Tubī daor

      В окружении стальных мрачных небес, вдоль потоков шквального ветра Эймонд отлетает все дальше от намеченного маршрута, и кажется ему, будто сама стихия уносит на своих беспощадных крылах могучее тело Вхагар. Влажные насквозь от пережитой бури пряди неприятно липнут к шее и щекам, заледеневшие ладони судорожно удерживают рукояти седла. Оскверненный шторм отвергает его, силится поскорее вытолкнуть за свои пределы, и далекие обиженные молниеносные вспышки мерцают сквозь темные тучи предупредительно, недобро. Ненастье увязывается за ним, хлещет по впалым щекам с ревущим укором.       В смятении и подавленности, с тонкой нитью удовлетворенности и решимости шагающего в бездну, должно ему вскричать на мертвом языке и припустить к спасительным землям Королевской Гавани, куда не осмелятся пока сунуться противники. И не вздумали бы совершить подобное, не окажись все сложнее, гораздо сложнее, чем полагалось Эймонду поначалу. Но перехвативший его близ Золотого Стога Караксес вьется ярмарочным воздушным змеем, сохраняя дистанцию, уверенно и неторопливо оттесняя к Крюку Масси. Памятуя о прошлых их встречах, Эймонд безрассудно потворствует неясному плану, раззадоренный пролитой кровью, и изгоняет сомнения в том, что может направляться навстречу быстрой и бесславной погибели.       Оглушающий бедственный гул и громовые раскаты вспарывает безумствующим радостным клекотом гибкой рептилии, не то в азарте долгой погони, не то даруя смутные, обреченные на крах надежды на столкновение без возмездия. Красный зверь пролетает совсем близко, едва не задевает длинным хвостом его макушку и снижается под резким углом к каменистому, почерневшему от тяжелых капель и илистых волн берегу.       Эймонд ведет Вхагар чуть поодаль, даруя себе крупицы времени на оценку ситуации. Спешивается с обвисшего бока привычными движениями, легкой скользящей поступью спускается по гигантскому крылу и направляется к фигуре вдалеке. На всякий случай он загодя обнажает меч и при сближении с подступающим удушьем благодарит судьбу за свою предусмотрительность.       В облике Деймона не осталось и следа привычной согревающей расслабленности, лукавства или отмеренного контроля. Движения его резки и замкнуты, напряжением мышц благоухает даже под металлом доспеха. Лицо его — что бронзовая маска, застывшее омертвевшим отлитым выражением, и лишь подернутые пеленой глаза выдают чудовищный, ополоумевший гнев. Черное внутреннее драконье марево распахивается за ним, и словно бы из иномирного портала выходит неукротимый, не ведающий пощады монстр.       Атакующий взмах Темной Сестры настолько стремителен, что Эймонд едва успевает заблокировать удар, и следуют за ним второй, третий — сокрушительная мощь обрушивается на безымянный одноручный клинок. Валирийская сталь с раздражительным свистом сминает презренный металл, оставляет на нем заметные щербины, оставаясь нетронутым прочным бичом. Натиск Деймона неумолим и не знает жалости, целится в запястье и обнаженное горло. Юноша с тщетностью пытается кружить у противника, привычно лишать ориентации ловкой сменой позиции. Но Деймон совсем не уступает в скорости и прерывает жалкие потуги губительными выпадами, и Эймонду остается лишь перейти в глухую оборону, непрочную и хлипкую, из кренящихся к земле блоков и попыток сбить траекторию разящего лезвия.       Это совсем не походит на множественные тренировки на дворцовой площадке, даже с боевым оружием, даже с прошедшим тяготы войны сиром Кристоном: ни в одном из тех поединков его никоим образом не пытались всерьез покалечить, ни единый спарринг не нес убежденной цели прикончить. Здесь же Эймонд, внутренне холодея, наблюдает в раскрасневшем лице решительность убийцы, кому не в новь ощущать литры горячащей вражеской крови на лице, без сантиментов вскрывать глотки и выпускать смердящие кишки — и упиваться процессом, как родной его сердцу стихии. Он не остановится, и любое промедление — верный путь к праотцам.       