«5 июля забытого года! иногда в небе всё же появляются тучи, похожие в чём-то на пробегающих под собой людей. но ведь некоторые, подобно звёздам, светятся душой даже в дождь. может, стоит их отыскать? но главное – берегите себя, а радиостанция ‘гелиантемум’ побережёт ваши уши!»
✷ Novo Amor, Lowswimmer — Cavalry
— Хан Джисон, ты меня слушаешь? — женщина, сидящая в кресле напротив сына, острым взглядом сверлит вечно отвлекающиеся глазницы, следит за маковыми зрачками, как за надоедливыми мушками. Джисону всё слышится вполголоса, во взгляде древесные пятна цветов гостиной и больше ничего. Совсем. Только палец отстукивает секунды, повторяя тикающие движения часовой стрелки, и ресницы считают три стука, чтобы рассечь собой воздух. «Завтра вечером можешь приходить и выбрать те, что понравятся» — Джисон. Книга хрустит корешком — как слишком тонкие кости позвоночника — и опускается на подлокотник. Белая клякса наклоняется ближе и сгущает краски всем своим видом. — Да? — вразрез плану, ресницы опускаются и поднимаются вновь на каждый стук за круглым стеклом. Смахивают тяжесть. Взгляд рассеивается сильнее, фокусируется, упирается в новую точку. — Какой вопрос я задала? Хан Джисон понятия не имеет. Он попал в ту школьную клетку, в которой паника из-за обращённого на тебя внимания держит руки на шее слишком недоверчиво, когда дышится отчаянно. Он смотрит на обложку потрёпанной книги, будто нарисованный паренёк повторит необходимую фразу. А тот молчит и молчит. — Ты ведь собираешься и дальше учиться прилежно? Заключающее цепочку фразы слово проезжается по слуху монолитным составом. Ты должен, обязан, так надо, так нужно — учись прилежно и будь послушным. Живи в угоду других, если не хочешь получить по затылку от великодушной судьбы. Теперь играют в молчанку вместе — вот только сбежать из этой клетки наверняка хочет только Хан. В глазах у мамы нечитаемый хрусталь. — Прекрати наконец витать в облаках. Ты уже взрослый, Джисони, прошло время, когда было дозволено считать ворон за школьным окном, — светлоголовый мальчик перебирает пальцы и больно цепляет дыбом вставшие заусенцы. Из-под эфемерных облаков тут же падает в кресло, вжимается в него и почти не дышит. — Ты понял? — Понял, — хрустит теперь уже мальчишеский позвоночник, который выпрямили впервые за пару часов. — Иди к себе, — белое платье разлетается по гостиной, стоит только женщине встать и прозвенеть шторой из бусин в дверном проёме. Хан смотрит вслед, успокаивая и укрепляя цитадель собственного восприятия. Снежная белёсость всё ещё стоит перед глазами — совершенство для общества и абсолютно чистая, пустая для дома душа. Мама не часто добавляет ласки в обращения, но и та не кажется чем-то добрым. Скорее щекочет предвестником клюющих в лоб поучений. Смятые на уголках листы с заметками и книга собираются в топорщащуюся в разные стороны стопку, точно также ложатся на рабочий стол в комнате. Сквозняк тревожит лежащую сверху запись. «Ценность имеют только те мысли, которыми мы живём» Смотрит Джисон на выписанную собственным почерком цитату. Гипнотизирует взглядом расплывшуюся в еле узнаваемую чернильную кляксу букву "ю" и щупает мысли собственные. О чём он думает прямо сейчас? И так ли это важно на самом деле? Ноги мягко отпускают на кровать, ставшие перед глазами обесцвеченные звёзды, несколько лет назад приклеенные к потолку, молчат. Как в самый нужный момент молчал написанный маслом паренёк с книжной обложки. Только назойливые соседи сверху, поселившиеся меж правым и левым полушарием, молчать пока не научились: сверлят и стучат по бороздам-батареям. «Ценность