гелиантемум

«3 июля забытого года! неужели после пасмурной ночи души не поникнут, а побегут собирать витамин D всем своим физическим воплощением? всё именно так! грейте носы и не гуляйте поздно вечером, чтобы не встретить голодных до вашего настроения псов. или попытайте удачу, пробежавшись до незнакомого райончика (может, удастся погладить кошачью шерсть). главное — берегите себя, а радиостанция ‘гелиантемум’ побережёт ваши уши!»

✷ Bear Attack! — Cemeteries

Глаза предательски слипаются. В комнате — как и было в коматозном сне — как-то совсем вязко и липко, жарко. Будто бы во сне человеческое тело спутали с букашкой и залили раскалённым золотым янтарём. А теперь, как в вакууме — уши заложены, руки и ноги замерли, как жизнь вокруг. Джисону так часто снились кошмары, что стали частью его сонного мира, который выстраивался годами. Без них никуда. Без них интерес к сну рушится, как и мир грёз — жуткая гуща скрепляла собой всё от картонных зданий, жителей, до таких же мыслей. Здесь, в собственной кровати, Хан подросток, что не рисковал бы доверять и собственной тени, но в иллюзорности руки запятнаны кровью до плеч, ей измазан рот и зубы. Здесь он мигает длинными ресницами, путая в них остаток полуночного забвения, а там нынешней ночью сам вплёлся в ранящую неизведанность, после побега от призраков которой, в шею вцепился кот и зализывал чужие раны на шее. Чужой причинённый вред. Промоины в ещё не потерянной душе. Жёстко, шершаво и немного больно. И приятно? Приятно. Что уж там, Хан Джисон в детстве был испуганным ребёнком, но в юности стал фанатом сновидений, как и их значений. Он записывал странности, которые рождались ночами из-за экспериментальных траекторий нейронов в голове. А после выдумывал продолжения историй, читал, что значила каждая новая точка. Каждое начало и конец. Каждый крючок-деталь, о которой люди обычно думали: «к чему бы это?..» А любовь к подобным разбирательствам привязала кружевными полотнами из шерстяных ниток добродушная бабушка. Она так незаметно вплела маленького Джисона в узор интереса, что тот даже не заметил. Потом только бегал расспрашивать, что значат приснившиеся птицы или их смерти. Почему кошка во сне была разноглазой, закат — рубиново-красным, а поля такими бесконечными? Хан читал, слушал, размышлял и замечал совпадения. Пугался, радовался, вновь размышлял. Сейчас разнежившееся тело в разнеженной кровати отказывалось соображать и двигаться. Джисон чётко помнит стычку цветных сущностей во сне: одна совсем чёрная — но не тревожная, скорее упёртая и от чего-то желанная, таинственно интересующая — во главе которой стоял тот самый кот. Вторая сторона обезглавленная, обезличенная и пропитанная ржавой детской обидой, непониманием. Желанием сохранить кого-то другого. И кровью. Во рту будто бы всю ночь была металлическая конфета. Мысли в кучу не собирались, в голове разве что трещала фраза: «Да ладно, на счастье!». Потом Джисон обязательно откроет дневник и упомянет в одном из абзацев этот сон, выделив цветной ручкой и рисунком кота. Но потом, когда желание пропасть под одеялом на сутки исчезнет. Телефон протяжно жужжит на соседней подушке. На экране блокировки глаза встречаются с ветками уведомлений, замыленный взгляд — с прыгающими символами и едва различает аватарки с подписями к ним, но задерживается только на цифрах — 8:27. Слишком рано. Или всё-таки слишком поздно? Голова вновь опускается на подушку, глазные яблоки ищут что-то на потолке. Ответы — возможно, их. Конечности от чего-то выкручивает, будто все сонные события на самом деле проехались по человеческому телу многотонным жестяным составом. Будь то вечерние пробежки или сонная беготня — всё равно. Сегодня Хан предпочёл бы остаться наедине со своим белым облаком, что рано утром сменил шуршащую человеческую постель с множеством одеял и пушистым покрывалом на звенящую лужайку. Наверняка половицы на первом этаже теперь проштампованы шерстяными отпечатками. Команды мозга с трудом передаются организму. И всё же ступни ощущают прохладу, внутри них что-то колется, как только ещё чистые носки начинают скользить по твёрдой поверхности ламината. Глаза цепляются за оторванный уголок плаката с Каору из «Евангелиона». Нужно