three twists

4,5 года назад. — Отвали! — Шань… — Я сказал — отвали! В тесноте темной прихожей не протолкнуться. Они оббиваются друг о друга коленями, локтями и бедрами. Гуань Шань пятится назад, Тянь — напирает отовсюду и опутывает конечностями, как осьминог, то и дело хватая за руку, бок, плечо. Наконец, ему удается припечатать яростного сопротивленца к стене. Прижать всем собой и стиснуть в объятиях. Гуань Шань замирает. Замолкает. Кажется, даже не дышит, но через минуту выдает сбивчиво-нервное: — Знаю, что сам тебя просил, но… я не хочу… — вдыхает через рот, пряча рваный всхлип. — Не хочу быть любовницей на полставки, — если бы в коридоре был включен свет, то можно было бы увидеть, как болезненно ярко покраснело его лицо. Тянь чувствует — его жар, жар крови и кожи, жар пота и злых, непрошенных слез. Тянь прижимается щекой к его виску, сжимает в объятиях: — Ты не любовница. Ты любовь всей жизни, — говорит обреченно и надломленно, тихо, в самое ухо. Откровенно, в который раз, и опять… — Так, значит, ты поступаешь с любовью всей жизни? — нервный смешок. И, все-таки, — всхлип. Шань вырывает руку из захвата и прижимает к носу ребро ладони. Его плечи подрагивают. Он не хочет плакать, но плывет против воли. Блядь. Блядство. — Поверь, — Хэ Тянь не двигается — боится даже сместить руки, чтобы Рыжий не вырвался насовсем. Тяня душит его — Рыжего — обида. — Я выбрал меньшее из зол. — Да что ты, сука, несешь?! — и злости в нем больше, наверное. Хэ Тянь не уверен: — Шань… — Я не хочу… — он вдруг позволяет себе обессиленно обмякнуть в сжимающих его руках, в ткнувшемся в шею носу и вклинившемся между колен бедром. — Жить от звонка до звонка… вздрагивать от каждого шороха, каждого шага на лестнице, каждого уведомления на телефоне… бросать все дела и мчаться к тебе по первому зову. Это… это пиздец какой-то темный, я… на такое не подписывался. Пусти, — и Тянь отпускает. Рыжий отходит от него под желтый свет, струящийся из ванной комнаты, потирает плечо, высвободившееся из тяжелой хватки. Вздыхает, надавливает на влажные веки. Выдыхает. — Я. Буду. Строить. Свою жизнь, — чеканит хрипло и устало. Хэ Тянь понимает. Он, наверное, думал об этом — много, долго, часто. Понимает, что на месте Рыжего бы уже давно себя послал: не церемонясь и не распыляясь на лишние эмоции. Хотя… если бы дело касалось самого Рыжего — тут или-или. Сдохнуть? Убить его. А потом все равно сдохнуть. Потому что без него… — Я тебя понял, — Хэ Тянь зарывается в волосы пятерней. Рыжий уже плескает в лицо водой, склонившись над крохотной раковиной. — Да, ты прав. Это не то, что я бы для тебя хотел… — конечно, он не хотел. Тянь не хотел срывать встречи, срываться со встреч, собирать его кишки, ползая по залитой кровью лестничной площадке. Как ни посмотри, ситуация дерьмо: для себя он не хотел примерно того же. — Ну раз так, какого хуя ты все еще здесь? — шмыгая и потирая нос, Шань выходит к нему — раскрасневшийся и оголенный, как кабель без оплетки. Гудит напряжением, тронь — шибанет до вытекших, дымящихся глазниц. Тянь смотрит на него внимательно. Бессонными глазами, над веками, набухшими от хронической усталости, над затекшими, темно-фиолетовыми кругами. Какого хуя? Твоего. — Раз ты все решил, — Тянь хочет — хочет дотронуться. И чтобы шибануло. — Может, напоследок… — разводит руками, спрятанными в карманы кремового пальто. Плевать на остальное. Не просит — он готов умолять на коленях: — Трахнешь меня? — он фатально серьезен и определенно готов броситься под ноги. Не опуская взгляд и не снимая со стального курка. Скажи только слово. Гуань Шань смотрит в ответ так же — серьезно и тяжело. Жует щеку, потирая сжатые в кулак пальцы друг