имеют только те мысли, которыми мы живём...» Чем сейчас живёт Хан? Глаза плавно ведут черту от одной большой звезде к её маленькой сестре. Эта линия струнно-ровная и безмятежная, как желание Джисона каплей упасть в спокойную и размеренную жизнь без чьих-то перезвонов и мысленно оставленных пустыми любопытных глазниц. Вторая траектория выходит короткой и тревожной, потому что взгляд не сразу решается, куда её повести — необходимость выкрутиться, успеть, проскользнуть, никого не задев. Хан Джисон живёт надеждами на покой и сердечность, ждёт теплоты от ноябрьского солнца и свято верит в то, что добросердечность буквенных миров выдумана неспроста. Он ждёт вечера, когда сможет сбежать по ступеням своего дома и найти лазейку к убежищу с колючим котом, у которого иголки, как на детской игрушке, — мягкие. Вот то, что сейчас для него ценно. Потому что заставляет жить. Хан переворачивается на бок и подтягивает колени поближе к рукам, чтобы крепче ухватиться и завязать самого себя в узел. Солнце только-только бросает ленты-лучи в светлость комнаты, как в зеркале отражается от стен и пытается добраться до человеческих щёк. Безрезультатно. Тот просто глядит в сторону полуденной звезды и еле-еле мигает веками.✷✷✷
За обедом ложка копает в рисе расщелину, а запчасти тушеной рыбы ныряют в море из листового салата. Всё жуётся тяжело, потому что тело обволакивает горячая и горящая знойность. От неё дышится тяжело, а руки-ноги держатся на одних только верёвках, еле держат посуду и висят над раковиной, где только прохладная вода и оживляет. — Спасибо, — заглядывает Джисон в умиротворённую полуденным сном гостинную. Электронный циферблат на экране блокировки звенит о том, что убегать из дома ещё рано, но тень в жёлтой толстовке проскальзывает за дверь и бредёт в сторону леса. После ухода ставшей настоящим очеловеченным убежищем бабушки, Хан часто сбегал сюда, чтобы затеряться в деревьях и посмотреть на их кроны снизу вверх. Он сам себя сравнивал с лесным пазлом, не важно, будь то покрытый корой небоскрёб здешнего природного города, или спрятавшийся под опавшей листвой мальчик со шляпкой. Он каждую весну находил оправившиеся от пожаров зеленые ветви и твердил себе: "если они смогли, то и я смогу" Лес для Джисона был не просто танцем деревьев и трав, скорее слушателем, который гладит растревоженную голову далёким поднебесным шелестом, обнимает ветвями и длинными вьющимися во все стороны побегами. Лучшим другом. И сейчас ноги ступают по забытой людьми тропинке, как впервые, ведут к сердцу леса, где растёт любимое сердцем человеческим дерево груши. Хан садится рядом, ищет взглядом приземистый клевер и считает листки без удачи. Ни одного оберега от невзгод. Северный ветер тянется по зеленеющемуся ковру и приносит в светлые пряди опавший берёзовый лист, отчаянно убегающий от июльских туч. Где-то за спиной над горизонтом нависает растревоженное наваждение: фантомно погрюкивает кандалами и шумно дышит. — Дождь не передавали, — констатирует Джисон и встаёт, выглядывая надменные облака, но встречает только кружащихся ласточек. Он спускается на поляну, царапаясь веткой-забором, что прячет хрупкую лесную душу от лишних глаз, но Хан — свой. Он видит перед собой круг ярко-жёлтой поляны. Не насмехающейся, а радостно смеющейся. Здесь Джисон впервые узнал о посланниках Солнца. Когда-то улыбчивый цветок, похожий на фиалку, грелся на маленькой ладошке, пока два огромных шоколадных глаза разглядывали каждую каплю нежности. — Ба, — дёргали тонкие пальцы пёструю юбку с лепестками, — а почему этот одуванчик такой странный? Медовый смех старушки