Tubī daor

      Сырой холод раннего утра пронизывает до остроты насыщенный воздух, вкрадчиво пробирается сквозь одежды Эймонда, зябко саднит под кожей. Вхагар пролетает слишком близко к земле, медлительно, и от движения гигантской крылатой фигуры расступается густой непрозрачный белесый туман, что выстилает низины близ Харренхолла. Все ближе чернота оплывших полуразрушенных башен, все более шумным становится дыхание сидящей позади Алис. Эймонд и сам с трудом переводит дух и обращается вновь напряженным перед зияющей пустотой неизвестностью.       По все еще неясному ему до конца плану, в согласии посреди затаенной тишины гор, пылали объятые лавинами пламени леса и деревушки, стирались с карт небольшие города, а в ноздри плотно забились резкие пары смога и сладковато-отвратный привкус испепеленной человечины. Глубинной сутью Эймонд все так же наслаждался, упиваясь абсолютной властью, наблюдая за возвращенной агонией, и долею разума отвечал кивком на извечное бесстрастное желание предать огню не только Речные Земли, но и целый свет. Наблюдать, как корчатся по одному его слову или мановению воли древние рода и сброд, десятки, сотни и тысячи.       Но в окружении мягких сумерек, укрываясь в густых чащах и лунных расщелинах, отслеживал чужими видениями кровоточащие зарубки на белой коре чардрева. Пятеро из них отпечатались на сизых полотнах туч, девятеро — в проточных водах, и с явлением тринадцатой в пламени костра Эймонд понял: их время настало. В ту ночь он прощался со своей леди, пожалуй, чрезмерно долго, пока та со смехом не отстранила его от себя, заявив, что при всем могуществе не в силах обратиться Порочным принцем.       Деймон встречает его в седле с гордо воздетой головой, и зажженным угольком краснеющий среди приглушенной зелени Караксес в нетерпении переступает короткими лапами. Эймонд старается вторить его стати, но дряхлые лапы издыхающей драконицы подрагивают и хромают, и его шатает вместе с широким загривком из стороны в сторону, едва не сбрасывая наземь. С интересом оглядывает он прикрепленные к седлу дяди объемные тюки и невиданную ранее конструкцию из ремней и витиевато скованного металла.       — Я не видел твоих полетов над замком и где-либо вблизи. Как ты узнал о точном сроке? — в голосе его сквозит убежденность и ложное спокойствие.       — Благодаря моей леди, — указывает за спину Эймонд и насмешливо ухмыляется. — Паршиво выглядишь, дядюшка. Неужто время решилось наказать тебя за недозволительно длинную жизнь?       — Спорить не стану, — мягко кивает Деймон, и обманчиво благодушный прищуренный взгляд направлен прямиком за плечо собеседника. — Но времени на речи о наказаниях у нас еще будет предостаточно.       — Твое время истекает еще нескоро, Деймон Таргариен, и столь же нескоро настает, — Алис нетерпеливо шевелится за спиной, предпринимает попытку спуститься наземь. Прощально целуя тыльную сторону ладони, юноша помогает ей с осторожностью проскользить по свисающим канатам и не потревожить объемно раздавшегося живота.       Женщина будто плывет над твердью, задевая подолом влажную от росы траву, без трепета и с толикой пренебрежения отвечает настороженному взгляду Деймона. Отчетливо недовольному, исполненному затаенной злобой.       — Она будет знать о нас.       — И не выдаст, — уверяет Эймонд без сбивчивых теней сомнения. — Наоборот, заставит покориться тех, кто станет утопать в неверии. Доверься и моему слову, дядя, — короткий взмах рукой служит ему ответом.       — Головы должно быть три, и они не ваши — вам их творить, — вновь толкует загадками ведьма и переводит тяжелый взгляд на Эймонда. — Прощай, юный дракон. Я сохраню твое пламя.       — Странная, — звучит оценка среди редких стволов, когда они неспешно бредут верхом на пеших драконах в глубину прилеска. Ломаются под грузными конечностями залежи ссохшихся игл и хрупкие щепы поваленных стволов, и в безветрии, со слепящими полосами промеж очертаний утренних облаков, царит умиротворение. Словно движение их не в гибельном порыве, а на непринужденной конной прогулке.       — Не одному лишь тебе оставлять свое наследие на этой части света и проявлять учтивость к матерям детей, — с легким укором отмечает Эймонд, и горло его, нервно сдавленное от челюсти до ключиц, отзывается режущей болью.       Они прерывают свой ход на выжженной поляне, где с огромным трудом едва размещаются драконьи туши, а у границ в сохраненном шансе на жизнь красочным ковром пестреют весенние цветы. Слетает наземь объемный тканевый сверток, и Деймон спускается по участливо изогнутой книзу длинной шее, как по выстланной тропе. Невнятный, несуразный прямоугольник из кожи и металла почти в человеческий рост он придерживает за спиной. Подходит небезопасно близко к угрожающе хрипящей рептилии подле, и Эймонд с возрастающим любопытством оглядывает его, так схожего нынче с прохвостом из переулков.       — Lykirī, Vagar, lykirī, zaldrīzo ānogar mastas , — произносит он со знакомым напевом и вздымает открытую ладонь, касается обвисшей шкуры.       — Rȳbās, Vagar , — вторит ему юноша и ободряюще похлопывает по широкому загривку. Натягивается и прогибается под весом по-простому связанная канатная лестница.       Глаз его разгорается веселым азартом, с оттенком бескалечного безумия, когда сильные руки опускают конструкцию на неподвижную холку Вхагар. Изогнутые прутья вторят изгибам зверя с почти идеальной точностью, словно мастер, сковавший их, снимал мерки подобно портному. Легкой уверенной поступью ступают подошвы сапог по драконьей спине, без малейшего страха обрушиться с большой высоты. В деловитой манере приставляет Деймон края конструкции вплотную и пристегивает к выступам, врезает толстыми штырями в седло Эймонда, в коем тот извернулся, внутренне сгорая от множащихся вопросов.       — Здесь — рукоять, — Эймонд пробует на крепость обернутое крепкой тканью полукружье. — Я посчитал, с единым шанс удержаться под любым углом будет проще. Здесь, с другого края, подпорки для ног. Креплений в отдалении от седла нет, и в полете тебя начнет подбрасывать. С упором ты сумеешь удержаться плашмя и не выдать себя. Если я верно рассчитал длину твоих стройных ног, — неожиданное подмигивание подбадривает Эймонда, и на губах невольно расцветает дерзновенная ухмылка.       — Мне нужно будет взобраться на эту штуку вместо седла? И зачем же?       — Мы укроем тебя, — завершающий возню с креплениями Деймон несколько раз с силой дергает за округлую рукоять, и казавшееся едва не вросшим в твердую плоть объемное седло подрагивает под его давлением. — Знать ли бродящей по земле черни, как устроена наша амуниция, и станет ли кто обращать внимание на попоны, раз столь активно используют их сами. Попробуй разместиться.       Положение его непривычно и в некоей мере унизительно, и впервые с момента обладания драконом Эймонд чувствует себя на нем болваном, растянувшись на животе с распластанными конечностями. Полусогнутые в коленях ноги легко встают в подпорки, что на манер стремени огибают стопу прочным тонким обручем. Плетение кожаных полос уберегает торс и лицо от трения о заостренные края чешуи.       — Лови, — успевший вернуться на землю и распутать тканевый сверток Деймон бросает ему утяжеленный край, и Эймонд с интересом ощупывает плотный, пропитанный неизвестным реагентом густо-зеленый материал, усмехается, представляя себе дядю в обильном окружении цветов враждующего дома.       — Manaerās , — приказывает он своей пассивной до удручения драконице. Вхагар послушно, но с явственным нежеланием поднимает тяжелую голову, опирается на вздрагивающие лапы. Общая картина постепенно очерчивается в его сознании, когда стальные прутья укрываются тканевой попоной, вторые края ремней метким броском прилетают в его руку и соединяются с заготовленными петлями. Натянутые под движением мышц толстой шеи узлы сплетаются так близко к стали рукояти, что их можно коснуться, ежели снова принять нелепое положение лежа.       