для меня всё это время, или хотя бы от собственных воспоминаний, - если бы он всё это отсёк прочь – это было бы равносильно предательству. За его спиной – весь этот багаж боли и разочарования, усталость и пережимающее временами отчаяние. Узнала бы ты меня сейчас? Что бы сказала? (Джим искренне надеется что она бы не сказала что-то про то, что ему не следует бриться, что ему не следует меняться, что ему очень нужно постараться, ведь она-) Нет, это всё уже давно прошедшее и прожитое. Оно отболело уже приличное количество времени назад, но просто на этом месте очень сложно на вспоминать о всём том, что кто-то очень важный проговаривает почти-забытым голосом на задворках сознания. - Я бы так хотел наконец перестать убегать, потому что мне кажется, что с тех пор, как… - _как всё случилось,_ - я продолжаю и продолжаю убегать. Возможно это просто то, что получается у меня лучше, чем всё остальное. Но, - смешок выдавливается хриплый, - каким бы большим не был космос, даже в нём я, кажется, уже хожу кругами. Других слов просто не находится. Джиму казалось – будет легче, если он придёт сюда, выговорится – попробует прикоснуться к тому, что давно уже запрятано в земле. То, что было погребено им же. Но прямо сейчас ничего, кроме иссушающей пустоты у него не получается чувствовать. Возможно, это нормально – и он просто устал от этого. Он устал даже чувствовать. Джим никогда не был хорош в прощаниях, и ещё хуже он умел возвращаться куда-то. Вся его жизнь была с горящей под ногами землёй, но сейчас, кажется – он на это надеется – он что-то понял. Подняться оказывается трудно – словно земля, и мёртвые, что лежат в ней, отпускают неохотно, вцепляются - стараются задержать ещё хоть на миг. - Но я надеюсь, что ты никогда не жалела о том, что было. Я надеюсь, что ты – вы оба – были счастливы. И наверное в какой-то степени я даже рад, что никто из вас не видит, что случилось со мной. Что случилось с миром. Вам бы не понравилось, честно. Джим убегал от прошлого, а потом гнался за ним, пытался что-то удержать а кого-то отогнать, и всё это в итоге превратило его во что-то, что он не мог распознать в зеркале. Он устал от этого, и впервые это понимание было чётким и ясным. «Скажи мне, что ты вынес из Тиламукских пожаров- Или четвёртого июля?»* Нам всем предстоит умереть. И когда он почти произносит это ему действительно становится легче. Это признание выдыхается так легко, словно оно только и ждало этого момента. - Это было хорошо, правда. Я тоже был счастлив. Но наверное, я слишком глубоко в этом всём погряз. Словно это место, - это дерево, эта плита и это имя, - не отпускали меня. Не давали двигаться дальше. Джим вздыхает – пытается избавиться от предательского кома в горле, от подкатывающих слёз. - Это было хорошо, но мне пора двигаться дальше. Кажется, я наконец нашёл в себе силы это сказать, так что… прощай, Лидди. Спасибо за всё, что было между нами – и прощай. Наконец он свободен – от обещаний, от застывшей, как корочка крови на ране, боли и от кого-то, кем он раньше был. Хочется сказать ещё что-то – в этом порыве Джим даже наполняет лёгкие воздухом – но вместо букв на его языке оседает пыль Мар Сары. Он сказал всё, что должен был и всё, что мог. Остальные слова будут лишними, нелепым нагромождением звуков, попыткой вернуться к тому, кем он больше не является. Теперь это там – где-то за спиной – догорает всё, что он не успел сказать и все, к кому он больше не сможет вернуться – в том числе и он сам, с этой наивной улыбкой и этим дурацким значком шерифа. Всё это ему больше не понадобится. Это было хорошо – но это прошло, и этот тяжкий груз наконец оставлен. Чёрт, давно пора. Джим идёт в сторону бесконечной каменной пустыни – ветер подхватывает песчаную пыль и кружит их вихрем. Впервые за долгое время он чувствует себя так на удивление хорошо.