заставлял уши раскраснеться, а цветочные головы — повернуться в свою сторону. — Это солнцецвет, Сони, — ложилась тяжёлая тёплая рука на золотистые волосы, — его ещё называют нежником, каменным цветком и гелиантемумом. — Ге-ли-ан-те-мум, — выговаривала новое слово заинтересованная в цветах и сказках детскость и подносила радость поближе к глазам. — Он из капелек солнца? — Обращались глаза в высоту. — И нежности, — улыбалась бабушка и гладила росточки-прядки. — Они точно так же, как и ты, боятся темноты и прячутся ночью в сон, чтобы утром снова встретить солнышко. И горят так ярко они всегда в июле. — А я тоже ярко горю? — Теперь уже кроха отправлял в воздух перезвоны. — И ты тоже, Сони. Ярко-ярко... Мальчик отбегал в середину поляны, чтобы плюхнуться всем весом кукольного тельца на перину из цветов и стеблей, и смеяться заливисто: — Тогда мы с ними обязательно подружимся! Сейчас ноги стоят на всё том же месте, только в одиночку. Цветы достают разве что до щиколоток, хотя раньше казалось — до неба. Хан оставляет на высушенной ветке свою печаль и идёт куда-то дальше, разгребая ногами прошлогодние листья. Он собирает себя по полянам и частицам воспоминаний.✷✷✷
На носу появляется поцелуй холода. Совсем щенячий, скользкий и мокрый. За ним ещё один, ещё, и ещё. У дождя много лап, голов и обличий, а ещё историй, о которых он бы не был против рассказать. Он завидел в лесу человека-слушателя и начал нагонять его со всех ног. Капает всё чаще и громче, солнце совсем скрывается за тучами, как бы ни старалось светить. Как и Джисон. За душой с приходом дождя что-то только сильнее начало зудеть и провоцировать спутанность мыслей. Думает только о том, что недалеко от леса стоит звенящий дверными колокольчиками магазин. Хан бежит от дождя, но природа оказывается быстрее: обгоняет, выливает все невысказанные слова сплошным водяным потоком. Уже на пороге магазина Джисон оказывается промокшим почти насквозь, надеясь погреться меж полок с книгами и сухими завтраками. Рука пару раз дёргает знакомую резную ручку, будто на второй — заклинательский — дверь точно открылась бы. Но в магазине темно и пусто, колокольчики отмалчиваются, а радио даже не шуршит. Хёнджин не запрыгивает на оттёртый до сияющего в нём отражения прилавок, фигура Чанбина не показывается со склада, чтобы открыть младшему дверь. Тишина вовсе не гробовая, а какая-то утробно-могильная. Джисон чувствует, как уголки пограничья в голове растягиваются в стороны всё сильнее и сильнее, превращая щёлочку в бездну. Слёзы катятся со щёк и сразу же смываются колючим и колющим дождём, из-за чего небесные рыдания кажутся ледяными в сравнении со своими собственными. Свои всё ещё горячие, пылающие. И за грудиной щемит вся та вата, что за время забилась под рёбрами, а теперь отяжелела, набравшись солёной воды. Ему бессильно и горько, стыдно за слёзы из ниоткуда. «Почему ты, Хан Джисон, плачешь? Думаешь, твои страдания на ветер настолько важные?» Хан не показывает слёзы чужим глазам, потому что чужие рты без фильтрующей марли бывают слишком жестокими. Но теперь и сам задумывается над заевшим в голове вопросом: а так ли важны? Накрутил, перекрутил и вывернул себя наружу нутром на ровном месте, а на вопрос "зачем?" ответить не может. Просто задирает голову кверху и чувствует, как замирают всхлипы вместе со всем телом, когда их пронизывает вид сизых туч. «Успокойся, Хан Джисон» Рукав вытирает глаза, погрязшие в кофейные разводы, и лужи на щеках. Размазывает. Джисон дёргает носом ещё пару раз, вытягивает из норы в кармане штанов телефон и видит, как красивое — и наверняка для кого-то