well, aren't you sweet and attentive?

Тафоа прикрывает рот ладонью. Пальцы дрожат, — то ли от того, как сильно она впивается в собственную кожу, то ли от слабости, — и эта болезненная судорога расползается по всей руке. Но она всё ещё дышит. Дышит так глубоко, что тянет старые шрамы вдоль лопаток, что лёгкие щекочет изнутри. Медленно, выверено: раз-два-три-четыре на вдох, тот же счёт на выдох. И всё-таки это всего лишь нетвёрдые шаги младенца — потому что боль продолжает сводить горло. Дышать, дышать глубже, голову очистить ото всех мыслей, нужных и лишних, сосредоточиться на грудной клетке. На Тафоа сейчас простая белая рубашка, но грудь будто опять сдавили доспехи. В бою не замечаешь ни боли, ни нежности, только продираешься сквозь тела как через плотно сплетённые ветви деревьев. Но стоя в собственном доме на краю собственного маленького мира, она как впервые чувствует и ужас, и тысячу смертей, и давящую тишину, какая бывает только после битвы. Всё — под сердцем, сплетённое в тугой колючий клубок. Тело содрогается. И страх, и отвращение вырываются из неё кашлем, сухим и надсадным. Вместе с этим на языке появляется мерзкий горько-железистый привкус. Отрава выплёскивается из неё, как из переполненного сосуда, стекает по подбородку на едва постиранную рубашку и остаётся красно-чёрными разводами. Тафоа, задыхаясь от кашля, пытается её стереть, соскоблить ногтями, но получается только хуже. Наверное, всё из-за того, что эта отрава — Скверна — в её крови. Лелиана прибегает на звук так быстро, как только может: на руках мазки чернил (тоже чёрные, скверные, и на мгновение мерещится, что это она свою Лелиану запачкала), волосы растрёпаны, и Тафоа хочет улыбнуться ей, домашней и забавной, но губы сводит болезненной судорогой. Наверное, ещё немного — и её всё-таки вырвет собственными ошмётками лёгких. — Милая, — Лелиана знает, что делать: подхватить под локоть, заставить сесть за стол и поднести к губам стакан. Вода обжигает разгорячённое горло, мешается с чёрной кровью и большей частью проливается на штаны. — Милая, давай, сделай ещё глоток. Тафоа не может ни ответить, ни кивнуть, поэтому жмурится и заставляет себя проглотить — вместе с отравой и вязкой слюной. Дракон в груди успокаивается, и возвращаются постепенно все ощущения и краски. Ладонь Лелианы лежит на её талии, и тепло чувствуется даже сквозь ткань. От ног по телу расползается неприятный холодок. Из горла будто выскоблили все звуки. — Ты ведь не забываешь принимать лекарство? — пальцы Лелианы чуть сжимают рубашку. Тафоа не хочет врать, но к чему пить лекарства, если её тело давно измучено и отравлено? Несколько раз её били в спину, прямо меж рёбрами — и теперь ей тяжело дышать и по-глупому страшно закрывать глаза. Ей оставили шрамы и на животе, и на боках, она сама себе сотню порезов на предплечьях оставила ради демона желания и желания простого спокойствия — но сильнее всего её разъедала ночами и днями скверна. Так сколько ещё сможет такое покорёженное тело продержаться? Лелиана бездумно гладит это слабое тело — самый глубокий порез, из-за которого ей пришлось проваляться в лагере несколько дней — и смотрит прямо в глаза. — Стараюсь. Тафоа и правда старается. Для Лелианы. — Сейчас я разведу тебе его, — она только вздыхает и оставляет поцелуй на шраме вдоль острого запястья. Тафоа отворачивается к окну — потому что неловко, стыдно даже, потому что кашель ужасно мешается и потому что Лелиана давно не злится. Там, за стеклом, в их садике зацветает яблоня, и закатное солнце красит его в пламенно-рыжий. Наверное, ради этого стоит ещё немного продержаться. Она умывается, стирает с себя всю липкую скверну и чистыми бледными губами дарит Лелиане поцелуй. Такой же, как их первый — смазанный, будто бы случайный, в уголок опущенных губ. Лелиана поворачивает голову и улыбается. — За окном хорошая погода, — ровным шёпотом из-за саднящего горла говорит Тафоа и обхватывает её талию под свободной блузой. Где-то там, прямо над позвонком, у неё маленькое созвездие родинок. — Зовёшь меня на свидание? — Определённо, — Тафоа не может выговорить милое прозвище, даже «дорогая» звучит из её уст сухо, поэтому она затихает и утыкается носом в шею. Кожей чувствуются частые, взволнованные отголоски сердцебиения. — Не думай, что ты так сможешь избежать приёма лекарства, — хихикает Лелиана и щекой прижимается к её остриженной макушке. — Разве можно обмануть того, кто так хорош в орлесианской Игре? — Хватит подлизываться! Лекарство на вкус почти как скверна, но из рук Лелианы пьётся легче. Наверное, с ней и умирать будет совсем не страшно.