приклеить. А ещё привесить над окном бумажные флажки. И те японские колокольчики от милой одногруппницы. И вон ту стопку книг бы разобрать… Новый зевок тянет руки в зенит и даёт ногам толчок. Они передвигаются грудой металла, которая по задумке должна была воплотиться в роботизированной опоре, но прогнила чуть раньше. У лестницы Джисон перекидывается через перила — сонный ленивец. Главное, не закрыть глаза надолго, иначе так и уснёт вновь. Лёгкие вбирают воздух, пропитанный горечью и сушеным имбирём, колюще-режущей теплотой; в ушах отзываются шорохи, стук когтей, дыхание, слишком громкие мысли, шёпотки всех тех, кого уже выдумали и кого ещё выдумают. Внутри воедино собираются все ощущения, подключаются к фантазии, что рисует в мыслях маячки-родителей на двухмерной карте дома. — Ты чего? — выглядывает из кабинета отец, поправляя серебряные запонки, инкрустированные малахитом. Ещё одна одомашненная строгость. С самого утра мужчина пугал мир своей серьёзностью — от твёрдой залаченой укладки до начищенных зеркал-туфель. Хан старший всегда был уверен: попади сын на его место в компании, та развалилась бы в первый рабочий день нового директора. Не доверял, не верил во взрослость. Был тем родителем, для кого дети остаются вечными детьми, к которым было бы неплохо привязать лишние глаза. — Доброе утро, пап. Не успевший зародиться план «съехать вниз по перилам» проваливается с треском. Приходится стекать по-человечески, по бесконечным ступенькам. — Опять не спал пол ночи? — вокруг женских ног крутится Ббама. — Не-е-е, просто не выспался… — окончание фразы утопает во внеочередном зевке и Хан опускается на стул. — Что готовишь? — Дакжим с рисом, в обед попробуешь. — На семейный обед не рассчитывать? — Скорее всего и на ужин тоже. Нам с твоим отцом нужно съездить в филиал и, если верить навигатору, это не близко. Не думаю, что вернёмся к вечеру, но возможно получится быстро дозвониться до центра и подписать бумаги. — В любом случае, дом на тебе. Не сожги его, когда будешь пытаться разогреть еду. Если бы у господина Хана спросили, где учится его сын, он бы узнал это разве что по уведомлению о списании денег за обучение. Сам бы удивился, потому что поступлением всецело занималась госпожа Хан. А если бы отцу сказали, что это Джисон готовил и всячески извращался над сервировкой всех блюд с прошлого его дня рождения, то пропустил бы это мимо ушей в неверии. — Окей. Нужно сделать что-то? — Если до завтра не вернёмся, прогуляйся утром с Ббамой до магазина. — Он разве не закрыт? — Старый закрыт. Но недалеко сейчас неплохой магазинчик открыли, — худая рука женщины выключает газ и поворачивается к сыну. — А, видела у тебя в списке литературы «Демиан», прочти его. У меня остались мои рукописные материалы по этому произведению, завтра вечером найду на чердаке и отдам тебе. — Мгм… Хан собирает себя и все силы, чтобы доползти до ванны и оглядеть своё лицо в отражение. Не очень-то свежее, но можно было надеяться на худшее. Обычно на щеках меж красноты прокладываются мягкие отпечатки от подушки и очень тактильного одеяла — змейки-крокодильчики, как их называла бабушка. Сегодня глаза обводят в отражении округлость щёк и губы, больше похожие на нахохлившегося снегиря. Парень сам себе кажется слишком мягким и податливым; ладоши шлёпаются о щёки и разминают их в пластилин. Лепи — не хочу. В чувство приводит вода. Душевая лейка рассекает поток на дождевые капли, стучащие по светлым прядям. Волосы быстро вбирают прохладу, фильтруют её через себя и оставляют дорожки на плечах и спине. "Круговорот воды" в душевой длится секунды, а Джисону кажется — вечность. Он ощущает каждую струйку, как оживляющий родник. Заводит пальцы в отросшие волосы чёлки и приветствует покалывания в подушечках. Оживает. Не быстро и постепенно. Доверившаяся мышечной памяти рука тянется в угол, где обычно стоит шампунь и не ошибается. Цветочная химия разносит аромат жасмина в каждую воздушную молекулу, смешивается с водой и оставляет кудри пены на голове Хана. Он массирует черепушку и чувствует, как с утекающей в слив водой уходит напряжение, возвращаются воспоминания о том, в какую жизнь вляпался Джисон. Совсем не плохую. Немного тоскливую, но по-своему занимательную.