символичное — 16:16 рушится от появившейся семёрки на конце. «Успокойся...» Дыхание по дороге к дому Минхо выравнивается обрывками и лоскутками, но всё же всхлипов становится всё меньше, а чёлка прячет смаргивающие влагу красноватые глаза. Когда кеды останавливаются у двери, рука не решается постучать. Джисон чувствует, как плечи безжизненно висят под промокшей насквозь толстовкой, как колени держатся на одних только невесомых спичках. Стук по дереву получается совсем тихим и робким, как от молодой рябиновой ветви, приветствующей своих соседей через их стёкла, но по ту сторону слышатся шаги. На пороге появляется промокший Хёнджин, с Луны которого на серую футболку капает синеватая вода. — О, привет! — клонится котелок к плечу и улыбается до проступающих на щеках ямочек. — Хо, мы ждали Хан Джисона или имуги? Джисон непроизвольно улыбается, подумывая, что на самом деле выглядит не лучше змея с морского дна. И обратиться завораживающим сознание драконом он вряд ли сейчас сможет. — Заходи быстрее, пока не замёрз вдобавок, — Демонёнок подхватывает чужую руку и тащит ближе к теплу от зажжённого хоровода из свечек. Запах парафина и сладости бьёт в нос, коричные отголоски заставляют чихнуть. — Будь счастлив! — прыгает Феликс и по-хозяйски роется в глубоком ящике с чем-то разварено-мягким и разноцветным. Откуда-то со дна вытаскивает одеяло и чихает из-за него сам, за дверцами шкафа отыскивает сладко-ватное полотенце с отпечатками кошачьих лап по всей ткани. — Вот, всё тебе! — улыбается, светится Ли младший и набрасывает на мокрые волосы полотканную вафлю, хотя у самого солнечные прядки ещё сырые. — Иди наверх, Хо должен найти для тебя сухие вещи. Джисон, еле дыша, пальцем тянется к лестнице в немом вопросе: "Туда?". На что Феликс подходит, искрясь, и осторожно в спину подталкивает, отбиваясь от робости. Тёплые стены не похожи на стены дома собственного: дубовая лестница с резными балясинами не скрипит, не шумит в гостиной телевизор с телепередачей про заговоры, которую родители называют новостями, а внизу кто-то сладко посмеивается, а не расклеивает хмурость по обоям. Стены дома Минхо кажутся Домом. Дверь в комнату Ли приоткрыта. Склонившись у кровати, хозяин деревянной коробки складывает ткань и разглаживает её, укладывая на покрывало. Лицо совсем спокойное, по-свойски сосредоточенное, а уголки губ вовсе капают грустью. Кошачьи глаза замечают фигуру на периферии виденья, и вот Минхо уже оглядывает подобравшуюся к нему мокроту. — Переодевайся быстрее и спускайся к нам, — у Джисона в немом вопросе глаза путаются в чёлке, когда старший кладёт руку на полотенце и через него взъерошивает волосы на макушке. — Мокрую одежду можешь оставить в ванной. Она налево и до конца коридора, — опережает вопросы Минхо и исчезает, прикрывая за собой дверь. Комната напоминает шкатулку. Потолок, как зимнее небо, совсем близко, а стены выкрашены в цвет кофейного бархата, подобно обивке, чтобы все драгоценные камни с украшений остались в целости на месте. Серость за окном окутала не только уличные владения, она просочилась и в дом, но от того почему-то уютно. Словно стены Дома правда защищают. Хан оглядывает окружение, спотыкается то о пленочный фотоаппарат на стеллаже, то о пригвождённые то тут то там фотографии, то о стопку папок, из которых маняще торчат листы. И всё-таки руки тянутся только к сухим вещам. Футболка Минхо болтается на плечах Джисона, как на деревянной крестовине, хотя заменить слякоть на мягкую ткань до покалываний в мышцах приятно. Шнурки спортивных штанов приходится завязать на талии в бант, остаются только