о друга. Хватается за нос, шмыгает снова, и шумно выдыхает: — Последний раз? — дергает плечом, разворачивается. — Ну, да. Ага. Этой ночью, если Хэ Тянь и знает что-то наверняка — это ночью Рыжий ни на секунду не выпускает его из объятий, пока тот двигается на нем размашисто и резко. Усилить остроту ощущений — до боли. До крови. До болезненного шипения и кожи, вспаханной короткими ногтями. Если это плата за молчание — он готов. Он знает, что выдержит его ненависть — если способен выдержать свою собственную. Это лучше. Это намного, в тысячекрат раз лучше, чем полное, презрительное безразличие. Ах ты, сука!!! Тишина лопается не в шепоте и не в испуганном вздохе — её разрывают крик и грохот стульев; их тела оказываются на полу. Хэ Тянь продолжает прорывать её, её девственную плеву всем собой: стуком сердца, шумом дыхания, хрустом суставов, стуком конечностей. Гуань Шань не столько придавлен, сколько сам ловит Тяня, его плечи и затылок в кольцо собственных рук, в объятия. — Ты хоть понимаешь, — Хэ Тянь утыкается лбом о деревянный паркет, около пульсирующей венки на шее Рыжего, — что я чуть не сдох? — смыкает пальцы на ткани толстовки, собирает складки на предплечьях — рукава трещат. — За что ты так со мной? Рыжий лежит молча. Он не спрашивает: «А ты — понимаешь?» и «а ты — за что?». Он видит потолок, приглушенную люминесценцию, но не смотрит на нее. Рыжий сосредоточен на шумном дыхании, грохочущей громаде в груди — кажется, плотину вот-вот прорвет, и вся кухня окажется затопленной в плазме. В этой порванной тишине и откровениях: рубашке с кровавым пятном, портупее и содержимом огнестрельного, кольце из белого золота, обреченной собачьей верности, слезах, подступающих к горлу ответов на заданные и незаданные вопросы. Рыжий запускает руку в густые смоляные пряди. Шевелит пальцами, то ли поглаживая, то ли щекоча. Хэ Тянь, наконец, приподнимается. Нависает над Гуань Шанем, опираясь на руки. А Гуань Шаня окатывает слепящее, как прямые солнечные лучи в глаза, дежавю: на школьном дворе, когда-то очень давно, Тянь вот так же нависал над ним с самым шкодливым выражением на не по годам возмужавшем лице. «Чем больше смотрю на тебя, тем сильнее ты напоминаешь помидор!». Хэ Тянь не сильно изменился за эти годы: стал выше и шире в плечах, лицо осунулось и ужесточилось, особенно — взгляд, но… Сейчас Шань ощущает ровно то же, что тогда: воздуха слишком много, а легкие вот-вот лопнут. Хэ Тянь выглядит таким болезненно счастливым, что это почти пугает — больше, чем слепой голод в его кровоточащем взгляде или свежий запах металла и пороха на влажной от пота одежде. Рыжий смотрит на него с широко открытыми глазами и почти не моргает. Тянь улыбается. Проводит ладонью по его лицу, гладит нежно, и смотрит так же — с почти надрывной нежностью: — Почему ты не сказал? — этот горько-сладкий упрек как лакрица: омерзительный и приятный одновременно. Гуань Шань втягивает губы, чтобы облизать их, и выдыхает: — А ты давал мне сказать? — Ты бы мог. — Мог, — кивает. — Но не стал. — С-сука, — припечатывает Тянь с чувством. Сощуривает глаза — сталь в его радужках ловит пролетающий мимо блик. — Гандон! — Рыжий приподнимается на локтях и почти нос к носу сталкивается с лицом напротив. Утирает чужую слюну, попавшую на щеку. — Ты никогда не доверял мне! И продолжаешь, — хмурится яростно, но осекается — Тянь легко целует его в губы. Чмок. Целует и поднимается на ноги. Рыжий втягивает в рот — шелушатся ужасно, нужно будет одолжить у Чжао масляную гигиеничку… — Знаешь, — говорит Хэ Тянь, потягиваясь. Проматывает кольцо на цепочке и хватает его — сжимает в кулаке. — Если это именно так и выглядит, мне жаль. Но это неправда, — он