✷✷✷

Дом вновь встречает тишиной, когда Джисон с полотенцем на шее выходит из ванны. Он оглядывает бездушную комнату и в душé улыбается подаренному покою. Окно распахнули перед уходом, ветер треплет кремовую цветочную штору и влажные волосы Хана, пробираясь куда-то в голову и почти обмораживая тонкую кожу. Круглые глаза обводят полупустую кухню-гостинную. На тумбочке у двери небольшая связка разноформенных ключей — от дома, гаража, подвала, Богом забытого чердака. Отцовские. Балласт. Цепь для сторожевого пса. — Они специально, чтоль? Джисон волочит ноги к чайнику и прозрачной банке растворимых гранул с ароматом карамели. С утра кроме кофе организм не воспринимает ничего, а хозяин только и рад потакать его желаниям. Почти остывшая вода из чайника волочет красящие частицы по поверхности. Те прилипают к белёсым стенкам, целуются друг с другом и всё равно исчезают в круговороте. Холодные сливки похожи на акварель или разлитый бензин в луже. Никуда не спешат, опутывают карамельные воды, пока металл не ускоряет процесс. Глоток горьковатой любви точно поможет проснуться окончательно. Ступеньки скрипят от веса и уже не кажутся страшным препятствием. На экране телефона, оставленного на кровати, с пчелиным жужжанием появляется новое сообщение. Цифры показывают 9:32. Самое время зарыться в тени сада между персиками и хризантемами, думается Джисону. «Демиан» находится быстро, в той стопке, что подпирала на подоконнике створку раскрытого окна. Создатель лабиринта всегда будет чувствовать дом в своём творении. Джисон глядит на крышу и вздрагивает всем телом от потока прохладного воздуха. В одной руке кружка, в другую вместе с худощавой книгой ложится полоса цветных закладок и лоскутный пенал. Хан привык читать вдумчиво ещё до школьных экзаменов и университетского: «Вы не заметили, эта деталь была на триста сорок восьмой странице. В следующий раз будьте внимательнее». А он знал все детали, книжный мир состоял из частиц с характером, запах, вкус и настроение которых Хан научился выявлять. После отсекать кусочек, чтобы оставить его на полках библиотеки меж борозд. Кто-то говорил, что он в чтении слишком дотошен, и все цветные записи на полях, бумажки для заметок разной формы, цвета и прозрачности были лишними. Кто-то даже ругал за порчу книг. Но лишними были только чужие «советы по чтению».

✷✷✷

Солнце падает к горизонту непозволительно быстро, греет напоследок так сильно, как только получается дотянуть лучи-лапы с далёкого расстояния. Чтобы люди ещё долго ощущали жар на коже и не забыли о светиле до следующего дня. Джисон раскинулся с книгой на газоне, рядом сопел Ббама и по сонной привычке дёргал лапами. Снова улыбался. Опустошённая кружка карамельного кофе со сливками — третья или четвёртая за день — завалилась в траву к фигурной ложке, которая уже успела потеряться. Хан крутит пальцами карандаш и бегает глазами по строчкам. Где-то спотыкается и возвращается к началу строки, началу абзаца, заглядывает на предыдущую страницу. Отвлекается на размышления и делает пляшущие заметки в разлетающемся блокноте. Работает. Погружается в один мир и выпадает напрочь из другого. — Хан Джисон, тебе вообще зачем телефон? — вместе с голосом Чонина в затылок прилетает что-то жёсткое и гладкое — яблоко. Джисон напрягает руки и молнией усаживается на траву. Взгляд туманится от испуга — ощущение такое, будто его только что ударили не яблоком, а обухом, после чего вырвали из собственно построенного вакуума за холку, как нашкодившего котёнка. Стеклянные глаза различают друзей. — В смысле? — В прямом. Я тебе пол дня писал. Думал уже: ты впал в спячку или кому? — А, да? Я правда не видел… — телефон так и остался лежать то ли на столе, то ли на пережившую ночь кровати. — Я правда не видел, — передразнивает младший. — Пошли ко мне! Отец привёз таких классных песен, ты там точно откинешься. — Рано мне откидываться, — внимание снова обращается к книге. — Да что ты сразу дуешься? — Не дуюсь я. Но уйти не получится, родители уехали. Если меня не будет, когда они приедут, то… — Что ты всё «если» да «если»? Ничего не случится, — Чонин перемахивает через забор и хватает в руки мирно спящего пса, не замечая, как тот вздрогнул, подобно хозяину. — Вот! Его возьмём с собой, если что скажешь, мол «Ббама убежал, я ходил