Попытку сбить его сильным ударом ноги в корпус Эймонд изворачивает быстрой перестройкой назад, но собственные ноги предают его, поскальзываются на облепленном водорослями камне, и он в приседе удерживает титанический натиск чужого меча. Тактический разум краток и неумолим, не терпит испуга или горечи. Юноша решительно отталкивает вражеский клинок своим и делает отчаянную попытку подсечь острием сухожилие под коленом Деймона, как чувствует оглушительный удар заостренным наручем по затылку. Он обрушивается на промозглый берег, и считанное мгновение сохраняет ему жизнь: темная сталь пролетает совсем близко, задевает травмированное лицо, подрезает полоску черной кожи у виска. Деймон не ведает задержек и тут же вновь заносит над ним меч.       Эймонду вспоминается бой давно минувшего, как сама земля даровала его оппоненту преимущество. Он не глядя хватает камень и запускает в ожесточенное лицо, и это, хвала Богам, срабатывает. Кратчайшей форы времени достаточно для подъема и удержания новой череды рубящих атак.       Юноша чувствует, как с каждым ударом слабеет тренированное тело спустя многие бессонные насыщенные часы, как дрожат его руки, перебрасывающие рукоять клинка. А Деймон словно напитывается их борьбой, пожирает вражескую мощь и становится только сильнее. Ни дрогнувшего мускула, ни сбившегося дыхания. Эймонд понимает, что долго не продержится, и с нагрянувшим ударом поддевает острием выпуклую гарду Темной Сестры, рваным шагом вперед фиксирует клинч.       — Это... мгх... не моя... вина.       Деймон продолжает надавливать на рукоять обеими ладонями, однако нечеловеческая пелена его неистовства приспадает, оживает. Со всей горячностью Эймонд вкладывает сожаления и боль, предательский яд и горечь утраты в зияющий однобокий взгляд, и давление спадает. Темная Сестра направляется вдоль длинных ног, безнадежно испорченный одноручный меч — в глубины ножен.       — Не твоя, значит, — Деймон горько усмехается, и побагровевшее лицо будто старится на несколько лет, вдогонку покойному королю-брату. — Не имеет значения, что именно стряслось. Вершил ли ты мальчишескую месть, услышал ли извечную насмешку над собой или в очередной раз не сумел контролировать старую калошу. Ты, только ты начал эту войну и смеешь просить о пощаде.       — Не ты ли, дядя, заранее дал ей ход, собирая войска? — скалится Эймонд, обнажая зубы подобно дракону.       — Неразумный юнец, — чувства его столь тяжелы и нечитаемы, столь неизведанный спектр их окутывает распаленного мужчину, что Эймонду становится до крайности неуютно, и ежится он вовсе не от холода. Он недоумевает, почему его клеймят как вора и предателя, как с явственной кровожадностью соседствует мука. Словно бы дядя считал себя выкравшим его из-под обязательств перед отчим домом, и оная мысль отрезвляет смятенный разум.       — Война уже была начата, задолго до моих действий. И воистину я сожалею о них, — Эймонд не уточняет: он сожалеет лишь о том, что принес отмеченному возмездием Люцерису слишком быструю погибель. Утратил желанные трофеи — влажное поблескивающее око со следами порочной крови, всхлипывающее распоротое мальчишеское горло и последний взгляд умирающего на торжествующий лик своего мучителя.       Деймон шипит и до белизны поджимает обветренные губы.       — Вспомни слова своей матери. Может, так наконец сообразишь, что поистине натворил.       Драконы поодаль беснуются и машут крыльями, словно вторя своим наездникам, предупредительное рычание исполнено злобой. Отвергнутый, уязвленный Караксес с оцарапанной грудиной ползет, подвластный команде Деймона, и в глубинах бесконечного горла вместо привычного свиста рождается протяжный вой сотен павших, и изгиб его в довершении распахнутой пасти — вход в Семь Преисподних.       "Око за око, сына за сына", — услужливо подсказывает отточенная память, когда он провожает взглядом неровный полет. Кровь заливает его лицо из свежего пореза на виске, морскими глубинами темнеет открытый сапфир. Эймонд оправляет ладонью отчего-то сведенную челюсть и старательно, без уступок убеждает себя, что давно предопределенная схватка в любом из случаев изничтожила бы практически всех, кого касались ее ссохшиеся, посеревшие, беспалые руки. ~~~       Ярким всполохом змеится Караксес над землями рек и озер, вторит сосредоточенному наезднику непривычным молчанием. В порывах ветра со звоном дрожат ненужные цепные крепежи и хлещут по чешуйчатым бокам пеньковые отпущенные поводья. Дракон послушен давлению голеней и негромкому свисту, набирает высоту и уносится все дальше, на юго-запад, где изливается Божье Око притоком Черноводной. Деймон позволяет себе насладиться чистотой небес поутру и прокручивает в мыслях изобретательный план, по хрупкости своей сравнимый с великаном на оленьих ногах.       Рассчитал ли верно он часы и мили — то неизвестно и почившим богам Валирии, но в случае успеха они с Крапивой, направляющей Овцекрада вдоль Трезубца, возьмут пораженного буйством Эймонда в клещи в окрестностях Риверрана. Либо кто-либо из них сманит алчного уничтожителя за собой к следованию другого. Одиночного дракона он не убоится, полетит следом в потворстве кровожадной зависимости. Некогда острый привлекательный разум молодого лже-регента затоплен ею, и это вынуждает Деймона сменить гнев на подпитанное так и не угасшей приязнью сожаление.       Предупредительный рык Караксеса и характерный изгиб шеи обращает его внимание в иную сторону, где в отдалении нескольких миль слышны отголоски до боли знакомого рева и треск гибнущего города. Помянув всех темных тварей, что приходят в ночи и при свете дня, Деймон внимает инстинкту крылатого друга и поворачивает к древней обители дома Хоггов.       От пламени Вхагар разлетаются массивные булыжники и оплывает каменная кладка. Агонистические вопли и предсмертные хрипы сливаются в единый шум с гудением пламени и взрывным треском. Воздух исполнен сладковатой вонью пепла, размягченного стекла и жареной человечьей плоти. Объемные клубы непроглядно черного дыма поднимаются от бедствия вверх, к замершей исполинской фигуре ящера.       Необъятные крылья дракона, крупнее которого не видел наступивший век, совершают мерные взмахи, сбивающие шквальным ветром, а грузное туловище замирает в почти вертикальной свечке, пока изогнувшаяся книзу шея сплевывает воплощенное Пекло. Еле видимый за пеленой гари Эймонд на загривке исполнен ликованием, бесконтрольным и обреченным. На его голове валирийский венец, и Деймон с легким ревнивым уколом отмечает, как схож его бедовый племянник с великим Эйгоном из сказаний и как далек от того, что Рок вложил в Таргариенские ладони.       Караксес кружит сверху, огибает с безопасного расстояния, выманивает за собой, и осознавший себя замеченным Эймонд пускается в полет, оставляя полыхающие руины позади. Но не нападает на застигшего его Деймона, наоборот — пускается к горизонту, как в иные разы, преследуемый двумя драконами. Замедляется крупной точкой вдали, словно в ожидании отстающего. Алеющей лентой Деймон принимает условия противника, и пресыщенный воспоминаниями азарт порождается в выгоревшем усталом сердце. Юноша играет с ним, дразнит с неясной целью, будто не правила им долгие недели неразборчивая жатва. Будто наедине, лицом к лицу, без тысячных армий за спиной и союзников у плеча, вновь позволит себе долю утраченной свободы.       — Ave daor ossēnan , — кричит он при близком пролете, когда они минуют Тихий остров, и Эймонд придерживает поводья, летит медленнее и спокойнее. Зияющая рана саднит в Деймоне, и приливы рефлекторной ярости с жаждой обладания не могут унять внутренней его пустоты.       Все явственнее проступают пики Лунных гор. Оба всадника парят, то обгоняя спутника, то оставаясь позади, пока наконец не снижаются к обособленному плато в окружении острых склонов. Извилистые тонкие серпантиновые тропы, прорубленные самим временем, отводят к естественным гротам. Освобожденный от наездника на спине Караксес спешно карабкается выше, дабы свернуться живой гаргульей на одной из вершин, тогда как Вхагар растягивается на плато со спокойствием, будто бы привычно.       — Пойдем, — разрушает затянувшуюся тишину Эймонд, когда они стоят против друг друга, и сплетающиеся водоворотом противоречивые, пылкие, снедающие чувства пересекают расстояние белесыми флюидами. Его осунувшееся лицо не излучает былого помешательства или злобы, как и радости, и высокомерия, и толики интереса. Лиловый взгляд потушен и пуст, как если бы все бьющееся в груди пламя он оставил на местах своих преступлений. — Здесь нас никто не потревожит.       Деймон следует по узкому проходу за юношей, чей поворот спиной далек от беспечности или доверия — смиренно равнодушен, пронзит ли его клинок Темной Сестры. И это страшит стократ более изничтоженных Речных Земель и безумствующей искаженной гримасы. Как молодой дракон, сраженный недугом, склоненный неизбежным тлением, Эймонд размещается на одном из камней у входа в пещеру. Им открывается застывший вид тускло чернеющих камней и дряхлого ящера в плену дневной дремоты. Их плечи почти касаются металлом доспехов, пропуская мерно горящее в жилах тепло.       Взъерошенные, перепутанные белоснежные пряди испачканы сажей, как и скорбная белизна иссушенного лица. Его кожа стала грубее и суше от изобилия ветра и пламени, в опущенных треснувших уголках губ запеклись частички крови, а под нижним веком залегла глубокая синева. Деймон знает, война не щадит и его самого, прибавляет морщин и шероховатостей стареющему лику. И не забывает напоминать себе с далеких лет юности, как отличен триумф завоеваний от саморазрушительного хаоса.       — Вхагар совсем плоха, — тускло бормочет Эймонд словно себе, не собеседнику. — Ей все тяжелее подниматься в полет, а вместе с огнем из нее исходит жизнь. Она скоро умрет, я знаю, чувствую это, — Деймон с заметным усилием сдерживается от того, чтобы взять его сутулые плечи, изо всех сил сжать и встряхнуть в досадующем нетерпении. Вразумить, отрегулировать пламя валирийской крови, пожирающее племянника изнутри.       — И для того ты подталкиваешь ее к смертному одру? Ты добился всего, что было дорого твоему сердцу, о чем ты желал. Так для кого это отмщение и кому? Мне, Рейнире, тем тысячам людей, что равнодушны к заднице на троне, пока сами его не возжелают?! — ярится он с легким отзвуком рычания. Эймонд остается недвижим и не поднимает опущенного взора.       — Ты прав. Ūndan, ñuhor līr gūrēnna . Королевство, отмщение, дракон, воля — и теперь, когда все это легло к ногам, мне более нечего желать, — первая вымученная усмешка пробуждается на нем. — Ты ведь знал о том, что грядет за этим, дядя? Знал, как жжет напитанная властью кровь нашего рода? Оттого не сражался за право надеть корону, которой так жаждешь.       Деймон с мягкой печалью улыбается ему, неотрывно изучая трепет светлых ресниц. Он укрыл бы его крылом, будь сам настоящим драконом.       — Знал. Видел, сколь трудно ее обуздать и насколько серьезна расплата. Безумие — не плата за величие, а свидетель поражения, неумение осознать, кто ты и на что способен.       — Я полагал, в апофеозе наша сущность возвышает, приводит на места, для которых мы были избраны провидением, — Эймонд вскидывается, вглядывается в светлую голубизну небесной кромки. Мужчина замирает дыханием, понимая, как ждал племянник, его пригретое дитя, возможности разделить свое бремя. И набрасывался плененным зверем, в страдании и одиночестве, на чуждый, отторгающий мир. — И ошибался... Сколь бы я ни был достоин всего, что обрел, стоит ли того прозябание на пепелище?       — Ты сам же его и устроил, — подшучивает Деймон и касается венца Эйгона близ затылка вздрогнувшего юноши. — Удивлен, до какой степени она тебе к лицу.       — Все, о чем я мечтал, оказалось праздным, — твердо произносит Эймонд, словно касания и мягкий голос дяди исцеляют его скорее всех мейстеров Цитадели.       — И о чем ты мечтаешь теперь? — вкрадчивый вопрос обдает приоткрытую ушную раковину. Младший Таргариен резко поворачивается, едва не сталкиваясь лбами, и в прежде отрешенном облике мерцают гранями страстная убежденность и волнение, мольба и дерзкая хитрость.       — Петь своему дракону, пока нас обоих не поглотит Смерть.       Деймон с шумом выдыхает из потяжелевшей, пронизанной вызовом груди. Доминанта его сущности, поглощающая, не приемлющая опасностей и скорбей для всего, что дорого, кроме него самого, захлестывает густой вязкой волной, стучит колокольным набатом. Он обхватывает лицо подле себя и лихорадочно целует обветренные губы, остроту скул и изящество надбровных дуг, трется щекой и царапает отросшей щетиной. И Эймонд вторит ему, освобожденный, сам ловит его рот жаждущими касаниями, слизывает впитавшуюся россыпь гари.       Сплетающиеся в тесном единстве тела расковывает бережно передаваемой дрожью, объятья почти болезненны, до скрежета металла нагрудников и ноющих оголенных мышц гибких шей. Деймон, как наставник и патрон, делится без корысти частицами своего контроля, с проникновением теплого языка заполняет гармонией непокорно терзаемый рот, и его молодой дракон приглушенно стонет, когда невыносимое проклятье кровавой магии отступает, сменяется целительно жаркими волнами возрастающего удовольствия. Изящные ладони касаются кожаной тесьмы наручей Деймона, настойчиво высвобождают узел.       — Хочу видеть тебя целиком, — шепчет Эймонд, отрываясь на считанные мгновения, чтобы снова погрузиться в плавную замутненность требовательных ласк. — Всю твою стать. Покажи мне ее, Деймон, молю тебя. Все время мира наше.       Они высвобождают друг друга от изогнутых пластов кованого металла с неторопливым предвкушением, их руки не слушаются, то и дело наталкиваясь и переплетаясь гладкими мозолистыми пальцами. И время действительно растягивается загущенной карамелью, уносит за собой, горячо и сладко, с легким привкусом соли постепенно открывающейся кожи. Деймон стягивает чужой поддоспешник и приникает к доверчиво подставленной шее, чувствует, как в неистовом темпе бьется под губами жилка, как оглушительно сбивается под ладонью стук молодого сердца. Эймонд по-кошачьи трется о его бедро, стягивает волосы на затылке, дразняще покусывает мочку уха, и его полустоны на грани слуха заполняют собой стремительно отказывающий разум. Поясница юноши изгибается под крепким объятьем, и костяшки пальцев отсчитывают выступающий рельеф позвонков.       Деймон нависает над ним, таким открытым и отзывчивым, на загодя подложенных плащах и слоях ватина, и в глубоком пурпуре его глаз читается первобытный голод. Смутно знакомое, не сравнимое ни с чем былым чувство сакрального торжества владеет им, когда невесомыми касаниями оглаживаются раскрасневшиеся губы и поджимается от щекотного скольжения кончиков пальцев оголенный живот. Он опирается на колени и отстраняется, с треском стягивая рубашку, обещано раскрывает себя перед юношей. Завороженный Эймонд резво тянется за ним, срывает с отсутствующего глаза повязку и приникает к торсу, стягивает зубами стремительно алеющую кожу. Упавшая с головы корона остается лежать поодаль.       Сильные руки сжимают тонкое тело до реберного хруста, стаскивают мешающий слой промокшего батиста и вновь притягивают ближе, без единой преграды. Деймон одержимо зацеловывает угловатые плечи, прячет пылающее лицо в ямку ключицы. Ладони проникают под брюки и собственнически сжимают упругие ягодицы, приближают к его ноющему естеству, вызывая у племянника заинтригованный вздох. Натянутая шнуровка с трудом поддается, и когда Эймонд обхватывает его плоть несмелой рукой, он с надрывом стонет и впивается клыками в выступающую кость. Голова начинает кружиться от ярких, столь давно желаемых прикосновений, во рту пересыхает от частого дыхания, и Деймон с затуманенным, полуприкрытым взором находит губы Эймонда. От прикосновения истязающей ладони к набухшему члену даже сквозь толстую кожу брюк лиловый глаз расширяется в немом задохнувшемся восторге.       