three twists

Дверь ванны закрывается без хлопка — щелкает замок, однако Рыжий морщится, как если бы Тянь грохнул ею со всей силы. Морщится сильнее, как если бы закинул насухую отвратительно-горькую пилюлю. Эта пилюля — расщелканная капсула, распакованная, выкопанная из бульона глубоко застоявшейся крови боль. Студия на присутствие Хэ Тяня реагирует в унисон. Она не морщит стены и пол, не скрежещет кафельными зубами и не сжимает добела деревянные костяшки мебели, но, как меняется выражение лица матери при встрече с не самым любимым сыном, так и квартира, со вспугнутым, наведенным Рыжим уютом, нервно подрагивает скинутой на пол портупеей, россыпью пуль на мраморной столешнице, ссохшимся в ржавую корку пятном и промявшейся под ее тканью мусорным пакетом. Гуань Шань вдыхает — грудью, животом. Шумно выпускает воздух и гладит кремово-шершавые стены. Поднимает с пола кожаные ремни, складывает распятые на кресле брюки, затягивает мусорный пакет, чтобы вынести в коридор. Он не сразу решается коснуться прохладного металлического корпуса, но, потянувшись, ощущает, как приятно, будто сама толкаясь в ладонь, ложится рукоятка. Глок еще едва хранит тепло чужой кожи. Тяжелый. С непривычки Рыжий не может держать его одной рукой — наводит на пустоту, сцепив пальцы. Отпускает, разминая запястья по очереди. Пистолет и его внутренности водворены на полку со старыми компакт-дисками и кассетами. Хэ Тянь уже сушится в ванной — шумит фен, а Рыжий, наводя порядок, ловит блик на золотистой крышке. Золотые блики с ним, как привязанный к запястью воздушный змей — волочатся следом даже в дождь. И в солнце. В парке… …под золотой листвой, идут по аллее, взявшись за руки. Размахивают ими, как первоклашки. Она подпрыгивает — то виснет на нем, то натягивает их сцепленные ладони, как цепь в два звенья. Гуань Шань скалит зубы, когда решается — и отвечает: — Просто я как шавка. Если привязываюсь — то навсегда. Хруст подсушенной листвы как хруст чипсов из початой — одной на двоих — пачки. Чжао Вэй хмыкает и независимо вздергивает нос: — Тогда я — кошка. Хожу, где вздумается, гуляю сама по себе… — Кошка… — хмурится Шань. — Кошка, — она ловит его взгляд и улыбается во все зубы. Визжит, когда он подается вперед. — А ну иди сюда! Рыжий хватает ее в охапку и бежит вперед. Взметается оранжево-красное золото, пряный лиственный запах и влажная пыль… Снова щелкает дверь. Гуань Шань оборачивается — Хэ Тянь выходит из ванной в халате на голое тело. Накинул на плечи, не завязав. Направляется к балкону, нашаривает по пути сигаретную пачку. Вот дурак. Запахнулся бы. Шань стучит пальцами по столешнице и решает, что ни ссохшееся пятно на рубашке, ни рассыпанные гладкие пули, ни распущенные ремни тугой портупеи не повод пропускать ужин. Поздний, да — он еще не ел, но накрывает на двоих. Заваривает чай, расставляет приборы, трет лицо… …в дальнем закутке, у причала, недалеко от плакучей ивы, их ноги вытянуты со старой покосившейся скамейки. На кромке воды, облизывающей рыхлый берег, резвятся водомерки. — Мне плевать, как это выглядит со стороны, — говорит тихо. — Что важнее… — зарывается головой в напряженные пальцы — ерошит рыжие вихры, — я, бля, понятия не имею, как быть с этим дерьмом. — Хм, — Чжао Вэй кусает чипс, задрав голову вверх, к прозрачно просвеченной кроне. — А что, в сущности, тебя не устраивает? — А? — Рыжий поворачивает голову. Таращится настороженно: — Как, бля, что-то в этой ситуации вообще может устраивать? Она опирается локтем о деревянные ламели и устраивает щиколотку на обтянутом бамбуком колене. Тяжело и почти загнанно вдыхает — как всегда делает перед тем, как начать длинный монолог: — Ты наплевал на свадьбу, перешагнул через свою гордость, безоговорочно принял все его условия… Ты же не дурак — ты знал, на что соглашался. Вот я и спрашиваю… что не устраивает? Может, есть что-то еще? Что-то новое? Или ты, все-таки, дурак? — смешок. Незлобный. Улыбка и колючее тепло в глазах, на этот раз — за оранжевыми стеклышками. Рыжий хмурится. — Я имею в виду… Э-э… — она набирает еще воздуха, прочищает горло. — Ну, знаешь, — пыхтит, — что важнее всего. Если отбросить всё вот это говно… Что тебя на самом деле беспокоит. По-настоящему. — Понял, — Шань обхватывает колени. Сжимает, собираясь с мыслями. — Что беспокоит… — Да, да, — она дергает носком, поторапливая его мыслепроцессы. — Самое важное! Самое важное: Гуань Шань все-таки дурак. Но… Хэ Тянь, наконец, возвращается. Остывший и уставший — натягивает на себя трусы, влезает в первую попавшуюся футболку. Рыжий смотрит на его спину, выдыхает через нос. В груди беспокойно ворочается. Хэ Тянь. — Видишь эту иву? — Гуань Шань кивает на ее ствол. Когда-то сломанный, и сросшийся на огромных деревянных подпорках, он продолжает расти — пусть и не так, как должен был. Деформированный, с вывернутым наружу шрамом чудовищного разрыва в волокнах, но — крепкий и упругий. — Это я. Тянь садится за стол. От него несет куревом и мыльной отдушкой. Гуань Шань ссыпает из банки маринованные помидоры черри. Он пока не уверен — прошли эти доверенные полчаса или нет. Они ужинают в тишине. — Вкусно, — вдруг говорит Хэ Тянь и, не дожидаясь ответа, забрасывает содержимое миски в рот без палочек. Поднимается за добавкой и начинает есть прямо со сковороды. Рыжий удивленно моргает: Хэ Тянь зачерпывает лапшу вилкой для салата и ест — жрет, — так, будто голодал эти две недели. Зло и жадно. С грохотом отбрасывает сковородку, утирает рот запястьем, хватает банку с помидорами и запрокидывает в рот все ее содержимое. Отставляет — и от души рыгает. Подбирает фаршированный свининой перец в панировке и, вывалив язык, закидывает в рот. Жует с нескрываемым, почти болезненным наслаждением. Рыжий молча подвигает ему тарелку, где лежат еще три таких. Хэ Тянь хватает вторую. — Смотри, потом плохо станет, — настороженно басит Гуань Шань. Перцы ужасно жирные. — Это последний, — Тянь, кажется, теперь в норме. Вот, и улыбается как клоун, и жует медленнее. Рыжий выдыхает про себя. Решает не спрашивать: «дома не кормят, что-ли?». Тянь в норме. Самое важное… Он отводит взгляд, а Хэ Тянь вновь приземляется на свое место. Опирается подбородком о кулак — смотрит прямо, с улыбкой. — Спасибо. Шань кивает, мазнув исподлобья по довольной физиономии, встает прибрать со стола. Собирает пустые миски, но Тянь вкрадчиво шелестит: — Мо, нахуй посуду. — Шань оборачивается — тот откидывается на спинку стула и раздвигает колени, — иди ко мне. — Разморенный и сытый, лениво-расслабленный — таким Рыжий не видел его давно. — Давай, — хлопает по голым бедрам, — ну, подойди. Гуань Шань делает вдох. Подходит. Прямо в открытый капкан ног и рук: Тянь зарывается в него и довольно мычит. Трется головой о грудь, подставляется ладоням, толкает ближе к себе. Приподнимает низ толстовки и зарывается носом в солнечное сплетение. Целует в живот, спускается ниже. Он горячий — Шань чувствует, как Тянь вибрирует, возбуждается, и как эти обжигающие волны накрывают его — их обоих. Запрокидывает голову, сгребая волосы на затылке, жмурится и до болезненного морщит лоб. Он знает — если сейчас не остановиться, они просто… Тянь расстегивает пуговицу на его джинсах — спускает ниже, и Рыжий шипит: — Подожди, — обхватывает обеими руками. — Стой, блядь. — М? — Тянь, конечно, не останавливается — не разжимает хватку, и не перестает тянуть штаны, но замедляется. — Нам надо поговорить. В груди и полном желудке тревожно екает — сжимается, сворачивается, как кислое молоко. Оба замирают. Рыжий — от внезапно накатившего страха, Тянь — вероятно, тоже. Он замирает, но не отпускает, не разжимает хватку — наоборот. Сильнее цепляется за ткань толстовки, жмется лицом к груди. Гуань Шаню не нужно опускать голову, чтобы увидеть его выражение. Он знает — чувствует. И, понизив голос до шепота, продолжает — ткнувшись губами в макушку: — Нам надо поговорить, — повторяет. Повторяет, потому что горло сжало — от того, как