пушистые носки, от которых уже хотелось отказаться, но дрожь, прошедшаяся по спине от самых пяток, всё же убеждает натянуть на ноги и их. Хан скользит по коридору чужого дома почти беззвучно, стараясь не спугнуть не зримых глазу жителей, наблюдающих из-под лестницы и листьев в цветочных горшках. Он с детства чувствует взгляды на стенах и не думает, что это какая-то нелепость. Одежда ложится на провисающие шнурки над ванной. В крохотной комнатушке стены совсем близко к плечам и пальцам, ловят звук стальных капель принесённого прямо в дом дождя и играют им в пляжный волейбол: кап-кап. Кап. Кап. Кап. В гостиной оказывается тихо, только Солнце-Феликс что-то шепчет на краснеющееся ухо Хёнджина, держа в лапах его голову. Джисон носом — и сердцем — хлюпает и подсаживается к низкому столу, тут же оказываясь укутанным клетчатым пледом. — Пей, — подставляет Минхо чайную чашку с соцветиями бадьяна и дольками лимона, — иначе заболеешь. Хан берёт зелье в руки и принюхивается: пахнет сладостью и бесстрашием. Чем-то с бергамотом и мягкостью с кислинкой. Отпивает — так и есть. Только на кончике языка горчит совсем немного. Такое же снадобье из всего, что нашлось в углу чайного ящика, разлито у всех, разве что у Феликса в кружке почему-то плавают не настоящие лимоны, а кислые дольки-мармеладки, которые тот с удовольствием вылавливает зубами и тянет за щёку. На веснушчатое ребячество это очень похоже. — Теперь у нас есть ещё и промокший котёнок, — ставит на стол кружку Хёнджин и разглядывает лицо Джисона в сакральной близости. Глазами водит так, будто у него вместо сетчатки растянулся рентгеновский аппарат. — Вообще-то у вас он и был всегда! — тычет в бок Феликс мармеладным червяком с яблочным ароматизатором и тоже начинает глядеть на новобранца. — Когда у тебя день рождения? — Четырнадцатого сентября, — Хан обеими руками греется о фарфор, пока чайный пар пробирается в нос. — Хе-хе, — солнечный попрыгунчик выстреливает к потолку и обегает стол, чтобы стиснуть Джисона в объятиях. — А у меня — пятнадцатого. Значит, роли предводителя котят всё равно буду удостоен я. Довольный Феликс скачет обратно на своё место, пылью разбрасывая свои смешинки по углам просторной комнаты. Кладёт голову на сырое плечо Луны и почти мурчит неумело. — Так вы оба Девы, — отзывается на смех Хёнджин, пока гладит Котёнка по голове и приторно-сладко улыбается, — но всё-таки очень разные. — Джинни, я же тебе рассказывал, солнечный знак ещё ни о чём не говорит! Ведь части наших душонок остались не только на Солнце... — по-лекторски заводит шарманку Феликс, отрывая голову от чужого плеча. Не хватает только сползающих с носа очков. В школе магии мальчик Солнца наверняка был бы лучшим среди всех, кто сведущ о взаимосвязи космоса и человека. Он жевал сахарно-желейную конфету в сахаре в форме звезды и обращался словами в затянутое тучами небо. Твердил, что межпланетные светлячки рядом всегда, что они и сейчас глядят и подглядывают. Может быть даже подслушивают. Ли рассказывает и о сне, в котором он - с гирляндами созвездий вместо веснушек и бледностью всего сознания - упал откуда-то с далёкой Луны и был найденным в пшеничном поле уставшим Хёнджином, которым и был вызволен из-под стеклянного купола. Утверждает, что это наверняка воспоминание прошлой жизни, в которой Хван тоже был рядом. Джисон улыбается, глядя в сторону солнечно-лунного душесплетения. Между ними как будто бы в действительности плелись ветви, таинственно светящиеся переливающимся цветом майской листвы. И пока он любуется хитростью чужого разукрашенного созвездия, Хёнджин бок щекочет и тоже