Остервенело срываются остатки одежд, липнущих к вспотевшей коже. Мягким толчком Деймон укладывает молодого любовника на спину, касается летящими движениями бархатистой кожи, впитывает его игривый ожидающий взгляд. Касается губами внутренней стороны молочно-белого бедра, успокаивая, распаляя — и повелительным жестом разводит стройные ноги в стороны, сгибает в коленях до ноющих мышц, с хищной ухмылкой склоняется над пахом. Твердый ствол подрагивает над низом живота, поблескивает от выступившей смазки. Хитро взглянув меж распахнутых бедер на замершего в неверии Эймонда, он опускается и проводит широким движением языка по входу в разгоряченное тело. Над долиной проносится звонкий шокированный стон.       Он пахнет дублением, мускусной страстью и травяными маслами, растворяемыми в купелях, словно готовился заранее, также предвкушал исход возможной встречи. Кончик языка толкается в расслабленное мышечное кольцо, проникает глубже, трется о гладкие стенки. Эймонд елозит под ним, и его короткие частые стоны на выдохе срываются едва не на фальцет. Не то в смущенной попытке отодвинуться, не то дурея от незнакомых касаний, изгибает жилистую спину. По подбородку Деймона стекает слюна, а от неудобного положения поспешно затекает шея.       Влажные пальцы трутся об Эймонда, раздразнивая, настойчиво прося дозволения. В азартной готовности разводятся шире непокорные бедра. Деймон проталкивается внутрь, разминает сжавшиеся в напряжении мышцы, покровительно целует взмокшую, тяжело вздымающуюся грудь. Нежный протяжный баритон, срывающийся с раскрытых уст, гипнотизирует его, а блеск живого глаза кажется ярче играющих на гранях сапфира солнечных лучей. Юноша смотрит на него не моргая так страстно, так вызывающе, что глухой стон вклинивается в чарующую мелодию, а отяжелевший низ живота пронзает сладостная болезненная истома.       — Aōt vaēdan, ñuhyz zaldrīzes , — загнанно шепчет он, и Деймон не выдерживает, в исступленном наваждении вытаскивает пальцы и проникает в горячее тело.       Мелодичный крик вырывается из Эймонда, светлая голова откидывается назад, вздымает гуляющий под кожей кадык. Деймон склоняется над ним, входит глубже с довольным урчанием, почти до упора. В движения свои он вкладывает всю щемящую нежность, всю неудержимую всепоглощающую страсть к этому невозможному человеку, скользит в бесстрашно раскрытом узком теле почти не выходя, словно жаждет сгинуть в его кипящем огне. Перед глазами его размазываются краски, и мужчина окончательно перестает удерживать контроль, вбивается в воплощенное изящество с хтонической яростью, стискивает руку на тазовой кости до онемения.       Эймонд обнимает его шею, ритмично сдавливает кожу плеч и загривка. Худые колени крепко сжимают бока Деймона, утягивают ближе, вплотную к груди, и взгляд затуманенного ока одуревший и шальной. Каменная плоть его трется о дорожку жемчужных завитков волос. В ритуальном благоговении Деймон впивается в стонущий рот, и поцелуй этот неровен и жаден, сбивается движением тел в унисон. Он замирает, углубляясь, сплетаясь языками, медлит, ожидая возврата идеальной твердости, едва толкаясь внутрь, пока юноша не начинает сам насаживаться на терзающий член.       Их единение сходно с танцем, в котором нет места расторженности или испепеления. Деймон ограждает собой молодого дракона, его дракона, чувствует, как немыслимо, невыносимо хорошо и правильно сокращаются вокруг него упругие стенки, как обхватывает его мышечным кольцом у основания, когда он входит почти до корня. И теряется в бешеном ритме, уткнувшись в благоухающую шею. Кровь его, кажется, прожигает вены и готова пролиться сквозь кожу на землю. Сердце стучит с неистовой силой, отдается оглушающим стуком в ушах.       С видимым усилием он замирает и выходит, укладывается рядом с Эймондом и подталкивает его, вынуждает повернуться набок, и возвращается в шелковистое тепло изогнутого тела. Подхватывает стройную ногу под коленом, укладывает ее на собственном локте, а отполированная рукоятью меча ладонь оглаживает налитую плоть. Эймонда бьет крупной дрожью, и он сладко довольно стонет, опираясь на могучую грудь. Деймон не скупится на ласку, окропляет напряженные мышцы касаниями пересохших губ, увлажненные любовными соками пальцы умело сжимают раскаленный член. Движения вновь принимают несдерживаемый до жесткости ритм, и Эймонд стонет полузадушенно, не ведая, подаваться ему навстречу руке или впустить мужчину глубже в свое нутро. С такой силой, надеждой и жаром отдается он, что Деймону становится совсем дурно. Насмешкою богов годы забирают свое.       — Так... случается, — извиняется он и мягко выскальзывает из раскрытого юноши. — Перевернись на спину.       Эймонд послушно откидывается на лопатки и с немым вопросом наблюдает за дядей. Его глаз расширяется, исполняется хищным блеском и диким похотливым голодом, когда Деймон застывает над ним на коленях, демонстративно медленно смачивает пальцы и начинает растягивать собственные отвыкшие мышцы. С лихорадочной дрожью ладонь оглаживает мускулистое бедро, пальцы сжимают ноющий член, посылающий болезненные импульсы от раскрывшейся перед ним картины. Направляемая четким движением головка в нетерпении упирается в кожу мошонки.       Деймон высвобождает пальцы и надеется опуститься на Эймонда плавно, неторопливо и со вкусом, чувствуя каждый сантиметр твердой плоти. Но его жадно притягивают за поясницу, входят резко и глубоко, и тело заполняет саднящее скользкое неудобство. Деймон негромко охает и упирается в крепкую грудь в попытке удержать, приостановить на мгновение. И его желание чувствуют, позволяют сменить угол, и от следующего несдержанного пылкого проникновения мужчина вторит чистым гортанным стоном.       Давно позабытое чувство заполненности пьянит его, одурманивает разум. Забытийное онемение охлаждающим доспехом пульсирует под кожей, лишает тело извечного контроля, беспощадно поглощенного вожделеющей прытью. Эймонд тщетно старается проявить толику нежности, но возвращенное безумие правит им безраздельно, и стальная хватка насаживает на себя уплывающую в негу фигуру. Губы его судорожно закушены, и в желании своем он столь искренен, столь органично властен, что распаленное сердце Деймона окутывает гордостью. Уверенные движения с каждым толчком задевают узел удовольствия внутри него, захватывают первозданным острым пламенем, пробуждают нечто древнее и невыразимое. Тяжелый член вновь наливается кровью и приподнимается с плоского живота, и Деймон накрывает его рукой, лаская себя под пристальным взглядом с поволокой, дозволяет своей гордой натуре покориться равному ей могуществу.       — Avy jorrāelan, Daemon , — звучит сдавленный рокот, и неровные лунки ногтей драконьими когтями впиваются в кожу. Пораженный Деймон стонет в голос, распахивает глаза, и в них сочится восхищение. — Avy...       С загнанным хрипом, давясь рваными звуками, Эймонд изливается в податливое тело над собой, грудь высоко вздымается от глубокого дыхания. Деймон чувствует его экстаз ярче своих былых, переживает вместе с юношей волны дрожи, и продолжает гладить себя, сдавливает по всей длине дрожащими пальцами. Эймонд медленно приходит в сознание, оставаясь внутри, игриво подталкивает бедрами остаточную твердость. Вес его руки присоединяется к Деймону, касается тончайшего шелка обнаженной головки. И от открытости сего движения Порочный принц не выдерживает, окропляет семенем гладкий торс, и финальный стон его освобождения укрывает их мягким покрывалом кожистых крыльев.       Уставшие губы соединяются в смазанном ленивом поцелуе. Теплая липкая влага размазывается по их телам, и Эймонд беспомощно утыкается лбом в расслабленное плечо.       — Muzg , — бубнит Эймонд, упорно пряча лицо в грудь Деймона.       — Shkul vestrā? — переспрашивает мужчина и сладко потягивается, разминает исполненные покоем мышцы.       — Я говорю, было бы неплохо попить, — приподнимается юноша на локтях. — Там, в пещере, припрятан мех с водой. Принес бы сам, да боюсь не дойти, — в другое время Деймон приструнил бы ошалелую наглость, но его награждают такой обезоруживающей улыбкой, что он со вздохом встает, мысленно проклиная растянутый ноющий зад.       