отступает к гостиной. Шарит на кресле в поисках телефона. Рыжий поднимается следом и недовольно пыхтит — складывает руки на груди. — Тогда почему ты никогда не рассказывал мне? — Что именно? — Тянь оборачивается, зажав зубами сигарету. — Ну… — Рыжий ведет плечом и чуть склоняет голову набок. — Например, что значило твое «выбрал меньшее из зол»? — Я уже отвечал, — щелкает зажигалка. Тянь затягивается, но не спешит на балкон. Возвращается на кухню и врубает вытяжку на вторую мощность. Встает под нее, прислонясь бедрами к гарнитуру. Отбивает телефоном колено. — Ага, — Шань седлает стул и трет висок. — Да. Я помню. Ты ответил, что мне лучше не знать. — Ну. — Хорошо, — он терпеливо вскидывает ладонь: — почему мне лучше не знать? — смотрит испытующе. Хэ Тянь выдыхает дым и задирает голову, постукивая по паркету голым носком. — Окей. Попробую объяснить, — трет шею, прикрыв глаза, и снова затягивается. — Есть закрытая информация, которая принадлежит не только мне. Это не моя лично тайна — это тайна огромного сообщества. Я не имею права разглашать её. Не потому что не доверяю тебе, а потому, что ты не являешься его частью, — он щурит глаза, как кот, выдыхая дым уголком рта — чтобы не замыливать обзор. Рыжий кивает, не спуская с него горящих глаз: — Понял, — обхватывает руками спинку, складывает локти. — Подойду с другой стороны: что является большим злом, чем тот пиздец, который происходит последние пять лет? Хэ Тянь хмурится. Пропускает белесые струи сквозь зубы и молчит. Шань поджимает губы и продолжает: — Что может быть хуже этого? — Поверь, может, — он начинает злиться. Не на Шаня — просто. Злиться. — Тебе я верю, — Гуань Шань зеркалит его выражение — хмурится, заводится с полоборота. — А вот ты мне… — Господи, — шепчет Тянь и ссыпает пепел в раковину. — Неужели не ясно… Если я не сказал тогда, не скажу и сейчас… — Почему? — Потому что! — взрывается Хэ Тянь. — Какого, блядь, хуя?! — орет Гуань Шань, и привстает на месте. — Снова бережешь меня, ебаный ты рыцарь в сияющих латах? Хэ Тянь потрошит сигарету ногтями, пальцами. Ему ужасно хочется швырнуть о стену мобильник или тарелку, проорать это, но он стискивает кулаки. Желваки на его лице проступают все четче. — Не тебя, — цедит сквозь зубы. Щелчком отправляет бычок в урну и трет лицо. Трет и не знает, как сказать. Что вообще следует говорить… — Чего это? — Рыжий упирается рогом. Ему тоже срывает башню. Когда это происходит — его страх и инстинкты самосохранения отлетают на задний план. А это значит, что Тянь должен выдержать собственный контроль на максимуме. Он делает глубокий вдох и поднимает ладони над полом. Говорит медленно и спокойно: — Потому что я не хочу, чтобы ты возненавидел меня… или себя. Или день, когда связался со мной. — Интересная тактика, — парирует Шань. — Только она не работает. Хэ Тянь молчит. — Когда ты, наконец, будешь откровенен со мной? — Гуань Шань звучит устало, но по-прежнему — раздраженно. Его гнев не испарился — пузырится на периферии. — Когда перестанешь играть, бояться… чего, блядь, бояться. Это же я, Тянь. Не кто-нибудь, — зарывается лбом в раскрытую ладонь, массирует, задевая короткие рыжие вихры. Закрывает глаза устало и морщится: порванная тишина сочится запахом курева и застрявшим в глотке признанием. Последним. Рыжий замирает. И ждет. Проходит минута, вторая. Шумит вытяжка, коротко вибрирует телефон в руках Хэ Тяня. Часы в гостиной раздражающе тихо тикают. Капли воды срываются в хромированную раковину. Он вскидывает, наконец, голову. Тянь не шевелится, только не злится больше — смотрит на Рыжего больными глазами. Потухшей сталью. Глухо. Гуань Шань выдыхает, кивает самому себе. Отстукивает кулаком