требует историй, ответов на вопросы о любимых звёздах и нелюбимых печеньях. Феликс подхватывает и наседает на плечи с просьбами рассказать о тайниках, которые удалось сделать в детстве под деревом, и о синяках причудливой формы. И их шум не белый, а успокаивающий. Радостно напрочь забыть дымку своего плачевного скрежета на душе, пока рядом горячий пар из кружек нагоняет комнатный туман под потолком, на плечах лежит сухой тёплый плед, а за низким столом приклеились принявшие в стаю Коты, рассказы которых начинают перетекать незаметно из одного в другой. К слову, Минхо, если глядеть на него подольше, забывает моргать и сухими глазами скользит по друзьям. Сам улыбается уголками губ и доливает всем чай, смотрит в истории и считывает ноты смеха. Он фотографирует моменты даже глазами. Часы нигде не тикают и не светят в глаза, напоминая о скоротечности времени, пока то несётся вперёд с космической скоростью. Никто уже не помнит, зачем они пришли сюда, и как в итоге оказались сидящими под одной крышей. Одному дождю известно. — Тшш, — прикладывает палец к губам Хван, — слышите? Со второго этажа по ступенькам прыгает спокойная мелодия, еле-еле добираясь до заинтересованных ушей. — Ой, это ж мой телефон! — хочет сорваться с места Джисон, но длинноногий Хёнджин обгоняет, и уже скачет вверх через одну-две ступеньки. По привычке оставленный на покрывале телефон замолкает, слышится озорное "алло?". — Здравствуйте, да, меня зовут Хёнджин. Хван Хён-джин, — приближается капельный голос. Ближе становятся и электронные помехи из телефонной трубки. — Да-да, ваш Джисон сейчас у меня... Ммм... Нет, не могу передать ему, видите ли, тётушка, он в душе, совсем промокшим пробегал недалеко от нашего сада, не мог же я его оставить под ливнем... — улыбка Демонёнка играет азартом, взгляд припечатывается к Хану, а у того глаза больше Юпитера. — Конечно-конечно. Да, передам. Завтра утром верну его Вам в лучшем виде, да... Да-да, перезвонит! Доброй ночи! Хёнджин, как ни в чём ни бывало, возвращается за стол, разве что протягивает Джисону потухшую после сброшенного вызова железяку. — Мама, набери чуть позже ей сам для убедительности, но сегодня ты "у меня", — длинные пальцы рисуют в воздухе кавычки. Спокойствие ему явно брать в долг не придётся, в то время как Хан чувствует сердцебиение даже на кончиках пальцев. — Спасибо, — растягивается чуть дрогнувшая улыбка. — Спасибо! — Теперь с тебя чашка свежего чая, — подталкивает в плечо Хёнджин. — Хо, покажешь, где твои припасы? Может, Джисон знает секретный рецепт?✷✷✷
Когда время подтягивается к полуночи, все разбредаются по норам, предоставляя её и гостю: Хан в небольшой коробке со стенами шоколадного цвета, Минхо скрывается в своей комнате по соседству, тихо бросая "доброй ночи", Феликс с Хёнджином остаются внизу на длинном кухонном диване. — Кислых снов! — обнимает Солнце, как будто на прощание. За окном под облаками начинают рычать утробно откуда-то очень издалека. Джисон утопает в матрасе и часто дышит, пока пытается собраться с мыслями и провалиться ещё и в сон. Вся комната как-то зловеще освещается по несколько раз. Ступни робко касаются пола, ощущая пушистый ковёр. Хан переминается с ноги на ногу, ещё не раз пуская по кругу шарик принятия решения от "идти" к "не стоит". «Идти» — в миг думается, когда электрический всполох пробирается в жилище. Дверь в комнату Минхо оказывается непосильно тяжёлой. За ней слышно размеренное сопение и далёкий шум дождя из окна, которое осталось открытым. Стекло дрожит, подобно плечам Хана, ставни от ветра поскрипывают и норовят вот-вот закрыться. Он