резко Хэ Тянь задрожал: не от возбуждения, а от оставленной еще на пороге злости. — Мы оба знаем, чем закончится этот разговор, — говорит глухо, не шевелясь. — Так какая разница — пришел ты меня бросить или просто поговорить? Рыжий задыхается. Сердцебиение разгоняется до такого бешенного ритма, что голова и тело, и сосуды на глазных белках начинают медленно набухать… истерией. Заполошенно вздымается грудная клетка — дыхание подстрелено, сбито, но Рыжий, игнорируя свой тремор, продолжает: — Ты меня выслушаешь, — он облизывает сухие губы: — Ты выслушаешь, — и еще раз. — Хэ Тянь, — крепче сжимает волосы в кулаке. — Пожалуйста… Тянь резко выпускает его. Из объятий, из упруго стискивающих бедер — откидывается на спинку стула. Смотрит прямо в глаза. Вспыхнувшие в них страсть и удовлетворенность теперь осыпаются на Рыжего серым пеплом. От разморенной ленности не осталось и следа — только голая, как сталь, злая уязвимость: — Ну, давай, — его лицо мертвеет. Гуань Шань отшатывается и сглатывает. Красные белки глаз пекут, жгутся. Он берет себя в руки и оттягивает ворот, чтобы выдохнуть. И хмурится — взгляд не отводит. Хмурится сильнее: — Да ни хрена ты не знаешь, — и даже злится. Понимает — теперь, когда они отлипли друг от друга, страх, прошивший горло сквозным, был не его. — Ты, бля, думаешь, что знаешь, но… — К делу, — стальным голосом приказывает Хэ Тянь. Охуеть. Так вот, значит, ты какой. Глава синдиката, Хэ-ебаный-Тянь, или Хэ-ебаный-директор-мира. Рыжему вдруг становится смешно — он отворачивается, давит нервный смешок. Не получается. Этот тон — как оплеуха. Да, впрочем, и похуй. Тянь, вероятно, ощущает то же. Или что похуже. Всаженный нож в раздвинутые ребра… К делу. Рыжий хлопает себя по карманам — поглаживает, — и кивает самому себе. — Короче. — Вообще-то, страшный он сейчас, пиздец. Все слова, мысли взволнованно расплескиваются к ебени матери. — Да, я просто хотел сказать, что… н-накосячил пиздец… — трет шею, пытаясь успокоится. — Только ты не перебивай, — жмурится, выдыхает шумно. — И вообще, нахуй твои диктаторские замашки, еблан, ты мне, сука, дикпики слал, придурок, затолкай этот менторский тон себе в жопу, окей? — зарывается лицом в дрожащие ладони. Собирается. Блядь. — Накосячил? — Тянь опирается виском о сложенные костяшки. Смотрит внимательно. — Да, — Шань делает шаг. Влево, потом вправо. — Накосячил, когда позволил тебе рулить всей этой ситуацией, — толкается ладонями в карманы, животом отталкивается от столешницы. — Я думал, ты знаешь, как лучше, потому что всегда я… всецело доверял тебе. Всецело, — Гуань Шань впивается взглядом в его взгляд и теперь Тянь видит, как Мо сатанеет. — Но вот что непонятно мне, — словно костер, разгорающийся от искры, радужка Шаня начинает светится захватывающей его яростью. — Почему, блядь, ты, — все в нем — голос, нервно сжатые кулаки в кармане, взгляд, — никогда, — прожигают, — никогда не доверял мне?! — насквозь. Хэ Тянь моргает — раз, второй. Его злость — черная и плотная — он чувствует, отпускает его, бледнеет, с шипением разъедаемая чужой — живой, горячей и стихийно разрастающейся со скоростью лесного пожара. Хэ Тянь смотрит — по-прежнему внимательно. И завороженно. — Я, — Рыжий тянет себя за грудки — стискивает. — Я, блядь, не готов рвать с тобой! — Она плескается в кухне и затапливает ее, затапливает Тяня. — А ты, — он хватается за стол и сжимает ненавистно, раздувая ноздри, — пророс во мне слишком глубоко! Как, нахуй, ты себе это представляешь?! Оторви и выбрось? Ну, давай, вскрой меня, как лабораторную крысу, препарируй, выскобли себя из мозга костей, гандон! Хэ Тянь сглатывает. Выдыхает. Рыжий наворачивает круги по кухне, пытаясь успокоиться, но, кажется, только больше распаляется: — Думаешь, я бы пошел на такое, а? Для кого бы еще так унизился, ебаный твой рот?! — не орет, но краснеет ужасно — пятнами. Он в бешенстве. — Вся моя жизнь идет по пизде! И я никогда бы не стал винить тебя в этом, с-сука, вот