Оглядывая неказистый результат их действий, издевательски вычурный, Эймонд представляет себя в сокрытом положении, и слетевший с губ дрожащий смешок не унимает стремительно возрастающего, клубящегося плотным комом в животе напряжения.       — Как мое укрытие подарит нам спасение?       — В нашем показательном сражении, за которым явно очень вскоре начнет глазеть толпа, я переберусь на спину Вхагар и якобы тебя прикончу, и ткань укроет нас от любопытных глаз, когда она падет, — Эймонд шумно сглатывает, и пусть они условились даровать его любимице почетную гибель в сражении взамен жалкого увядания в глубине отдаленных пещер, вести речи спокойно, без толики сожаления у него не выходит. — Молись любым богам, племянник, дабы не оставили нас силы на пути к острову Ликов, где мы укроемся до прибытия одной из моих дочерей.       — Одной из дочерей Лейны? — уточняет он.       — Нет. Она не знакома тебе, но доводилось наблюдать в своих бесчинствах на этих землях, — улыбается Деймон с привычной согревающей хитрецой. — Срежь крепления кинжалом, когда я обхвачу тебя в падении.       Эймонд одобрительно кивает, и все же неясная деталь не дарует ему покоя. Нечто упорно не складывается в отчаянной, до гениальности глупой последовательности.       — А кто будет восседать в моем седле?       — Об этом я также позаботился, — лик Деймона обретает совсем уж довольное выражение, и мужчина отлучается куда-то к зарослям кустарника, бросает торопливо: — Сними пока одежды.       Одеревеневшее, замершее в ничтожном положении тело, с длинными золотистыми локонами и наспех вдавленным темно-синим камнем в глазнице, уродливой, абсурдно смешной куклой покоится в руках Деймона. Это вызывает в нем вспышку ликования, пересеченную долей возмущения. Ничуть не стесняя завораживающей наготы, Эймонд вытягивает ноги вдоль кожистой прохладной спины и сбрасывает край заготовленного каната.       — Никто не поверит в этот балаган. Этот селянин ничуть на меня не похож.       — Как никто, пораженный ужасом, не посмеет сунуться в глубины Божьего Ока, — отмечает Деймон, обвязывая поясницу окоченевшего в заготовленной позе трупа. — Пусть судачат до скончания веков, когда наконец выловят твои ложные останки, что Эймонд Одноглазый был вовсе не так хорош, как отмечали летописцы, и что мои растерзали рыбы.       С трудом облачают они притянутую на вершину хладную, неподатливую плоть в его сочащееся простой дороговизной облачение, торжественно усаживают в седло, надежно скрепляя конечности. Облаченный в невзрачную сутану настоящий Таргариен пристраивает к поясу кинжал. Финальным штрихом Деймон снимает с лика Эймонда повязку, обнажает слепящий сапфировый блеск, касается его мимолетным мазком губ и водружает приметную деталь на голову подложного наездника. Не удерживая горячного порыва перед близостью возможного конца, юноша касается впалой гладкой щеки, ритмично гладит сухую бледность кожи.       — Skoros morghot vestri? — чарующе медленно целует Деймон ласкающую ладонь.       — Tubī daor idakai, kepa.       Эймонд отстраненно наблюдает, как взбирается дядя на своего дракона, как трогается с места, заставляя хрупкие иглистые древесные кроны ураганно пошатнуться, и перед своим сокрытием с хладной печалью оглаживает потускневшую, потрескавшуюся темную бронзу некогда несгибаемой спины.       — Jēda gerosīlas, jorrāeliarza, — бормочет он более себе в убежденности и неотвратимой грусти. — Kirimvose sāsilō hen dohaerot , — Вхараг равнодушно, страдательно издает в ответ короткий рык. В тени ткани, устроившись в потаенном положении, Эймонд негромко отдает команду: "Sōvēs jedrorȳ, keligon daor", — и когда грузная плоть приходит под ним в движение, когда отталкиваются от земли массивные ноги и ощущается подъем, он незряче проваливается в неизвестность.       