искать». Наплетёшь, короче. Тем более, им с Сынмином весело будет. Сынмин фыркает и деланно закатывает глаза из-за внеочередного сравнения со щенком. Не обижается, совсем нет. Ещё пару минут и будет клеиться к младшему с объятиями, связывая руками намертво, чтобы тот не вырывался. Джисон со вздохом смотрит на книгу. Палец, разделяющий страницы, так и манит дочитать оставшиеся полсотни. Он колеблется. Снова думает, даже больше положенного, и поднимает на друзей жалобный взгляд. — А мы надолго? — Да на пару песен, пошли-и-и, — канючит Ян. «Если на пару песен…» — Если на пару песен, то идём, — вскакивает Хан, отряхивая и без того чистые шорты. — Сейчас, погодите пару минут. Мнимое обещание. Парой песен эта посиделка, как и обычно, не заканчивается. На одну пару накладывается другая, а за ней дуэты и трио. К танцам по косой душевной линии присоединяется резвый Ббама — прыгает, играет с собственными ватными ушами и топчется по ногам. В какой-то момент в просторной гостинной появляется улыбчивый "добытчик" новых песен для домашнего караоке и предлагает вспомнить классику, после чего они вместе с сыном распевают трот в один микрофон. Джисон и Сынмин путаются в километрах проводов от установки и в итоге всё равно заваливаются в тряпичное кресло, скорее подвывая гармониям Янов сквозь смех, нежели подпевая им. «Моя любовь к Вам несомненно безусловная! Моя любовь к Вам исключительно необыкновенная!» Чонин кокетливо накручивает короткие белые пряди на палец и наблюдает за долгоиграющей реакцией друзей. В комнате, как в невесомости, витают лимонные капли смеха, сталкиваются, бьются, крошатся и будоражат радостные сердца. Ра-дость. Здесь так было всегда, сколько Хан себя помнит. Даже самая первая ночёвка в доме семьи Ян отложилась в цветастом калейдоскопе радостным, ещё горячим осколком. Трепетом, который действовал, как наркотический анальгетик — хотелось вернуться и почувствовать счастливый хрусталь в лёгких снова. Пока мама Чонина жужжала пчёлкой меж сладостями и домашними радостями, его отец рассказывал обыденные истории завораживающими дорогами из слов. Слушать его, запасая за щеками ещё тёплый хваджон, было настоящим удовольствием. Когда-то Джисон, наверное, даже завидовал их семейности, но потом осознавал: лучше спрятаться в дождь на чердаке с супницей чашкой чая и думать о своём, нежели провести это время в утеплённой гостинной в компании родителей, чаепитие с которыми скорее всего закончится допросом с пристрастием. — Жесть, Сынмо, тебе бы в эстраду! — несётся Чонин в темноту, прокладывая друзьям дорогу светом от окрашенных прядей. Внутри стойкое чувство дежавю и сладкая тянучка впечатлений. Вечер был хорошим и даже думать не хочется, приехали родители или нет. Довольный компанией Ббама искрится где-то впереди, живот всё ещё болит от малейшего напряжения — насмеялись на пол жизни вперёд. — Да ладно тебе! — Хан даже готов поспорить на то, что уши Сынмина раскалились и порозовели. — Чтобы туда поступить и стать действительно цепляющим артистом, нужно каждый день работать и работать. Мне до эстрады... — А что, у тебя ведь уже сейчас крутые навыки, — подхватывает Джисон, — когда ты сегодня начал чисто брать высокие ноты, я улетел. — Лбом в стену? Я видел, как тебя звуковой волной накрыло. — Из нас бы вышел неплохой бойз-бенд, — теперь уже Чонин звонко заливает улицу своим громким смехом — его очередь генерировать эндорфины и показывать их миру. — Ага. Ломающий всё на своём пути композитор-текстовик, хриплый вокалист и заводила — отличная группа. — С чего бы это я всё ломаю? — дуется Джисон, надувая мягкие щёки. — Когда на твоём теле появился крайний случайный синяк? — Но не ломаю же! Ни кости, ни стены, ни мебель. Всё при мне, как и синяки мои. — Молчи, пока я тебе чего-нибудь не припомнил. И молчит. Совсем тихий смех отвечает на фразу Кима и оседает пылью. Всё затихает, чтобы слушать сверчковые перезвоны-переговоры и отзвуки со всей округи. Когда-то они уже думали, какая бы из них получилась 'банда', завоёвывающая сердца. Скорее именно сердца, потому что мягкотелые души не позволили бы завоевать что-то существеннее. Посмотрели у Сынмина «Иллюзию обмана» и выдумывали, как бы красиво зачищали крупнейшие банки и чьи-то карманы. Что бы они вытворяли для победы, попади в компьютерную игру на