подходит поближе к холоду и тянется рукой к чёрному колечку, отстукивающему по древесине что-то на азбуке морзе. — Джисон? — за спиной жуют слова и собственные щёки изнутри. У Минхо волосы затянулись в узелки. Непослушные пряди спутались в клочья тополиного пуха над ушами, а чёлка падала на заспанные щёлки глаз. Ли словно смотрел куда-то сквозь младшего, почувствовав его присутствие. — Прости-прости-прости, Минхо... — прячет Хан руки по швами и немного кланяется в темноту. Он тараторит, забывая проглатывать воздух для лёгких. — Я понимаю, что с моей стороны это звучит эгоистично, и всё такое, но можно ли взять свечи с кухни и зажечь их в комнате? Или что-то, чем можно завесить окно? Я просто... Мне... — Иди сюда, — мягкая и обмякшая рука Минхо приподнимает краешек одеяла в пригласительном жесте. — Ч-что?.. — Иди сюда, говорю, — кивает Ли, — не надо ничего искать. Джисон прилип к полу, а скользкое обманчивое чувство около поджелудочной говорит ещё и о том, что он во что-то влип. И теперь только сжимает губы, вытягивая их в нитку, и глазами греет пушную маковку Минхо. — Ты чего застыл? — всё же приподнимается на локтях старший, хоть резкость своих объективов не настраевает. — Я тебе... не помешаю? — Как раз проверим это. Хан идёт невесомо, почти на носочках, и укладывается на самый край кровати, спиной к чужому дыханию. Прикрывает только один глаз — кто-то ведь должен следить за всеми кусачими полуночными волчками, кружащимися рядом со сгустками кошмаров. Сзади рука обхватывает живот и притягивает ближе. Небольшая кровать прогибается, но слабину не даёт и кутает в свой кокон. — Свалишься, — мычит Минхо и прячет руку свободную в оборотный холод подушки. Неторопливое сопение перебивает небесный рык и повисает на ушах. Оттягивает мочки. — Ты плакал? — А? — колется в груди у Джисона, где-то рядом с отекающей ватой. — Вечером, под дождём. Ты же плакал? Хан переворачивается и видит, как всевидящие глаза сверлят его затылок, а теперь, кажется, пытаются добраться до души. Он чувствует себя нагим посреди цирковой площади, но смотрит почему-то лишь один прохожий. Ещё и начинает прижимать к себе, чтобы спрятать от всего мира. — Тебе нужно поговорить? Младший в ответ только отрицательно крутит головой, насколько это позволяет подушка, и боится оторваться от глаз Минхо напротив. Моргнёт один раз, и самый хитрый волчок отгрызёт целый бок. — Тогда засыпай. И не думай ни о чём.✷✷✷
Утро холодное и бесчеловечное. Джисону думается о том, что ночное похождение в грозовом бреду и чьих-то объятиях ему приснилось и уже разыскивает ладонью Ббаму на привычном месте. Но рука упирается в такую же леденящую кожу древесину изголовья, заставляя мыльный взгляд встретиться с чужими фотографиями на стене. Цветная скрепка схватила за макушку кривляющегося Хёнджина, когда его волосы цветом напоминали еловую кору. Рядом Феликс держится маленькой лапой за миниатюрную прищепку, наверняка украденную из кукольного домика. И Минхо. Приобнимает друзей и тянет к каждому по уголку губ. Такой радостный и не похожий на того, кто вчера вечером, затихнув, сидел за столом, лишь прислушиваясь к чужим разговорам. «Минхо» Джисон трёт глаза и смахивает остатки дрёмы вместе с чёлкой с глаз. Поднимается на руках и ищет в комнате потерянный пазл, что явно проснулся намного раньше, оставив свою половину кровати холодеть и забывать о чьём-то присутствии. Но тот завалился куда-то в подкроватную щёлку. Дверь поддаётся намного легче, чем ночью, позволяя выглянуть в спящий коридор. Вокруг всеобъемлющая тишина. И только что-то шуршит где-то над головой, бродит в плюшевых