Громкие хлопки ткани по углам полотна и свистящая рябь над головой сливаются в единый динамичный гул с гласом проносящегося мимо ветра. Попона натянута невысоким куполом, скрывает очертания тела и едино не способную приподняться от растущего давления голову. Тяжелыми движениями крыл под острым углом уносятся они под облака. Всхрипывающая Вхагар, словно действительно истратившая пламя собственной жизни на обширных просторах Речных Земель и иссыхающая от каждого усилия, резко выпрямляется в полете. Под толстой шкурой перекатываются все еще литые мышцы. Эймонда подбрасывает вверх с заскрежетавшей платформой, но, приподняв стопы в стременах, он удерживается корпусом. Сильные руки сжимают рукоять до белизны костяшек. Это одуряюще, до опьяненного восторга опасно, и в иронии мгновения он чувствует себя столь же экстатично, как в первый самостоятельный полет.       Резкое торможение едва не вырывает его наземь, руки, невзирая на тканевую обмотку металла, начинают ныть от болезненного рывка, когда где-то вдалеке звучит приказной выкрик: "Angās, Karakses!" , — и чудовищно громкий болезненный рев, в протяжности своей сплетенный с гневным стрекотом, оглашает окрестности Харренхолла наверняка на многие мили вокруг.       Эймонд с беспомощным шипением жмурится, когда треск рвущейся шкуры и жил, металлический запах крови и дрожание могучего горла доносятся до него, укрытого, как неразумное дитя, от жутких гибельных картин. Ряды острых клыков Караксеса раздирают плоть с отвратным хлюпаньем, возможно, даже отправляют куски в глубину горла, пожирая в полете. Туловище Вхагар содрогается от невыносимой боли в лихорадочных спазмах, и протяжный ревущий звук сменяется преданным воем, схожим с плачем, и хрустом костей. Эймонд чувствует, как высота начинает стремительно спадать, и удерживаемое хваткой конечностей тело слегка приподнимается от платформы в невесомой тяге. Почти неразличимый стук приземления, звон металла и влажное хлюпанье расколотого черепа кажутся ему незначительными, и сердце заполняет неведомый доселе липкий холодный страх сокращающейся высоты. Ведомо каждому наезднику драконов, что боязнь высоты кроется в ее негаданном исчезновении.       — Aemond, sir nektās! — кричит Деймон возле его уха и цепляется руками за седло, изо всех сил упираясь в драконью спину. Эймонд с великим трудом высвобождает руку и, обнажив кинжал, мучительно долгими движениями рассекает крепления попоны. Оглушающий до мерзкого звона в голове шум вознявшихся волн лишает его ориентации, а после стальная хватка поднимает его на ноги, все еще обернутого слоями ткани, и утаскивает в леденящие темные воды.       Отрезвляющим могуществом стихии его бьет по лицу, мечет в обезумевших потоках, как песчинку, оборачивает попоной, мешая двинуться конечностям и направиться к поверхности за спасительным, таким недостающим воздухом. Нижние части ног и левый локоть обжигает резкой стреляющей болью, разрывает легкие недостаточным порывистым вздохом. Эймонд крепко зажимает здоровый глаз и не видит — чувствует, как отбрасывают ткань вверх решительные Деймоновы руки, как обнимают его талию и вытаскивают к водной кромке.       Он кашляет хрипло и задушенно, вдыхает жадно и порывисто, сплевывает доли попавшей в рот воды в близкое лицо. Деймон возносит голову выше, и дыхание его так же загнано, прерываемое накатываемым сбивающим волнением. Смрадная пресная вода Божьего Ока проникает в ноздри и неприятно щиплет, застилает глаза, мешает выровнять привычный дух, и лишь причудливой кочкой изогнутая плотная ткань уберегает их от рушащихся с высоты ранее взметнувшихся струящихся стрел. Недолгим временем поверхность озера выравнивается, и легкое движение глади уже не грозит им позорным утоплением.       — Глядят совсем издалека, — констатирует чуть отплывший Деймон, осторожно выглядывая из-под края тента. — Если будем двигаться медленно и вслепую, сойдем за плавучий аксессуар, а в сторону острова Ликов вздумает пялиться только умалишенный.       