«4 июля забытого года! на небе солнцецвет приводит в действие свою теплоту! не забывайте, что две пары глаз видят мир совершенно по-разному, а это повод поглядеть на него вместе и узнать для себя что-то новое. радуйтесь чаще, улыбайтесь шире, пусть даже из-за самых глупых причин. главное — берегите себя, а радиостанция ‘гелиантемум’ побережёт ваши уши!»
✷ Fahrenhaidt, Alice Merton — In The Beginning
Солнце катится к полудню. Пальцы скоро бегают по клавишам с буквами, пока на экране с синеватым светом сцепляется текст. Джисон откидывается на высоком барном стуле, и металлическая спинка отчаянно упирается в лопатки. Сочинение о мыслях выходит внушительным, полоска курсора мигает и просит продолжить, но рука подтягивает остроконечную стрелку до сохранения и закрывает окно. Хватит. Главное, что жужжащий улей в голове расклеился, и бесконечные шкафы и полки готовы осознанно принимать новизну, а не приглашать её в ком, что когда-то после засвербит тревогой в груди. В соседней комнате тарахтит новостной канал телевизора, а наперебой ему звенит Ббама. Возмущается, радуется, бегает за собственным хвостом волчком и что-то сам себе выдумывает. — А кто пойдёт со мной гулять? — показывается Хан в дверном проёме гостиной, что от столовой отделяется одной только редкой шторой из полупрозрачных бусин, отбрасывающих солнечных зайчиков. Пёс тут же бежит к ногам и цепляется за бархатную ткань домашних спортивных штанов. Джисон открывает улыбкой дёсны и тянется к облаку, притаскивает к себе, зарывается носом в кудрявые колечки, чтобы поцеловать макушку, пусть Ббама таких нежностей по утрам не терпит. Вырывается, упирается лапами в руки и настойчиво лижет, покусывая кожу. — Побежали.✷✷✷
На двери от столкновения с деревом звенит связка колокольчиков. Самых разных: какие-то длиннее, а какие-то короче, поломанные и целые, серебристые, цветные, перьевые. Как будто каждый из работников принёс частичку от себя, которая после будет окрашивать магазин. Такого перезвона Джисон не видел ещё нигде. Из динамика за кассой уши гладила — берегла — спокойная музыка. Городское радио всегда приятно удивляло. Пустота, время, вступившее в анабиоз, только из-за стеллажа показывается лунно-синяя макушка. Стоит немного выглянуть из-за городка полок, и перед Ханом вырисовывается до боли знакомая фигура — он ещё вчера стоял за спиной Минхо, а потом утащил за собой Солнце-Ликса, что во время стычки всеми силами пытался скрыть тёмно-синюю тревогу в блестящей глубине глаз. Ббама мчится вперёд, разведывая обстановку. Находит живую душу в магазине и ответственно лезет под руки. — О, привет? — чужая голова со звёздным звоном бьётся о стеллаж, отрываясь от расстановки совсем новых книг и журналов. Джисон даже с высоты собственного роста чувствовал пластиковый запах ещё свежего типографского клея, молодой бумаги и краски. Захотел с головой окунуться в это искусственное искусство, изучая каждую страницу. — Привет? — удивляется Хан тому, кого видит. От чего-то хочется улыбнуться. — А, Джисон, — голова поднимается кверху, пока пальцы правой руки зарываются в кудрявую шерсть, а левой — в шерсть собственную, ушибленную, — ещё думаю, где-то уже видел его. Теперь вспомнил про вчерашний вечер. «Вчерашний вечер…» — Его зовут Ббама. Если интересно, — Хан опирается плечом о полку, разглядывает керамические фигурки животных и пёстрые сухоцветы в круглой вазе. — Какой же хорошенький ты, Ббама, — пухлые губы надуваются, сюсюкаются, аккуратные руки теперь перебирают