носках. Взгляд Хана цепляется за крохотную лестницу, которую он вчера почему-то не заметил, но сейчас следит за спускающимся по ней Минхо. Тот оживляется, когда замечает выглядывающую из-за дубовой двери Джисона. — О, доброе утро, — шепчет старший. — Идём обратно, внизу ещё спят. Рука, покрытая веточками вен, держит обёрнутую полоской бумаги стопку фотографий и беззвучно прикрывает дверь — пристанище вовсе не отгорожено от всего мира, вселенная глядит сюда через оставленную щёлку. Минхо осторожно ставит на полку уже знакомое Хану всевидящее око, крутит-вертит его соседей, чтобы не засыпали и наблюдали за жилищем в отсутствие хозяина. Джисон глядит на полку теперь уже не мельком. Каждый фотоаппарат разглядывает так, что объективы начинают задорно подмигивать, как будто на самом деле живые. — А у тебя есть любимый фотоаппарат? — Крайний слева, — не глядя проваливается Ли на кровать, прячет под себя ноги, только заостряя расставленные в стороны колени. Модель слева единственная одета в кожаный чехол, ремешок от которого спускается с полки. Рядом с объективом чёрно-красными буквами высечено "kodak pony 135". Её словно бы не использовали никогда, только сдували пылинки и выбирали самое лучшее место. «Подарок?» — думается Джисону, но шумно выпустить в мир слова он не решается. — Разбирай, — покоится на светлом одеяле стопка фотокарточек, от которых на кончиках пальцев до сих пор остаётся тепло и первородная сырость. Хан присаживается рядом и несмело разворачивает бумагу. Сразу же встречается с собственным улыбчивым взглядом, невольно начиная отзеркаливать радость. Снимок выглядит насколько живым и настоящим, будто на самом деле проецирует происходящее в данный момент. Словно именно сейчас Джисон снова греется закатным солнцем, опираясь спиной на немолодую древесину. Глаза загораются, с каждым кадром всё ярче и ярче. Одну из фотографий, на которой голова Хана закинута кверху для знакомства с облаками из белой клячки, пальцы переворачивают на бесчувственную сторону, на которую Минхо добавил воспоминание ровно выведенным «LM:04.07.» Хан улыбается и до непозволительного разнеженно смотрит на светло-спокойное лицо фотографа, глаза которого видят мир неописуемо красивым. В висках приятно пульсирует, рисует солнечные пятна во взгляде. Стопка становится всё меньше и меньше, оказывается, снизу греется та самая, завершающая день фотография, на которую припечаталась ещё и улыбка Минхо. Перемешанные в одну сказочную палитру чувства. Ненамеренно глаза задерживаются на снимке дольше, чем на остальных, от чего внутри распускающийся чувственный цветок давит на диафрагму, щекочет желание обнять, которое Джисон всё же топит в наполняющем лёгкие воздухе. — Они все такие красивые... — взоляд в восхищении оглядывает богатство. — Я даже не знаю, какие выбрать... — Забирай все. — Что? А можно? А ты? — округляется восторженный взгляд. — Я себе отложил. Забирай, — кротко улыбается Ли в ответ удивлению. — Спасибо тебе огромное! — хочется крикнуть во весь голос. — А мне... правда можно всё-всё забрать? — Можно, конечно, я же сказал. — Спасибо! — аккуратно собираются вместе фотокарточки и оказываются прижатыми к груди Джисона. Он наверняка сохранит их прямо под сердцем. — Лучше прижми так к себе Хо в следующий раз, ему явно не хватает объятий, — из-за спины Ли слышится голос, перемешанный со слабым сквозняком, от которого уши краснеют почему-то и у Минхо, и у Хана, разве что у младшего они начинают походить на спелую клубнику. — Идёмте пить чай, — давит на ещё сонные глаза Феликс, зависнув прямо в дверном проёме, — теперь я замёрз.