выживание. Воспоминания о любви к «Гарри Поттеру» породили пару историй о похождениях легендарной троицы в лице Джисона, Сынмина и Чонина. «Из нас бы вышел неплохой бойз-бенд» — также звучало далеко не впервые, но браковалось до окончания исполнения. Кимом. Ангина в своё время подарила ему гортанную хрипотцу и опухоль-комплекс. Петь мягко почти не получалось, хотелось заменить хрящи и глотку на металлические детали. Неудобно. Холодно. Больно. Зато звучало бы с пронзительной силой стали, а не смущающимся и смущающим хрипом. И пусть время иссушает страх и искажает странности, превращая их во что-то более приземлённое и обыденное, Сынмин всё ещё не решился бы взять диплом школы вокала и отправиться с ним 'покорять эстраду'. — Хан, а ты..? — Сынмин зависает, а за ним и дыхание друзей. — Не боитесь темноты, чудеса? — картонная грубость голоса в развязной манере останавливает и отражается рябью из мурашек по спинам. Хоть в интонации не было чего-то враждебного, но и ничем дружелюбным не пахло, как показалось Джисону. Перед глазами снова седые кристаллы и краснота, капающая на лоб. Большой город показал Хану клыкастую сторону мира и обитающих в нём людей. И доходчиво объяснил в своё время три простых правила: «молчание дороже золота», «сигаретки и семечки в карманах лучше не держать» и «бегать быстро». Последнему научиться пришлось ещё во время волейбольных тренировок, да и с двумя другими правилами для сохранения целых костей на своих местах проблем не было. Первым обернуться решился самый младший. То ли совсем не боялся, то ли решил сыграть на публику, — ничему школа и жизнь — в том числе, школа жизни — не учит. Руки в карманах, ноги на ширине плеч, будто бы это при случае помогло удержаться и не пропахать носом от чужого удара. Ему бы зубочистку в уголок рта для композиции. — А чего бояться? Онá кусается или всё же её обитатели? — искромётно. — Проверить хочешь, Крох? — слышен несуществующий хруст костяшек из подсознания. Становится не по себе. Сердце на вынос. Оставлять Чонина один-на-один как-то не по-дружески. Окаменевшие Хан и Сынмин оборачиваются, изучают появившиеся перед взглядом фигуры. Двух парней из шайки Джисон, кажется, уже видел в школе, на класс или два старше. Именами он никогда не интересовался, а новые знакомства не приносили ничего, кроме наплечников груза, потому их можно было назвать лишь знакомыми незнакомцами. Их контраст в росте был первым, что бросалось в глаза, а улыбки — тем, что их вырывало. Тот, что пониже, держал руки в карманах желторотых карго и пристально глядел на обернувшихся младших. Беззлобно и недоверчиво. Зловеще. Второй прятал зрачки за тёмной оправой очков и настукивал что-то носком на асфальте, попутно мыча под нос. Его, кажется, Джисон помнит больше. Он стоял за каждой школьной дискотекой, а женская аудитория — за его спиной, желая выпросить хотя бы одну совместную прогулку. Тот, кому принадлежал голос и хруст, стоял посередине. Наверняка это он. В твёрдой позе читалась уверенность и раскрепощённость, перебирающие игральную кость пальцы как будто бы служили таймером, считали секунды до щелчка спускового крючка. Но если язык тела можно обмануть тотальным контролем, то взгляд — полный обиды омут, в котором сидит напутанный, не понимающий произошедшего ребёнок — не спрячешь ни за одной пеленой. "...Вторая сторона была обезглавленная, обезличенная и пропитанная ржавой детской обидой, непониманием. И кровью..." У Джисона внутри что-то отрадно щёлкает и почти оглушает хлопком изнутри. Компания начинает приближаться и закольцовывать. Без лишних движений и даже вдохов. Вместе с ними в уши крадётся звон, а в глаза — непроглядная темнота, сквозь которую лица видно, как сквозь светодиоды звёздного неба. — Не ждал вас здесь увидеть в такой час, Кроха Чонин и Ким… — Сынмин, — твёрдо ставит Ян вместо многоточия. Не разрывает зрительный контакт с лидером ни на секунду — шаг в лево, шаг вправо — расстрел. — Точно. — О, а ты Джисон, кажется? — долговязый парень в очках, находясь в опасной близости, выдыхает в шею и приобнимает Хана за плечи. — Любил я твою бабушку, безбожно любил… — Слышь, а готовила она как раз, как Бог. Помнишь, Уён? А вот Джисон присутствие этих парней ничерта не помнил в своём детстве. Школа — да. Даже вспомнил, что фамилия у Уёна - Чон, и что