о спинку и встает с места. — Понял, — задвигает стул под стол и разворачивается. Делает шаг и вздрагивает, когда слышит: — Что может быть хуже твоей смерти? — оборачивается. Хэ Тянь плотно сжимает губы и раздувает ноздри. Сжимает мобильник так, что костяшки натужно белеют. Говорит твердо, но совсем изменившимся голосом. — Я предпочел сделать тебе больно, но не допустить… — Тянь сглатывает. — Я… если бы я мог это предвидеть, то никогда бы не втянул тебя в это дерьмо. И не стал бы на пушечный выстрел приближаться к тебе, Шань, — вздыхает судорожно. Его зрачки влажно подрагивают, но кулаки сжимаются еще сильнее: — Если бы я сказал, кому стало бы легче? — его губы дрожат. — Ну? Тебе легче? — пытается улыбнуться. Гуань Шань замирает. Стоит в проеме и слушает. Смотрит. Хэ Тянь втягивает носом воздух и мотает головой, будто пытаясь сбросить с себя наваждение — этот морок, из-за которого проболтался. И из-за которого легче не стало ни на йоту. — Охуенно, — говорит он хрипло. Подкидывает мобильный, перекладывает цепь с кольцом из одной руки в другую. Бьет кулаком о ладонь и отходит, делает бесцельные шаги из одного угла в другой. Гуань Шань медленно приваливается к косяку и обхватывает себя за локти. Можно было — за голову, вот только их уже затопило. Какой смысл? Они плещутся в этой плазме. Движения замедлены и последняя преграда ломает не только грудную клетку — она ломает последнее искажение. Шань видит. Моргает медленно и подает, наконец, голос: — Спасибо, что сказал. Хэ Тянь останавливается и, кажется, не верит своим ушам. Впивается в него взглядом и пытается выхватить: сожаление, упрек, вину или, раскаленным свинцом по голой коже, — непринятие. Но Шань спокоен. Теперь — спокоен. — Ты… ты правда мне благодарен? — Хэ Тянь сжимает корпус телефона так, что он трещит. — Да, — кивает Рыжий и делает шаг навстречу. — Понимаю, почему ты не говорил. Но я рад, что услышал, — подходит почти вплотную. Расцепляет руки и протягивает одну. — Я могу задать еще один вопрос? — Задавай, — Тянь с готовностью сжимает его ладонь. — Почему бы я был мертв, если бы не… твое решение? — поглаживает костяшку. Не разрывает зрительный контакт. Хэ Тянь выдыхает. Так же, как Рыжий пару недель назад — в супермаркете. Когда собирал эти чертовы коробки с завтраками. Отворачивается и шумно выпускает воздух — тот вдруг стал еще гуще и тяжелее сигаретного дыма. Собирается. Думает. Отпускает его пальцы и отходит ближе к приоткрытому окну. Снова бесцельно шагает, облизывая зубы и тиская в ладони телефон с кольцом. — Знаешь, — говорит он, наконец, присев на подоконник, — отец кое-что объяснил мне, когда… — прочищает горло и сосредоточенно хмурит брови. — Ну, это… было не очень своевременно, но, — утыкается взглядом в колени. — Да, я попробую обрисовать в двух словах. Короче, — зарывается ладонью в челку и раздраженно ерошит. Гуань Шань встает рядом, напротив. Полностью во внимании. — Как его сын, я являюсь… являлся, — поправляет себя Тянь, — его уязвимым местом. Я не состоял в этой… Я не был в системе, и убегал от нее — пытался, — Хэ Тянь приподнимает брови и злится на себя за свое косноязычие. Он не планировал этого разговора. — Отец сказал, что если я не буду в системе, то она не сможет меня защитить. В семье принято защищать друг друга, ты же знаешь… Хотя кровные узы и узы клана — это не одно и то же… Для меня… Но для отца между этими понятиями стоит знак равенства. И он объяснил, что своей оторванностью от клана я делаю его слабым. Ведь любой может… сломать его через меня. Он рассказал о том, как ломают, — взгляд Хэ Тяня тяжелеет. — Неделю назад я единолично увидел… кое-что из того, о чем он мне рассказывал, — Тянь