только ты охренеть, как облажался! Теперь Шань кричит. С противоположного конца — на Тяня, честно и открыто, едва не плюясь огнем: — Если думаешь, что я и дальше позволю тебе проносить твою ебаную жизнь контрабандой в нашу спальню! Я, блядь, заебался думать! Заебался гадать, что с тобой! И моя жизнь идет по пизде, потому что ты разлагаешься внутри меня, а я даже не знаю причины, я, блядь, нихуя не знаю! Гуань Шань в сердцах отшвыривает попавшееся под руку полотенце. Дышит тяжело. С силой трет набухшую на лбу вену. Хэ Тянь наблюдает за тем, как Рыжий опускается на стул — закидывает голову, копируя до боли знакомый жест, и говорит уже тише: — Я так больше не могу. Я… я не могу любить лишь фрагмент человека, — прикрывает веки. — Возможно, ты был прав, когда сказал, что знаешь чем закончится этот разговор. Вот только… это зависит не от меня. Шань поворачивает голову. В его глазах читается такая усталость и такая старая, обреченная тоска, что Тянь понимает — да. Он прав. В каждом слове, в каждом звуке и в каждой своей эмоции — прав. И как это бывает только с Рыжим — Хэ Тянь смягчается. До состояния, в котором не обнажиться нельзя. И уже несколько минут не дышит. Размыкает губы: — Чего ты хочешь? — Не вываливай на меня все сразу, — Гуань Шань хрипит. — Начни с главного, — сглатывает, дергается его кадык. Поднимается с места и берет стул, подвигает его, садится напротив. Хэ Тянь наблюдает за ним сквозь мутно-соленую пелену, не моргая. Рыжий тянется к его рукам — берет в свои и сжимает. Сжимает и расслабляет — гладит костяшки. Смотрит в глаза — на его покрасневших, дрожащих веках, тоже стоят слезы: — Что тебя беспокоит? — подносит ладони к губам, целует их. — Ну? Хэ Тянь качает головой. Рыжий трется о них щекой: — Давай. — Нет, — шепотом. — Почему? Первые срываются с глаз жирными каплями — на колени и бедра. Тянь хмурится, дергает щекой. Шмыгает: — Потому что, — всхлипывает, подносит их сцепленные руки к своему лицу — утирает. — Я не могу. — Говори, — Шань сжимает его ладони сильнее. — Что, блядь, я должен сказать? — его взгляд вновь становится таким, как Рыжий привык видеть — перед тем, как Тянь ныряет в него голодными вечерами. — Что не могу простить тебе? Кольцо, что ты выкинул? Или что трахаешься с этой девкой? А? Ну? Что, блядь, я должен сказать? Глаза Гуань Шаня распахиваются шире. Кольцо. От Картье — парное, их с Тянем. Которое он подарил после своего возвращения из Америки. Семь лет назад. Белое золото, орнамент в виде винтов — о прочности и нерушимости чувств. Помолвочные кольца из коллекции «LOVE», символизирующие любовь, не знающую условности и преграды. Кольцо на цепочке. Про которое Тянь спросил после церемонии, осведомился о его наличии на груди — привычное место. Его не было, и Гуань Шань ответил: «выкинул в реку». Они лежали на кровати и уже были в достаточной кондиции, чтобы разговаривать после секса. Хэ Тянь промолчал. И Рыжий знал, что нанес рану — слишком глубокую, чтобы можно было вякнуть в ответ. Хоть что-то. Гуань Шань гладит передний карман джинсов. Молчит. Хэ Тянь продолжает: — Я не имею на это права, не так ли? — складывает руки на груди, усмехается. Весело втягивает сопли. Рыжий цепляет пальцем и тянет за цепочку. Поднимает. — Не имеешь, — потертое, с царапинами на внутренней надписи, кольцо звонко покачивается у тяжело вздымающейся груди. Взгляд Хэ Тяня не сразу, но меняется — кардинально. Шань передает ему в руки — Тянь разглядывает. Оно. Рыжий думал отдать ему. Оставить, если разговор закончится — и они закончатся. Хэ Тянь судорожно вздыхает, сжимая цепь крепко и вдруг — то ли испуганно, то ли предвкушающе — впивается взглядом в его лицо: — Ты с ней не спишь. — Нет, — твердо говорит Гуань Шань. Рука Хэ Тяня дрожит и губы — тоже. Он кусает нижнюю — улыбается. Стучит кулаком о колено и мотает головой. Рыжий подбирается, но — уже поздно. Через секунду студию разрывает нечеловеческий, облегченно-радостный вопль: «Ах ты, сука!!!».