учился тот в классе под буквой "д". Пытался пролистать картинки жизни и отыскать там тот кадр, на котором к бабушке приходили другие дети постарше. Но мозг совсем не регенерировал детские воспоминания. Осколками, цветными вспышками, любимыми тогда мультфильмами, совсем глупыми записями из детских дневников и коллекциями фантиков. Но не лицами других. Казалось, в детстве его окружала только забота бабушки в мелочах и словах, редко являющиеся родители и… всё? Если не брать в счёт миры из буквенного конструктора в голове. — Что вы тут забыли? Отойдите от них, — новый голос вырывает из рефлексии. И Хан готов поклясться, что хотел наброситься с объятиями своего «спасителя», пока не встретился взглядом с пронизывающими кошачьими глазами. — Лино, с чего ты вдруг бесишься? — мычат под ухом и сжимают плечи чуть крепче. «Лино…» — Не бешусь. Отойди от него, Чон Уён, — теперь на сцене в свете фонарного столба видно всех, Кот не один. За плечами появились два парня, как ангел и демон, что помогаю принимать решения. Одинаковые серые толстовки с вышивкой «amaryllis» и такие же одинаковые широкие джинсы. Маллеты укрывали шеи, только у одного естественная шапка солнечно светилась, а у второго синева прядей напоминала о луне. — Да ладно тебе, мы просто стоим и разговариваем. — Знаю я, как вы «разговариваете», — голова выжидающе проходит солнечную дугу от одного плеча к другому. — Ушли, сказал. — А если я не захочу? — партия лидера с костяшкой в руке. Ещё чуть-чуть и курок будет спущен. «...Стычка цветных сущностей. Противоположности воюют не до первой, а до последней крови...» — Ты забыл, как болит коленная чашечка после ударов? — у Лино кулаки в карманах сжимаются и, по всей видимости, начинают чесаться. — А ты, какого дышится со сломанными рёбрами? Воздух наполняется электричеством во взглядах и дыхании. И если есть молнии, то должен быть и гром. — Пацаны, пацаны, брейк, — парень пониже ставит натренированную жилистую руку между лидерами компаний. — Успокойтесь, не хватало опять сломанных ног и рёбер... — Демонёнок обхватывает Кота поперёк живота и готовится разнимать потасовку. «Опять...» — повторяет Хан у себя в голове чужой голос и думает. Слишком много и о том, что ему знать не положено. Он останавливает свои додумывающие механизмы и обращает внимание на взгляды разнимающих: немного сочувствующие и тревожные. У Солнца позади Демона — плаксивый, а у Уёна — желающий покоя. Никто не решается выцарапать глаза или насадить на первый попавшийся под руку штырь. Вокруг слишком много защитников и слишком мало причин для настоящей кровопролитной драки. Копаться в рубцах, распарывая их заново, слишком долго. И незачем. — Забирай, если они тебе так нужны, — бросаясь рявкает голос и рука убирает игральную кость в задний карман джинсов. — Уходим. Воздушные разряды и звон в ушах постепенно удаляются. Не оборачиваясь, как и костлявая банда. — Чешите по домам, — проводив взглядом зложелателей, произносит Лино. — Нечего по ночам Собак собирать. — Не заблудитесь, надеюсь? — утробный бархат голоса Солнца с каплями тревоги режет воздух. — Нет, конечно, — уверенно отвечает младший. — Вот и славненько. Бывайте, — Лино без раздумий салютует на прощание и показывает взъерошенный затылок. — Спас... — Идём, Джисон, — Сынмин тянет за локоть не успевшего капнуть благодарной фразой Хана. Чонин и Сынмин тут же начинают обсуждать произошедшее. Младший стучит по грудине и в красках расписывает свой животный страх перед пугающими людьми. Упоминает крутизну второй компании — Коты, как их мысленно уже прозвал Джисон, в противовес Псам — и пытается вспомнить, где раньше встречал их. А Хан где-то плавает. В воображении, которое растекается в стороны, как при лихорадке. Что-то тянет вернуться и поговорить с Котами и их воителем ещё, возможно даже не раз. И он решает довериться своему порыву. — Можете отнести Ббаму домой, — интонация как будто бы даже не собиралась спрашивать. — А ты... — недоумевает Ким. — А мне нужно кое-что проверить. Проверить, как далеко разошлись компании и возможно ли выловить "спасителя", который одним словом смог всю красноту из глаз стереть. Джисон возвращается в переулок, где произошла стычка, и обнаруживает там звенящее ничего. Тут же меркнет и глядит на вытоптанную дорогу, думая, как разглядеть