трет веки и шумно сглатывает. — Знаешь, почему в нашей ебанутой семье нельзя привязываться? Почему моя мама погибла и… как это связанно с тобой? — его голос становится тише. — Мама не хотела быть частью этой семьи. Клана. И… она была уязвима. Чем воспользовались уебки из враждебной коалиции. А знаешь, кто был… и остается моим уязвимым местом? — поднимает голову и снова — глаза в глаза. Вплотную. — Я, — эхом отзывается Гуань Шань. — Отца я все еще ненавижу, но его логика мне понятна, — Хэ Тянь трет золотое кольцо подушечкой большого пальца. — Он взял с меня клятву… что я не вывернусь мягким брюхом наружу. Он знал про тебя… конечно, он знал, — Тянь горько усмехается. — И должен был убедиться, что у нас с тобой… что мы можем остаться просто друзьями. — Поэтому ты заставил меня пойти на эту церемонию, — подхватывает Рыжий, достраивая недостающие кусочки паззла. — И запретил приходить. — Да, — Тянь фыркает. Звенит цепочкой кольца и скрипит зубами. — Только он проебался, конечно. Ну, и я. Папин сын, хуле, — утыкается лбом о колени. Чувствует руки Шаня на своих плечах и натужно-облегченно мычит. Гуань Шань трет его плечи и обхватывает целиком, когда Тянь утыкается в него головой. Трется макушкой о живот и тихо стонет. — Прости меня, — шепчет, цепляясь за его худи. — Все нормально, — Рыжий сглатывает. Гладит его затылок, но напряжение с его лица не уходит, а лишь усиливается. — Как же теперь быть… — бормочет он, утыкаясь подбородком в торчащие позвонки. — Как, как, — посмеивается Тянь, целуя его куда-то в ткань у самой груди. — Жопой о косяк, — поднимает голову и ловит его губы своими. Они целуются — сладко, медленно, тягуче. Нежно. Гуань Шань берет лицо Тяня в свои ладони и чуть меняет наклон головы: чтобы войти глубже, обволочь снаружи — руками, телом, и изнутри — языком, губами. Тянь млеет, притирается. Хочет усадить его на колени, но в этой позиции удобнее так, задрав голову, позволить Рыжему доминировать. Тот отрывается от него и оглаживает большими пальцами чуть порозовевшие скулы: — Ну ты и клоун, — щурится серьезно, оглаживая лицо. Тянь поворачивается, бодает его ладонь, утыкается носом и облизывает. — Кто говорил мне: «Не держи все в себе», а сам… — Я очень уязвим перед тобой, — улыбается Хэ Тянь, обнажая зубы. — Намного больше, чем ты перед… Мобильный на подоконнике разрывается таким громким рингтоном, что чуть впавший в транс Гуань Шань едва не подпрыгивает. Хэ Тянь вмиг напрягается: хватает телефон и смахивает иконку с зеленой трубкой. Встает на ноги и, мягко отодвинув Рыжего за плечо, уходит в зал: — Да?.. Привет, Вэнь Мэй, — Рыжий оборачивается. Напрягает брови, лоб, вслушиваясь: — ага… не, еще не звонил. — Хэ Тянь хватает с полки пустой пистолет. Отходит к панорамному окну и его становится почти неслышно. Шань переводит взгляд на подоконник — Тянь прихватил его кольцо. Так и пошел с ним, зажав в кулаке. Он вздыхает; решает не плестись за Хэ Тянем хвостом, а убрать, наконец, со стола. Прибрать на кухне. Заодно — возможно, в собственной голове. Миски и чашки можно сложить в посудомоечную машину, но Гуань Шань моет их под напором — чтобы шум воды заглушал обрывки долетающих слов. Понять их смысл сейчас он все равно не сможет. Но то, каким собранным и по-военному напряженным стал Хэ Тянь, означает лишь то, что их диалог закончен. Сваривающая обоих плазма спала, утекла в хромированную раковину. И порванная тишина больше не кровоточит. Гуань Шань жмурится — это хорошо. Он был готов ко всему. И до сих пор… Хэ Тянь хватает его со спины — обнимает и утыкается носом в висок. Шепчет, касаясь губами уха — так, чтобы встали волосы на загривке: — Малыш Мо, нам пора. — Что? — Рыжий