Раскинувшее над Долиной золотистые лучи солнце согревает свободные от одежд тела обоих Таргариенов. Прохладная влага освежает надорванное охрипшее горло. В уюте майского дня, в окружении непроходимых горных склонов столь легко позабыть о происходящем, вычеркнуть из памяти непримиримую вражду, сметающую драконий дом своими же алчущими зубами. И Деймон забывает, зарываясь носом в белоснежные пряди на макушке племянника, целуя пульсирующий висок. В шутку надетая на его голову, удивительно впору сидящая корона ощущается не более значимой, чем льняная лента.       — Это больше не наша война, — негромко говорит он, щурясь от яркости небесного лика. — Лорды выгрызают друг другу глотки по велению клятв, пока ими повелевают прогнившие пьяницы и королевы с деяниями шлюх, и истинное наследие Валирии обращается в прах. Тебе тоже кажется, что мы поднялись выше, близки к тем, кто был почти равен богам?       — Да. Я вынужден с тобой согласиться.       — Жаль, не в наших силах оставить все позади, — Деймон ненадолго прикрывает уставшие веки. Не имело значения, в какой именно миг, но однажды некогда близкая, родная кровью семья, ради которой он был готов стирать из истории города и страны, вмиг обратилась ледяной пустыней без толики тлеющих углей, и в ней терялось посреди бескрайних дрязг и недомолвок его одиночество. — К чему нам бремя знания и право вершить чужие судьбы, если мы не можем управиться со своими.       — Вообще-то можем, — усаживается Эймонд и смешно морщит лоб от непривычных ощущений. — Ты знаешь что-нибудь о пророчестве Эйгона Завоевателя?       — Слышал, — поджимает губы мужчина, все еще задетый недоверием брата, раскрывшего семейную тайну всем, кроме него.       — Я тоже не знал, пока не прочел кое-что. И нет, отец ничего не упоминал об этом, — мягкое уточнение стирает зерно обиды из его мыслей, и глядя на такого Эймонда, острого разумом, возросшего над собой, поистине обратившегося равным, он пребывает на грани между гордостью за его успехи и новой волной желания брать, пока не сотрется кожа на члене. — В записях септона Барта информация крайне расплывчата, и я обратился к источникам из-за Узкого моря. В конечном итоге пророчество обнаружилось на отцовском кинжале... Я расшифровал его, Деймон.       — И? — медленно поднимаются светлые брови в привычном выжидательном жесте.       — "Грядет Обещанный принц от крови моей, и гимном его будет Песнь Льда и Пламени", — цитирует Эймонд и с пренебрежением фыркает. — Наши праотцы так цеплялись за величие тайны, что так удобно оправдывает их власть, и позабыли, как звучала культура, породившая их. Наша власть — в драконах, не пророчествах, и мессией может оказаться любой, в чьих жилах течет наша кровь.       — Ты хочешь сказать, что... — Деймон начинает понимать, и осознание вспарывает его сдержанность, потворствование и коленопреклонность — все, что вилось ошейником у горла сущности Дракона.       — Верно. Не имеет значения, чей зад согревает Железный трон. Подвластный персту власти скот склонится перед любым, кто взберется по ступеням. Через бунты и расколы, единство и процветание, как до Эйгона, так и задолго после им придется влачить свое существование. А если уж Обещанному принцу суждено объединить эти земли перед ликом опасности, он свершит предсказание. Будь он хоть сыном квартийской портовой девки.       В естественном порыве, исполненный шквальным ураганом самых разнообразных чувств, Деймон прижимается к зацелованным губам, обнимает своими, как хрупкую реликвию. Кончики пальцев Эймонда касаются улыбающихся сеточек морщин в уголках глаз, разглаживают их.       Пара глаз изысканного пурпура обращаются к земле, и с напряженным средоточением старший Таргариен нечто спешно обдумывает, и когда взгляд его снова обращается на молодой любопытствующий лик, в нем огненным столбом сияет решимость.       — Мне потребуется некоторое время, около двух недель. До тех пор ты не должен выдать себя ни действием, ни словом. И... придется довериться, Эймонд.       — Чему именно?       Сапфир в иссеченной шрамом половине лица подрагивает множеством тонких бликов.       — Чтобы выбраться, мы должны умереть.