отпечатки кошачьих лап. Меркнет ещё сильнее, когда не находит и подушечки. Хотя чего он ожидал? Среди камней под ногами отчаянно пробирается листва, желая подарить миру больше радости, которой пропитаны местные гелиантемумы. Слишком сильные для своей природы цветы. Протестующие и напористые. Живые и живущие. Солнечные. Радостные. Джисон считает свои шаги и светлячков-цветы. Оказывается, их не так уж и мало в округе, стоит только обратить внимание на живые гирлянды. — Ликс, тебе точно не сложно? — О чём ты? Конечно нет! Если бы кто-то другой попросил, я бы ещё подумал тысячу раз, но для вас сделаю всё, что угодно. Совсем знакомые голоса, призрак которых из головы ещё не успел выветриться, звучат где-то совсем близко. Откуда-то из-за цветного дома или... из аллеи чуть подальше. Разговор слышен очень ясно из-за окружающей тишины. Это хорошо. Плохо, что помимо хитросплетения голосов слышно и всё остальное: шелест листвы, далёкий лай чьей-то крупной собаки, тихо работающее радио в одном из домов и крадущиеся шаги Джисона. — Поэтому и спрашиваю... — из-за насаждений шиповника показывается фигура спокойного Лино, который просил о чём-то Ангела. — Ты всегда говоришь, что тебе не сложно, когда дело касается нас с Хёнджином, но ты же помнишь, что не должен ничего делать против воли из-за того, что мы твои друзья? — Помню. — Свет кладёт руку на сердечную теплоту. — И клянусь, что мне правда совсем не сложно. Завтра в обед всё тебе занесу. — Хорошо... Но пол ночи с ними не сиди. — Всё хорошо, Хо, не переживай. Джисон хлопает ресницами и старается не показать свет головы из-за кустов. Эта компания изначально была добром в его рассудительном мире. Но почему-то не думалось о том, что у них могут быть настолько хрупкие и бархатные взаимоотношения. Как нежность лепестка солнцецвета. — Ладно, давайте по домам, — предлагает Демон и раскидывает руки для объятий. Наверное, у него в руках можно спрятаться целиком. — Доброй ночи. — Кислых снов. — И тебе спать покрепче, — последним отклеивается Лино и салютует ровно также, как до этого прощался с Ханом. Ангел и Демон с урчащим смехом уходят куда-то вглубь аллеи, а Кот шлёпает к выходу. Джисон — крадётся следом. Почему бы не подойти по-человечески, а не бездыханно нырять по кустам и держать существенное расстояние? Потому что... потому что. Ответы на происходящее у Хана не находятся. Захотелось поиграть тёмной ночью в разведчика, преследуя симпатичного парня, похожего на кота, который ещё и отобрал Джисона и его друзей у Псов. Он всё же теряет из виду фигуру Лино у неприметного двухэтажного дома, что чем-то был похож на типичные американские, которые хозяева наряжали в искусственный ужас с карамелью и лакрицей каждый Хэллоуин и подсвечивали пряничными гирляндами на Рождество. Куда он мог пропáсть? В дом по дороге вряд ли бы вошёл бесшумно. Сомнительной была история, где парень ходит сквозь стены и двери или попросту рассеивается в воздухе, находя себе новую сущность для жизни. И пока Хан шелестит в ветвях терна с далеко не шпионским «айканьем», ибо куст оказался колючим, из-за спины почти бесшумно — мягкой кошачьей походкой — выплыл потерянный Лино. Закопался прямо перед Джисоном и глядел на чужую макушку с аметистами уверенности и огоньком требовательности в глазах. — Следишь, крысёныш? Шпион дёргается, едва удерживаясь на ногах в позе «ребёнок мáлый»: широкие округлённые глаза, вглядывающиеся в лицо Ли, во рту ноющий от укола шипом большой палец. От такого вида лицо напротив разукрасилось искрой радости, которая срезала угол улыбки. В ушах из-за ощущений всё затянулось вакуумной плёнкой. Сейчас Лино не был тем Лино, который буквально выдернул из чужих лап. Острота в глазах затупилась, лезвия-зрачки играли со светотенью. Интересно, как звучит его смех? — Нет-нет-нет, я скорее… — Мгм… — руки на груди скрещены и свободно лежат, будто бы без поддержки совсем. Ещё чуть-чуть и расплетутся, от чего парень не кажется закрытым. Наоборот, он будто готов выслушать объяснения длиной в эпическую поэму. Или он просто устал и хотел без происшествий вернуться домой, а споткнулся о камень — Джисона. — Ты скорее…? — Я, эм… — У тебя двадцать секунд для того, чтобы начать объясняться, иначе я уйду, отвесив тебе пинков под зад. Я серьёзно, — всё же он просто устал и, возможно, хотел