мягкие уши, пока непоседливый пёс норовит запрыгнуть на колени. — Ай, а ты же не против, если я буду на «ты»? — Не буду, если ты скажешь своё имя, — всё же почти обнажает улыбчивые зубы Джисон. — Чёрт, Хёнджин! Будем знакомы, — белый носок кроссовок пинает помятую коробку. — Ты же явно не просто поговорить пришёл? Давай пока возьмёшь всё, что нужно, а я пока закончу и пробью. — Окей. Хан растворяется в продуктовых лабиринтах чуть поодаль. Мама никогда не пишет списков, всё итак предельно ясно: набор продуктов стабильнее ягодного желе в фигурных формочках. У холодильников рука тянется к бутылке молока и «пустого» йогурта. Несколько специй, воздушный облачный хлеб, пачка риса и овощи. Хотелось поглядеть на книги, которые появились в магазине, но Хёнджин ещё не вернулся за кассу, а тревожить его вновь не хотелось. Было в нём что-то выверено-идеальное, неприкосновенное. Выглаженная голубая рубашка в полоску, небрежные и в то же время абсолютно ювелирно лежащие пряди. На полке корешки аккуратно становились друг к другу по цветам, переходя друг в друга насколько плавно, насколько это вообще было возможно с имеющейся палитрой. Джисон не удивился бы, если первые буквы из названий составляли алфавит. — Джинни! — звенит колокольчик и намеренно завышенный голос. — Как и обещал, теперь к тебе. На этот раз лунный затылок остаётся в целости. Хёнджин радостно встаёт, слегка разбегается и скользит по чёрно-белым шахматным квадратам прямо в объятия Солнца. «Мило…» — думается Хану. Ещё один повод улыбнуться. Засиять. Вспомнить. «В мыслях очертания лучезарного Ли из совсем чужого школьного коридора в тот день, когда Джисон пришёл туда впервые и не находил себе места среди сверстников. Бродил призраком и думал о старой школе, терялся меж кабинетов и лестниц, людей, шума. Казалось, растворялся, пока не увидел несущегося впереди подростка, чья коричневая кофта с эмблемой школы болталась завязанной на бёдрах. В руках праздничная коробка с печеньем, которое доставалось школьникам и учителям вместе с веснушками и улыбкой. — Только не бегайте быстро, Ли! Собьёте кого-нибудь или сами расшибётесь! — смеялась учитель истории. Видимо, его добрые проделки — обыденность. — Все останутся живыми и счастливыми, а мне ещё нужно успеть в другой корпус! Хорошего дня! — отзывался голос и скрывался за поворотом » Это был не сон. Это осколки в калейдоскопе зацепились друг за друга и только сейчас сменили узор. Хан отмирает и мотает головой, когда слышит смех и перешёптывания. Тихо проходит к кассе, чтобы не нарушать повисшей в воздухе с ягодным привкусом идиллии. Глядит, как из опустошённой коробки показывается белый путеводитель, антенна-хвост, что машет из стороны в сторону. Джисон осторожно крадётся к питомцу, что успокаивается вот так вот просто слишком редко. Присаживается рядом и обхватывает колени, любуется завалившемуся на дно и свернувшемуся в кольцо псу, как молодая мама только уснувшему чаду. — И тебе привет! — мягкость наваливается на спину, свешивает веснушчатые руки с плеч и прижимает к себе. Солнце умеет обнимать. — Привет. — Феликс, — дополняет приветствие Хёнджин и проскальзывает за кассу, случайно цепляется за фетровые звёзды, свивающие с потолка, и нехотя тянется, хрустит позвонками. — Феликс, — вторит Джисон и всё же решается спросить, когда его выпускают из объятий и улыбаются в лицо, присоседившись рядом на клетчатом полу в позе лотоса, — прости, а ты всегда такой? — Такой, это какой? — голова склоняется к плечу, а веснушки