оборачивается. Тянь выключает воду за него и быстро промакивает мыльные ладони в полотенце. — Собирайся, — он больше не обнажен. Улыбается и двигается резко и скупо. Растекшийся до круглой бездны зрачок — сужен почти вертикально. Хэ Тянь теперь — пусть только в одних трусах, — закован в броню охотящегося хищника. Наспех собранную, и реконструирующуся на глазах. — Пошли, — командует предельно ласково, но Шань чувствует, как от этого тона что-то взметается внутри, тянет под ложечкой. Вот и она — железная рука в бархатной перчатке. Тянь одевается быстро. Рыжему нужно только надеть кроссовки. Он наблюдает с прихожей: как Хэ Тянь вытаскивает пачку новых магазинов из ящика за комодом — с щелчком заряжает глок — натягивает черную водолазку, как вторую кожу. Портупея оплетает его мышцы плотными кожаными ремнями, тяжелеет от оружия в надежно закрепленных карманных отсеках. Глухо звенит пряжка. Натянутые до икры носки прячутся за штанинами. Тяню — высокому, мускулистому, пышущему силой — не тесно в этой униформе. Он потягивается — натягивается черная ткань, кожа на ребрах и упругие, гладкие мышцы на руках и груди. Рыжий утирает испарину над верхней губой. Он не говорил об этом — о том, как подскакивает адреналин, тестостерон и, вероятно, те самые гормоны, которые отвечают за эйфорию… как же они называются. Серотонин? Дофамин? Эндорфин? Их мощный коктейль сносит нейронные рецепторы к хуям, стихийным вихрем, когда он видит Хэ Тяня в кольчуге. И без нее. Собранного. Спокойного. Пахнущего смертью. Не говорил и, вероятно, не скажет, что не боится. Никогда не боялся его: в затеках от чужой крови, с осевшим на ладонях хрустом смолотых костей, отпечатком чужого крика на распаренных порах. Содранной кожей на костяшках. — Да, да, — она дергает носком, поторапливая его мыслепроцессы. — Самое важное! Рыжий не отпускает колен — цепляется за них до треска в потертой джинсовой ткани: — Самое важное, — говорит он серьезно, устремив потяжелевший взгляд на спокойную водную гладь. — Я боюсь его потерять. Боюсь потерять и не узнать причину. Вообще боюсь нихуя не узнать… А я нихуя и не знаю, а это равнозначно потере. Вот и все. Он может быть страшным и стремным, но его я не боюсь. Я боюсь неизвестности… — Выходим! — Тянь улыбается. Он влезает в ботинки, водрузив на плечо набитую до отказа спортивную сумку. Рыжий видел — Хэ Тянь сложил туда не только оружие, но и какие-то вещи из гардероба, бритвенный станок, даже книги. — Ам-м, — он следует за ним, пытаясь сложить одно к одному. — Ты объяснишь, че происходит? — Да, — отзывается Тянь, когда дверь за ними хлопает. В холле светло, но за окнами в конце — ночь. — Во-первых, сюда ты больше не возвращаешься. Ни под каким предлогом, договорились? — оборачивается, чтобы увидеть, как Рыжий кивает. — Во-вторых, сейчас мы едем в отель. Заночуем там. В одиннадцать утра к нам подвалит кое-кто из моей охраны. Двух людей я приставлю к тебе. — Чего?! — Да, милый, — они останавливаются у лифта, и Тянь смотрит на Рыжего со стальной, беспощадной нежностью, — прости, но я не могу рисковать. На меня сделан заказ. Кстати, уже третий, — оборачивается на дисплей со счетчиком этажей, стучит по нему пальцем. — Через сорок минут в эту студию ворвется орда сандерских балерин. Повезет, если она не взлетит на воздух… Рыжий не роняет челюсть лишь потому, что замкнуло — до паралича. Створки лифта разъезжаются и они ступают в его светлую кабину. Тянь приваливается к стене и притягивает его к себе. Откидывает голову наверх: — Добро пожаловать в мои трудо-выебудни. — Ага, заебись, — со сложным лицом Рыжий укладывает подбородок на его плечо. Ему кажется — он надеется, — что тихо теперь никогда не будет.