побыстрее переодеться и зарыться в одеяле. Джисон набирает побольше воздуха в лёгкие, что получается дёргано, мало, хоть лёгкие и распирало от количества кислорода. Порой он сам себе удивлялся: как вообще ухитрился поступить на филологический факультет, предначертывая себе будущее литературоведа, когда в критических ситуациях забывал, как жить без черноты в глазах, сбивающегося дыхания и в страхе разбегающихся с языка слов. — Я просто… хотел сказать тебе спасибо? Типа, странно, да? Но я правда чуть не умер, когда они к нам прилипли. — Пожалуйста. Спокойной ночи, — отчеканив фразы, Лино разворачивается на пятках и идёт к дому такими же развязными шагами, оставляя внезапно встретившегося Хана. Как придорожный камень, ей Богу. — Стой, стой, стой! — появляется смелость подхватить чужую руку и сжать её в своей. — И всё же ты получишь по заднице, наверное. — Не надо, пожалуйста. Э… Я могу для тебя что-то сделать? — Да, разбери мне чердак, — абсолютная серьёзность. — Эм… А… — а здесь в глазах частичное — или полное — недоумение. — Х-хорошо, мне прийти завтра? Во сколько? Оказывается, Кот смеётся так, будто хрустальные капли на бабушкиной люстре стучат друг об друга из-за сквозняка. Как весенняя капель или звучание сменяющих друг друга нот 'соль' и 'ля' четвёртой октавы на белоснежном рояле. — Я шучу, — прорывается между смехом. Хан неловко заводит руку за голову и переводит взгляд на землю. — Вали домой спать, Джисон, — надо же, запомнил — Джи-сон. Имя с мягких губ слетает по-дружески легко, будто только что прошло через призмы времени с самой первой встречи до сегодняшнего дня. Только вот с их первой встречи до тикающей минуты прошёл разве что час. Впервые в глазах Хана вспыхнула цветовая спираль из-за услышанного от кого-то собственного имени. На долю секунды, даже мир замереть не успел. Лишь остались пятна-отзвуки под веками — жёлтые, салатовые и… и что-то ещё в этом было, помимо блеска, ослепляющего сильнее встречных машин в ночи. Когда-то нужно увидеть это ещё раз. Попросить Ли произнести имя столько раз, чтобы даже мозг не выдержал и отверг надоевшее слово. — А как же помощь?.. — Хм… — Лино обращает взгляд на чердак, а потом изучает небо, будто звёзды знают ответ. — Приходи к лесу. Знаешь поляну ромашек, где раньше было пастбище? Хан утвердительно кивает. — Приходи туда завтра часов в… семь? Вечера. Окей? — Конечно! Приду вовремя, можешь быть уверен! — Всё, вали уже домой. — Спокойной ночи, Лино, — улыбчивое пожелание, пока Ли успел встать лишь в пол оборота. И замереть, поглядев на Джисона. — Ли Минхо, — без толики агрессии или поучения. Заметка на настоящее и будущее. «Ли Минхо…» — А ты Хан Джисон? — Хан. Хан Джисон, — даже не запинается Хан. — Принято, запомню, — Ли моргает очень мягко, засыпает. Джисон улыбается, обнажая дёсны, словно ничего радостнее за день не произошло. — Тогда спокойной ночи, Ли Минхо. — Спокойной ночи, Хан Джисон. И теперь Минхо разворачивается полностью, бархатно шагает к дому под наблюдением круглых глаз, которые на сей раз его не останавливают. Ноги минуют ступени, лапа-рука ложится на резную дверную ручку, но теперь осекается сам Ли. — Кстати, — оклик заставляет Хана обернуться. — Да? — Ты правда похож на кое-кого вида грызунов. Правда на бельчонка, — улыбается Минхо. И теперь чужая спина уже наверняка скрывается за дверью, даже не оставив наивной доверчивой щёлки. Призрак Минхо ещё долго задерживается рядом: кажется, что это именно он шуршит листвой, квакает и плещется в озерце неподалёку, мигает на небе, заставляет белого пса радостно виться вокруг ног, играет со шторами и скрипит деревом порожек. От чего-то ветви внутри тянутся, переплетаются и оставляют приятный звон в ушах. «Ли Минхо…» «Ли Минхо…» «Ли Минхо…» Если множество раз повторять одно и то же слово вслух, то оно попадает в забвенье вместе со своим смыслом. Цвета меркнут, теряют плотность, а чувства перемешиваются с вечно перемещающимися потоками воздуха. Их не найти. Сцепленные составы букв уже не кажутся таким же животрепещущими, иногда надоедают и ломают слух, подобно заевшей пластинке. Поэтому Джисон смакует буквами, их цветом. Почти чувствует, как на кончике языка остаётся сладость мятного мороженого. «Ли Минхо…» Да, пожалуй, он прибережёт эти чувства для следующей встречи.