на лице живут и бегают из-за улыбки. — Добрый? Сердечный? Поддающийся своим внутренним порывам? Не знаю, светлый? Солнцелуние переглядываются и посмеиваются как-то по-свойски и безобидно. Хан помогает цветной пружинке напротив подпрыгнуть с места и встаёт сам. — А что, тебе такие импульсивные люди не нравятся? — Нравятся. Но удивляюсь, что такие ещё остались. — Ещё как! — Феликс крадёт одну карамельную конфету из чашки для посетителей и забрасывает в рот. Морщится из-за кислоты. — Мы собираемся в стаи, когда солнце стоит в зените и обсуждаем все самые новые уловки для человеческих сердец. Джисон улыбается детскости, которую рассказали абсолютно взрослым голосом. Феликс говорит причудами. Нравятся ли ему такие люди? Определённо нравятся. Возможно, он бы даже хотел быть похожей решительностью, что подходит к прохожим и просит крепко обняться для обмена хорошей энергией. Что рано утром беседует с дворовыми котами и тут же встречает соседку, с которой спонтанно можно обсудить половину тайн Вселенной. Что дарит свежее печенье половине школы. Что не забирается в кокон и не бродит вокруг да около. Хёнджин заканчивает с продуктами и подзывает Джисона к себе. Выуживает откуда-то тряпку, пока тот расплачивается. Живой перфекционизм, натирающий прилавок и ямочки на щеках улыбкой. Где-то за спиной Солнце напевает что-то Ббаме. — Ликс, смотри, что я тебе принёс, — из коморки за стеллажом появляется уже знакомый приземлённый парень и протягивает Ли шуршащий мешочек с разноцветными обёртками самых разных сладостей. — Боже, Бин, это мои любимые? — блестящие глаза выполняют свою родную функцию. Разглядывают, сверкают, в восхищении переливаются. — Конечно, думаешь, принёс бы я тебе какую-то ла́жу? — улыбается угроза и переводит взгляд на Джисона. — Хан? Не ожидал. Сердце в пятки, душа наружу. И пока Джисон в недоумении обводит взглядом троицу, Хёнджин усаживается поудобнее на сияющий прилавок и ухахатывается, глядя на круглые орехи-глаза. — Не бойся ты так, Чанбин не кусается, не убивает и не закапывает ночью трупы под ивой, — посмеивается Феликс, шурша золотистым фантиком. — Реально, младший, ты чё такой испуганный? До этого вы тут нормальный такой гогот подняли, если мои уши меня не обманывают, — Со прячет руки в глубокие карманы, приподнимает бровь. — По-моему, я вчера был на светлой стороне. — А вы разве не?.. — Не раздираем друг другу глотки при встрече? На досуге не особо увлекаемся этим даже от нечего делать, — вступает в саркастическую игру Хван. — Да нет, я просто думал, что вы всегда цапаетесь. — Всегда. Когда нужна показуха, — поясняет старший. — А показуха для…? — Главных кошки с собакой. Кошки с собакой. Значит, не только Джисон в мыслях называл их так. Это устоявшаяся аксиома для всех. — О, Хо сказал, что вы с ним сегодня вечером встречаетесь! — отрывается от конфет Феликс и прожигает Джисона сверкающим восхищённым взглядом. Хан весь в отверстиях с ещё тлеющими границами. Три пары глаз уставились в разные точки и буравят всё глубже. — Ого, — прервал молчание Чанбин. — Либо ты его пытал, либо правда понравился. — Потом покажи снимки, если он тебе их отдаст, хорошо? — Феликс и Ббама сейчас мало чем отличаются в глазах Хана. Оба слишком живые и энергичные, разве что один в ладоши хлопает, а второй машет хвостом и стучит по полу передними лапами. — Понравился, — голоса Чанбина и Хёнджина сливаются в одно сладкозвучие. Глаза у Джисона по-беличьи большие и непонимающие, хлопающие с характерным шорохом ресниц. Хотелось