Эймонду все труднее плыть: плотно окутывающая обнаженную кожу ног глубина не уносит ноющих болей, — и он благодарит безумство дядиного плана за неспешность. Мелкий ил отвратно налипает на худые щиколотки, цепляется за промокшие рукава и выскальзывает сквозь пальцы при нешироких гребках. Раз, два — замирание под пристальным обеспокоенным взором, и Деймон словно отсчитывает их движение долгие футы с точностью картографа.       Направляемые замкнутым течением, с редким наблюдением за постепенно разбредшейся толпой, они близятся к спасительному клочку суши. Ощутив под ногами песчаную твердость берега, Эймонд измученно встает на ноги и не удерживается от тихого болезненного вскрика — голени немедленно обжигает неясным спазмом. Деймон поддерживает его плечи, помогает выйти из ледяной озерной бездны и обессиленно рушится на песок едва не плашмя. Продрогшие, насквозь мокрые их тела вздрагивают от напряжения и травянистой прохлады бриза. С огромным трудом Таргариены скрываются посреди древних исполинских стволов с выпуклыми очертаниями лиц.       — Что ж, нам удалось выжить. И теперь лишь эти чардрева будут тому свидетелем, — убирает Эймонд с лица налипшие пряди. — Думаешь, разумно было являться в это место?       — Оставь страх перед чудесами нашего мира крестьянским суевериям, — хмыкает Деймон, однако пронзительный писк с берега вдали вынуждает его резко вскинуться и обернуться на звук. — Караксес...       Даже Эймонду видно с огромного расстояния, как беспомощно распласталась красная точка, из последних сил выползающая на берег. Печально обвисшее опахало крыла за длинным туловом тянется лишь одно, и широкая кровавая полоса заливает белеющие камни. Высокий предсмертный крик отчаяния рвется ввысь из прокушенного горла, зовет в последних издыханиях потерянного друга из человечьего племени.       — Он должен был следовать за нами, — упавшим хриплым голосом вещает мужчина, и его распахнутый невидящий взгляд полнится яркой невыразимой болью, а безвольно опавшие руки хаотично сминают под собой траву. — Он не... Я не могу его потерять.       — И за твое выживание боги востребовали плату, дядя. Око за око.       — Не испытывай судьбу, парень, — вмиг ощетинивается Деймон, и юноша видит, как от подступившего гнева и разрывающей вины и скорби жесточают тонкие черты, как заплывает лик и проступают углубившиеся морщины. — Ты дорог мне, но лучше тебе поскорее заткнуться.       Эймонд послушно замолкает, долею задетый, ведь его дракон также пал в сегодняшней битве. Немногим погодя он несмело касается поникшей спины, и дядя с шумным вздохом упирается лбом в его плечо.       Время течет бесконечной Ройнарской священной рекой, и сень полупрозрачных алых листьев чардрев укрывает от жаркого майского солнца, неторопливо вершащего привычный путь далеко в небесах. Мокрые одежды с ходом часов высыхают от живого тепла и приглушенного касания лучей. Подобрав успокоившиеся, сбитые резким погружением ноги в коленях, Эймонд укладывает на себя белесую голову. Негромким сбивчивым голосом он напевает на родном наречии сказ о путешествии Джейнары Белейрис, о диких и полных опасностей землях за далеким горизонтом, где нет написанных карт, а гибельное проклятье в разнообразных ликах пожирает недостойных. Об архонте, чья магия оказалась столь сильна, что в ночь чествования Балериона зажгла разом все столпы из драконьего стекла. О вине из василисковых слез, что лишает человека разума и обращает в чешую, делая подобным виверне или дракону. Деймон отстраненно слушает и видится павшим духом, однако глубиной натуры Эймонд чувствует, как сменяется клокочущая испепеляющая досада мягким горением его многоликого пламени.       