бы настроиться на радиоволну их мыслей и не утонуть в ней, но пока он только неумелый сёрфер, накрытый соседним водным куполом — смятения. — Ой, не парься, — толкает в плечо сильная рука. — У тебя сейчас голова взорвётся, судя по взгляду. Лопнет, как воздушный шарик, наполненный водой. — Кстати, мы планируем посидеть вместе на следующих выходных. Чан будет зависать в мастерской, а Хо свинтит на пару дней в город. Хочешь, приходи тоже. — Точно, давай! — Солнце снова прячет тени и купает в пылких и пылающих объятьях. На голову ложится прохладная лунная рука и взъерошивает пряди. — К вам?.. — Хан вверх-вниз гладит позвонки на спине Феликса, но как будто стучит по ксилофону. Заданный вопрос покажется глупым только через время, когда перед сном начнёт прокручиваться плёнка памяти, использованная за день. Чанбин в ответ только улыбается и одними глазами будто повторяет «не парься». — Можешь и Чонина с Сынмином с собой притащить. Чон будет рад снова встретиться с Крохой в неформальной обстановке. Джисон мычит и кивает головой. До следующих выходных время будет тянуться невыносимо долго, потому будет время подумать. Нарисовать целый плакат с плюсами и минусами посиделки, проанализировать его и сделать противоречащие друг другу выводы, среди которых в последние минуты Хан выберет единственно верный. — Кстати, спрашивал, как ты после вчерашнего. Не сильно испугался? — Я? — Хан по привычке упирается пальцем себе в грудь. — Знаешь, когда Чан злится, или они с Минхо начинают метать молнии друг в друга, то и я наложить готов, — старший будто защищает важность беспокойства друга. Магазин заполняется трелями непринуждённого смеха, от которого совсем скоро заболят скулы или живот. Музыка в радиоприёмнике сменилась на что-то тягуче-звенящее, дверные колокольчики откликались на звуки. У Феликса совсем близко такие же бесформенные блондинистые кусты на голове, а постаравшийся над этим Хван откидывается назад — лишь бы не грохнулся на пол. В такие моменты обычно говорят: «жизнь ощущается по-другому». И жизнь в груди правда откликается чем-то новым и золотым.✷✷✷
Джисон не понимает, злится ли он на родителей или обижается, но внутри абсолютно точно что-то яростно выкипает. Чувство, которое хочется немедленно выкорчевать. Кеды на ногах кажутся тяжёлыми берцами, что не разбрасывают камни в стороны, а разбивают их в остроугольную гальку. « — Ты так каждый вечер собираешься уходить? — окликает из гостиной мама, когда Джисон уже держится за дверную ручку в готовности повернуть. — А я нужен дома? — тактика ответа вопросом на вопрос слишком опасна, но желание прямо сейчас скрыться с родительских глаз сильнее. — Джисон. — Да? Я вернусь и сделаю всё, что попросишь, но сейчас у меня есть дела. И мне нельзя опаздывать. — И твои дела важнее семьи? — начинается. Джисону хочется закатить глаза или молча ступить за порог, но всё, что остаётся сделать — сублимировать желание в подрагивающую улыбку. Родительский контроль всегда включается не вовремя. — Что-то нужно сделать? — Я хотела обсудить с тобой книгу. Надеюсь, ты прочёл её. — Мам, давай займёмся этим в другое время? Прошу. Тем более, вы устали, вам бы было полезно посвятить вечер отдыху. — Хан Джисон, не прикидывайся заботливым, — осаждает мужской голос из-за массивного кресла. Женский взгляд сканирует с головы до ног, в глазах будто прокручиваются шестерёнки. Джисон покорно ждёт, когда ангел и демон нашепчут матери решения, а она выберет то, что посчитает нужным. И если демонёнок решит поизмываться, то демон Хана противника раздерёт. — Иди. Отложим до завтра. И поговорим не только о книге, — и фигура скрывается за спинкой второго кресла. Родители как будто читают по губам, а не переговариваются, а Джисон скрывается за дверью и надеется, что в остаток лета им снова будет плевать, где он и с кем.» Дома редеют — или превращаются в перелесок, — где-то далеко за ними шумит асфальтированная трасса и еловая посадка. А Хан бредёт куда-то по зову сердца, которое хранит воспоминания. Поляна кажется намного больше, нежели была в детстве. Странно, ведь когда ноги совсем короткие, а душа широкая донельзя, мир кажется огромным, намного более необъятным, нежели, когда ты превращаешься в подростка и приземляешься на землю. Смотришь на крохотный мир со стремянки и думаешь, что тебе уже всё абсолютно понятно. Сейчас наоборот кажется, что мир вывернулся на изнанку. Ромашковое поле бескрайнее, уходящее за горизонт так, будто там струится и шелестит цветочный водопад. Солнечные лепестки по дороге иссякли, здесь их место занимали жёлтые сердцевины и само солнце. — Привет, — голос за спиной слишком мягкий, чтобы быть правдой. Но среди цветов стоит абсолютно живой Минхо, демонстрируя одну из своих очаровательных улыбок. — Привет! — улыбается в ответ Джисон. Замораживающее напряжение улетучивается, хотя ноги всё ещё сковывает тревогой. — Давай начнём сразу, — на шее у Ли висит потёртый фотоаппарат, а в руке жужжит телефон, от уведомления которого владелец коротко улыбается и убирает причину в карман джинсов. — Вау, это плёночный? — удивляется глазами Хан и невольно приближается. — Да. На нём уже есть снимок, но всё остальное для тебя. — А не жалко?.. — Для хороших фотографий — точно нет, — пальцы ловко настраивают объектив, и только теперь Джисон замечает бежевый пластырь на безымянном пальце. — О, а что с рукой? Карие глаза с озадаченно хлопают ресницами, а брови приподнимаются в немом вопросе, пока угольки напротив не падают на рану. — А, кот поцарапал. Я в порядке. — У тебя есть кот? — Соседский, — твёрдо заключает Минхо. Когда Джисон царапался о сломанные ветки или заигрывался с котами, бабушка заботливо обрабатывала рану, а потом шептала заклинания: «У кошки боли, у собаки боли, а у Хани поскорее заживи». Тогда ещё маленький Хан жалел всех в мире животных и боялся, что все болячки от него перейдут к ним. Гладил мягкие головы и щебетал что-то светлое, словно животные понимали его. А они понимали. Он абсолютно точно знал. Сейчас, когда раны прячут под пластыри и забывают о них до заживления, бабушкиных ритуалов не хватает. Порой, как воздуха. Джисон срывает ромашки у их коленей и считает ещё живые дрожащие стебли. Он чувствует себя до стыдного свободным и наивным, пока за спиной заходит солнце, а по лицу скользит ветер. Вспоминается песня, которую он услышал утром в магазине. «And in the beginning when land touched the sea…» — К твоему сожалению, я совсем не умею позировать. Разве что дурачиться, — показательно кривит улыбку и оттягивает нижнее веко младший. — Просто будь собой, людям это идёт. «The oath was created around you and me…» — Давай пойдём туда? — рука Ли указывает на старое дерево посреди поля, ветви которого наполовину омертвели. — Оно настолько жизнью побитое? Помню его более живым, чтоль. — Когда ты здесь был? — Ли определённо любит зрительный контакт, потому что после каждого вопроса глядит в душу и ищет в ней ответы. Даже если говорит мало, речь кажется бесконечной. — Его уже