Неспешно сгущаются над островом сумерки, и в спокойствие мерного плеска волн и шелеста листвы вмешиваются стрекот цикад и беспокойные шорохи. Эймонду кажется, словно за ними наблюдают десятки пар глаз, когда бескрайняя воронья стая отправляется мимо них на ночлег. Ночной воздух бередят широкие взмахи, и к берегу острова пикирует огромный бурый дракон. Длинный хвост раздраженно бьет по Божьему Оку, и недобро скалится увенчанная шипами голодная морда.       — Пойдем, — словно очнувшись ото сна, Деймон поднимается с колен юноши и подает ему руку. Эймонд встает на ноги следом; локоть его продолжает выстреливать тянущей болью и, кажется, распух. Под предупредительный недовольный рык поднимаются они по округлому боку на твердую холку, где закреплена конструкция аналогичная той, что унесла на себе под воду покойная Вхагар. — За тобой не было слежки? — интересуется он у незнакомой всадницы.       — Куда там, — отвечает девушка, и в тусклом освещении луны ее грубое лицо видится Эймонду словно выточенным из камня. — А если бы была, наглецы подавились бы собственным хером. Готовы? Sōvēs, Laodigonōtor.       Полет в укрытии тяжелой ткани и все более непроглядной темноты быстро утомляет Эймонда. Силы неумолимо оставляют его, боль сковывает обхватившую крепления руку, готовую от напряжения сорваться, но близость сосредоточенного, пробужденного высотой Деймона пробуждает в нем дремлющие резервы. Дядя словно упивается неумолимо приближающейся свободой, и племянник может понять его лишь отчасти: он страстно желает, чтобы все поскорее закончилось.       Часы их пути подходят к долгожданному концу. Эймонд выглядывает из-под оков попоны и с искренним удивлением примечает знакомое плато одного из его схронов. От страстных картин, что хранит его память, неуместная сладкая волна пронзает низ живота. Поврежденная рука рефлекторно отводится назад, когда он намерен спуститься вслед за Деймоном, но незнакомая всадница проворно хватается за нее и по-свойски ощупывает. Эймонд готов благословить ночь, укрывшую болезненно искривленное лицо, и слабо пытается выдернуть руку из захвата.       — Кость треснула, — оглашает девушка неутешительный вердикт. — Нужно плотно перемотать, иначе останешься еще и одноруким.       Подле разожженного костра Эймонду становится чуть лучше. Теплая пляска оранжевых лепестков пламени успокаивает его, согревает продрогшие конечности, и в груди разливается усталая истома. Чуткие пальцы Деймона стягивают травмированный локоть целым мотком бинтов, надежно фиксируют повязку, и мерзкое ощущение искалеченности вновь посещает юношу, изничтожаемое настойчивой волей. Отяжелевшие веки живого глаза неумолимо смыкаются, и он с превеликим трудом отгоняет заманчивое марево сна.       — Тебе нужна помощь, Крапива? — кричит Деймон и тащит за собой огромное странное седло, разделенное на сегменты и, станут боги этого мира свидетелем, способное вместить сразу троих всадников.       — Нет, я затащу эту штуковину одна и расхреначу себе кишки, — следует насмешливый ответ. — Подтягивай давай и залезай, я почти сняла все эти сучьи ремни. Красавчик твой с нами?       — Пусть отдыхает, — слышит Эймонд сквозь приглушенную пелену и дозволяет себе погрузиться в крепкий сон без отвлекающих видений ночи.       Осветивший Лунные горы солнечный лик будит его беспардонно ярким светом. Молодой Таргариен недовольно щурится и трет пылающие припухшие щеки. Подле него заботливо разместился мех с некрепким вином и ломоть пшеничного хлеба. Неторопливо жуя в послесонной меланхолии, Эймонд наблюдает, как разминает затекшие мышцы дядя, и невольно любуется его гибкостью и статью. Неподалеку на плато подкрепляется в блеске новой амуниции Овцекрад, натаскавший для трапезы целое небольшое стадо.       — Вставай, — будит растянувшуюся у потухшего костра и негромко похрапывающую девицу Деймон легким тычком сапога. — Пора собираться в путь.       — Деймон, я обязан спросить, — не выдерживает юноша, когда тот копошится в одной из сумок и вытаскивает яркие разноцветные одежды. — Откуда все это? Что за странные платформы, и где, во имя всех богов, ты нашел тройное седло?!       — Напомню, фактически Рунный камень все еще принадлежит мне, — с явственным довольством отвечает Деймон. — Как и все его кузнецы, и швеи, и седельщики — и мое право вырезать языки всем, кто мог бы разболтать о моих требованиях. Что до этого, — на натянутую меж колен ткань удлиненной туники прилетает небольшая бутылочка. Приоткрыв крышку, Эймонд улавливает запахи корневого взвара и бузины. — На наше счастье, Трезубец полнится красильными мастерскими у своих протоков, и позаимствовать немного материалов не стало трудностью. Не имею желания брить голову на манер евнухов.       Ловкие руки Крапивы в перчатках смазывают характерные Таргариенам жемчужные пряди, и Эймонд с удивлением и недовольством замечает, как быстро принимают они малахитовый оттенок. Одеяния для него словно украдены из странствующего балагана: дешевого плетения шелк камзола с удлиненными с боков полами небесно-голубого окраса, обшлага и манжеты на нем — насыщенно-красноватые, как давленная скисшая малина, а свободные брюки в фиолетовые полосы и короткие посеребренные полусапоги и вовсе ввергают в ступор. С растущим неудовольствием он натягивает на себя предложенное тряпье, остервенело пряча взметнувшуюся гордость и тягу к прекрасному. В разворачивающейся ситуации его утешает только отсутствие чужих глаз и зеркал, ибо собственный облик также видеть не возникало желания.       Деймон гордо предстает перед ним в канареечном дублете, из-под которого проглядывает рубаха с радужными нашивками, и алых шароварах, чем-то схожих с женской юбкой. Длинные светлые волосы окрашены индигово-синим, испачкавшим даже часть лба и висков.       — Ну как? Похожу ли я на тирошийского торговца?       — Ты походишь на кретина и мужеложца, — язвит Эймонд и смахивает со щеки подсыхающую глину, надежно укрывшую выдающий его сапфир. — Как и до нашего маскарада, впрочем.       — Прекрасно. Значит, мы идеально вписываемся в легенду. До чего просто вывезти в родные края изгнанницу с двумя бегущими от войны тирошийцами, когда у нашей гибели столько очевидцев, — подмигивает Деймон, и недовольство сменяется легкостью с волнительным предвкушением грядущих приключений.       — Видно, пришло наше время проститься с Вестеросом, — оглядывает Эймонд широты Долины, когда в готовности ступают они седлать Овцекрада. — Жаль, это наш последний полет на драконе.       — Там, куда мы направляемся, по слухам обитают драконы, что многократно крупнее, нежели твой или даже Балерион Черный Ужас. А если даже нет... — Деймон с хитростью подзывает к себе юношу и приоткрывает сумку, переброшенную через плечо. — Я купил их, когда мы жили в Пентосе, у проезжего браавосийского торговца, — поясняет он с непривычной нежностью. — Негоже им обращаться камнем в застенках сокровищниц. Пусть на этот раз твое яйцо проклюнется, кровь от крови моей.       Эймонд неверяще распахивает глаз: в сумке покоится троица разноцветных драконьих яиц.       В пустыне близ стен Астапора Крапива оставляет их и уносится далеко на запад, и когда темная точка бурого дракона скрывается с глаз, они направляются в город. Сквозь толпы в торговых рядах и ширину площадей показывается набережная и удлиненные пирсы крупного порта. В непривычно сухом пекучем воздухе несет грязными телами издыхающих рабов и квашеным крабом, и бегают странные молчаливые дети, чьи губы черны, а в глазах зияет хладнокровие василиска. Эймонд с привычным годами достоинством держит лицо от воодушевленной оглядки, хоть незнакомые места, известные лишь по скупым картам и описаниям в книгах, захватывают его воображение. И заблаговременно молчит, не смея выдать себя, позволяет договариваться Деймону самостоятельно: здешний говор совсем не знаком юноше, и многие валирийские слова звучат чужеродно.       