давно покорёжило. — Ммм... — Джисон, напротив, глядит под ноги и пускает руку плавать меж возвышающейся над цветами травы, уходит чуть вперёд, — помню, как сбежал сюда, когда бабушка предложила поиграть в прятки. Испугался тогда жутко, ещё и её напугал. Но это место… Оно какое-то своё, родное. Я обрадовался, когда ты позвал именно сюда. Позади слышится затвор, и Джисон смеётся сначала совсем тихо, себе под нос, но потом глядит на убегающее солнце, вспоминает о пульсирующем от счастья Феликсе, и канарейки радости сами собой начинают щебетать в горле громче. Улыбка раскрашивает лицо, а смех — воздух. Джисон оборачивается на Ли, когда тот сосредоточенно смотрит через объектив и ищет лучший ракурс, чтобы поймать улыбку на плёнку. — Ты чего? Минхо в ответ только аккуратно улыбается и отводит взгляд куда-то в рыжее небо. Подносит камеру к лицу и делает снимок перистых облаков, растянутых паутиной по небу. Когда встречается с интересом своей модели, отпускает третий глаз болтаться на шее, держась на кожаной ленте. — Это просто на память. Люблю эмоции и небо, половина плёнки убита именно на это. — Звучит сентиментально и красиво. А мне нравится цвет чувств и ночное небо. — Любишь звёзды и их истории? — Минхо разглядывает мир через объектив из пальцев. — У нас с ними самая взаимная любовь во Вселенной,— хмыкает Джисон. — Когда-нибудь покажешь и перескажешь то, что они тебе насветили. Щёки Хана непроизвольно округляются от очередной улыбки, посыпаются розовеющей пудрой. Он тут же одобрительно кивает, не задумываясь ни о чём. Разве что о новой встрече с Ли вдали от чужих глаз и ушей. Когда небо потемнеет, а тучи осядут на землю ночной прохладой. На секунду показалось, что в тоне Лино что-то размягчилось, внутри растеклось и попало в грудь Хана вместе с теплом, похожим на то, которое старший в улыбке и беспокойстве дарит друзьям. Дальше макушки ромашек тревожат в тишине, знойной и приятной. Мысли Джисона сменяют друг друга с космической скоростью. Подумалось о том, что он слишком много улыбается в этот день, а всё по совершенно глупым причинам, за которые хочется уцепиться. Сегодня с Минхо спокойно. — Присядь сюда, — залезает в голову голос Ли. Джисон привычно для себя усаживается под дерево, прячась под остатками кроны, и щурится, глядя, как над головой Минхо горит солнечный ореол. Божественно, богоподобно. — Старайся не замечать меня, прибью, если ты будешь сжиматься в комок. Смотри куда-нибудь в сторону. Старший присаживается рядом, щёлкает, передаёт Хана в лапы приближающегося к человеческому миру солнца, щёлкает ещё раз, рассматривает с разных сторон и просит немного поменять позу, показать в объектив лежащую в руке ромашку. Щёлк, щёлк, щёлк, щёлк, щёлк. Чернота глаз изучает мир, мысли собираются в картинку из пазлов. Минхо срывает макушку цветка и присаживается на корточки совсем рядом с Джисоном. Тот рассматривает сосредоточенное лицо совсем близко: падает в длинные ресницы и глубину блестящих глаз. Видит, как смоляная чёлка касается носа и щекочет, от чего Ли чарующе морщит его, но после всё равно убирает прядь за ухо свободной рукой. Другой он заплетает в светлые волосы Хана цветок, вытаскивает нужные пряди вперёд и расчёсывает мягкость пальцами от макушки к затылку. Осторожно берёт за подбородок и ведёт голову в сторону. От Минхо пахнет жасмином и овсяным печеньем. С шоколадными крошками или разноцветными кристаллами-сухофруктами. Таким, какое лежало в детстве в корзинке со сладостями. — Супер. А теперь улыбнись. Хан аккуратно рисует на своём лице улыбку и следит, как шоколадные драже прячутся за фотоаппаратом. Вглядывается в крохотное стеклянное окошко, завешенное чужим зрачком. — Что ты любишь, Джисон? В глазах снова вспыхивает и гаснет зарница, похожая на свет сверхновой звезды. Ровно также, как в прошедший вечер, только намного ярче то ли из-за ещё солнечного мира, то ли потому что Минхо будто растянул удовольствие от произнесённого. Снова блестящая зелень в глазах, разводы радостной желтизны и счастья. — Я? — вопрос заводит в треугольный тупик и хочется ответить: «То, что я вижу, когда ты произносишь моё имя». Но Хан в нерешительности начинает перечислять. — Люблю книги и размышления авторов по поводу смысла человеческого существования. Порой тяжело вдумываться в это, но интересно. Люблю дождь и ночь. Ббаму, бабушку и заметки. О, люблю ощущение пустой головы после записей, — Хан находит дверь в нарисовавшейся перед этим стене ступора. В груди разливается мёд, что очерчивает улыбку и скалывается, как зубы. Разлетается по грудной клетке лимонными дольками радости и сцепляет тысячи слов. — Вообще, я обожаю природу, особенно здешнюю. Не знаю, это потому что она с чем-то хорошим ассоциируется, или в природе правда есть что-то... такое. Люблю в городе тихие кофейни и аллеи, но не когда там много людей. И животных. Уличных всегда хочу притащить домой, но Юнхо меня убьёт. Джисон тихо смеётся и не замечает, как начинает жестикулировать — привычка. Ли напротив сидит и вслушивается, снова глядит в глаза-отражения. — Ой, прости, — опускает руки на колени Хан и сцепляет ладони вместе. — Всё в порядке. Ты выглядишь радостным, можешь продолжать, — всезапоминающее око снова скрывает всевидящее. Минхо делает, кажется, ещё тысячу снимков. Метр плёнки, отпечатавший чувства неба и Джисона, совсем скоро закончится вместе с карамельным закатом и тихими разговорами обо всём и ни о чём. Хан говорит так много, что в горле что-то надламывается, а Минхо только слушает и спрашивает. Спрашивает и вслушивается. Заставляет хрустального мальчика убегать всё дальше в поле и купаться в ромашках. Дурачиться и сосредотачиваться на мелочах, чтобы раствориться в бесконечном мире, отсечённом рамками плёночного фотоаппарата. С Ли Минхо действительно очень спокойно. — Минхо, — вдруг оборачивается Джисон, не ожидая столкнуться с Ли почти нос к носу. — М? — Ты же ещё не всю плёнку потратил? — Нет, один снимок есть, — Ли смотрит на круглый счётчик и удовлетворительно кивает головой, — что ты хотел? — А давай потратим его на фотографию вместе? На память, — Хан впервые за вечер в упор смотрит на фотографа и почти не моргает. Чужие глаза цвета маковой сердцевины совсем близко, между взглядами нет препятствий, и в зрачках так отчётливо виднеются вьющиеся стебли, что тянутся из души. Так вот, почему Минхо всегда прожигает новые отверстия рядом со зрительным каналом. Это греет собственную душу. — Я не люблю фотографироваться. И солнца почти нет, — теперь глаза уводит Ли. — Пожалуйста, давай, — родинка на щеке горит, как глаза, всматривающийся в чужой выточенный профиль. — Я уверен, получится хорошо. Ты же сам говорил, что любишь чувства, а во мне их сейчас явно переизбыток. Давай, твоё спокойствие очень красиво перемешается с ними в одном кадре. Внутри скачет попрыгунчик. Такой же цветной, как из автомата в магазине напротив школы. Минхо молчит и оборачивается всё к тому же единственному дереву, от которого они уже успели отдалиться. Ноги делают