Объемный кошель с золотыми драконами обеспечивает их просторной, но столь же темной и неряшливой каютой, как и все убранство корабля. Первые несколько дней долгого путешествия в легендарный Асшай Эймонд беззастенчиво блюет в ведро под издевательскими смешками Деймона. Морские путешествия никогда не давались ему с простотой, и он предпочел бы долгие мили, даже без воды и пищи, пролететь на могучем ревущем звере. Однако через месяц корабельная качка становится в чем-то привычной, и кажется, будто его ноги никогда не знали суши.       Деймон долго и тягуче рассказывает в перерывах между ласками и жадными до удушья поцелуями о приближающихся краях. О том, как ученые мужи в беспомощности своей разводят широкими рукавами от невозможности пояснений, а люд в суеверном страхе полушепотом рождает чудовищные слухи и страшные сказки. О том, что в покинутом городе время замерло, подобно отсыревшим песчинкам в часах, и его нетленные секреты все еще покоятся среди руин. О том, как оберегает магия самого мира сакральные места и тайны от недостойных их же устами и руками.       Он берет его не торопясь день за днем, обильно растягивает умасленными пальцами, шепчет на ухо позабытые магические формулы, как в горячечном бреду, сладко и жарко проникая в его раскрытое тело. Эймонд вторит ему, размещаясь меж крепких ног, наслаждаясь, как упоительно закатываются пурпурные глаза от его развязных движений. Словно в благословении древней богини Вхагар возрастает их желание, становится все более неистовым, могущественным — единым.       Изредка они выходят на палубу, и Эймонд вдыхает солоноватый йодистый воздух полной грудью, оглядывает бескрайнюю синеву с мерной качающейся рябью и вспоминает, каково было пролетать над таковой, задевая морскую кромку выступающими драконьими конечностями. Возможно, в извечно тленных пещерах народятся их новые драконы, и вожделенные небеса вновь раскроют перед ними широкие объятья. Потаенно от взоров команды Деймон оглаживает его руки кончиками пальцев, и от столь простого жеста в груди разливается нежность, а в жилах призывно стучит подобная божественной кровь.       Смог скрывает плотной пеленой загадочный город даже в дневные часы. В хитросплетениях серых удушливых улочек они с трудом находят проводника и пару мулов, обновляют запасы скудной провизии и после тревожного ночлега в одной из таверн направляются дальше, где в широком ущелье средь горной гряды начинается темный, таинственный Край Теней.       Спустя привычно длительные, растягивающиеся в не обремененном временном течении часы и дни в одинокой густой темноте перед ними раскрываются белоснежные, обрушенные веками башни и острые шпили обманчиво гостеприимно раскрытых ворот Стигая. Деймон глубоко вздыхает в восхищении, словно в длительных путешествиях достиг он желаемой точки, и Эймонд готов вторить ему. Гул наследия оглушает его и гипнотизирует, заманивает внутрь неосязаемой, но грозно непререкаемой силой.       — Что ж, вот и наше новое королевство, дорогой дядя, — говорит он без сокрытия торжества. — Насладишься видом моей коронации, когда я отыщу знаки отличия былых правителей?       — Только после того, как я спрячу от твоего прекрасного глаза самые интересные манускрипты, дорогой племянник, — не отстает в вызове Деймон с азартным огнем в глубинах зрачков.       — Ну уж нет. Для начала догони! — Эймонд бросается с места и заливисто хохочет, в буйстве открытости и покалывающей эйфории.       Он вновь ощущает себя ребенком, словно исчезают прожитые, полные боли и духовного одиночества года, и он может позволить себе прожить жизнь заново. Оглядываясь через плечо, он видит Деймона, припустившего следом с такой же искренней улыбкой и непосредственностью юнца, и недоуменно отмечает, как на зрелом лице разглаживаются морщины, и лик наливается молодостью, делая их почти неотличными.       Проклятая молвой живая тьма расступается перед ними, а вдалеке слышится рев дракона — кажется, размерами со столицу сгинувшей Валирийской империи.