шаги всё более быстрыми, пока не начинают бежать. Хан непонимающе глядит на удаляющуюся спину и развивающуюся рубашку, пока Ли не оборачивается, чтобы махнуть рукой и окликнуть: — Если хочешь чувства перемешать, пока солнце вообще не ушло, то неси себя за мной быстрее. Смысл слов обжигает и дёргает за верёвку мотора. Хан успел забыть, когда так часто носился за кем-то или от кого-то. Жизнь в городе очень суматошная, но гонка, за которой ты не замечаешь окружения, ощущается лишь внутри. На деле ты лишь опаздываешь, спотыкаешься, падаешь и разбиваешь в кровь колени или локти, но даже этого не замечаешь. Поднимаешься и идёшь, ведь есть время только спешить куда-то или за кем-то. А сейчас спешить не заставляет никто. Беги навстречу отголоскам солнца и чему-то чувственному, расцветающему за грудиной гелиантемумом. — Стой, — переводит дыхание Ли и закрепляет фотоаппарат на стволе меж веток. — Как только скажу, смотри в объектив и улыбайся. Минхо зажимает нужные кнопки и отходит к Джисону. — Улыбайся. И подойди ближе, иначе не поймает обоих, — рука старшего ложится на плечо и чуть притягивает к себе. Он не только спокойный, но и до безумия тёплый. Хан глядит в круглое окошко и улыбается душевно, от всей души. Показывает всезапоминающему оку розовые дёсны и белёсые зубы, глаза-щёлки и чувства, пока Ли рядом приподнял лишь уголок губ. Рыжий луч пронизывает и расставляет бледные веснушки на носах, целует родинки. Щёлк. — Готово. Только это добро отойдёт тебе, раз так хотел, — Минхо вешает ремешок на шею. — Мне правда можно будет забрать её себе? — Я себе только пару оставлю. Завтра вечером можешь приходить и выбрать фотографии, которые понравятся. — Хорошо! — светится Хан. — Ты дойдёшь? Или проводить? — А? — срывает ещё одну ромашку, отходящую ко сну, Хан, пока они ещё не ступили на скучный щебень. — Нет, нет, нет, не надо. Я сам дойду. — Хорошо. Не повстречайся с кем-нибудь вроде Щенят. — А ты передавай привет Феликсу и Хёнджину. — Успел о них что-то прознать? — улыбается Минхо. Светлая голова опускается от тяжести знаний и воспоминаний. Хочется улыбнуться, но неловкость из-за шуточного упрёка дёргает за волосы на затылке. — Ладно, иди. Передам. Тянет, но не сильно. Улыбка играет вопреки постукиваниям по голове извне. Смотреть в чужие глаза уже не так страшно, даже интересно. — Спасибо, Минхо. И спокойной ночи. — Спокойной ночи, белка, — салютует Ли и уходит ровно также, как прошлым вечером, уходящим в ночь. «Белка» Когда-нибудь Минхо станет чаще называть Хана по имени и тот, может быть, расскажет ему о цвете чувств. Но сначала истории звёзд, как и обещал. Когда-нибудь. Они отдаляются друг от друга, светлая рубашка Минхо совсем прячется за поворотом. На небе меж крон начинают проглядываться первые звёзды, чтобы вместо кошкоподобному Ли сопроводить Джисона по дороге домой. Хочется верить, что он задержится где-то у реки и немного замёрзнет, чтобы вернуться в домашнее сонное царство и закопаться под одеялом. Завтра днём с ним поговорят, и не только о книге. Но вечер снова разукрасится ярким цветом. Обязательно. Вибрация в кармане напоминает о существовании телефона. На экране окошко с непрочитанным сообщением от университетского друга.✷✷✷
— Джи, привет! Наш поток поездку организует, тусовка в комплекте. Не присоединишься? Как ты вообще, живой?— Привет, я неплохо.
Но пока буду здесь. Потом расскажешь, как прошло
✷✷✷
И ни слова больше. Только обычно тусклое «неплохо» сегодня стоит читать, как животворящее «отлично».