Лисы Волки

Элис пятнадцать, а, может, шестнадцать. Она, если честно, сама не помнит сколько времени прошло с тех пор, как она пересекла порог родного дома с неподъемным рюкзаком за плечами. Рюкзаком, под завязку набитым барахлом, тогда казавшимся до чертиков важным. Элис бы все на свете отдала за то, чтобы вернуться в тот день, вытряхнуть большую часть вещей на траву возле дома и заполнить освободившееся место коробками спичек и консервами. Это бы здорово сэкономило ей сил и нервов. Кажется, ей тогда едва исполнилось четырнадцать. А теперь ей пятнадцать или шестнадцать, и жизнь уже успела ее прожевать, выплюнуть и снова проглотить. Она ее в своей серой мутной массе скрыла, с глубины которой и лучика света не разглядишь. Но Элис плевать. Она почти привыкла. Если бы она не ушла из дома тогда, в четырнадцать, пожалуй один плюшевый заяц, которого Элис сама лет в шесть назвала Всевидящим, знал бы, что произошло (игрушечный кролик сидел на самой верхней полке ее шкафа и наблюдал за всем, что происходило в ее маленьком мирке глазами-пуговицами. Элис только-только узнала из книжки значение слова «всевидящий» и подумала, что это имя подходит ее игрушке). Просто мама, кажется, гораздо сильнее любила своих приемных детей от нового мужа, чем дочь, оставшуюся от бывшего. Он перед смертью успел исцарапать душу и сердце бедной женщины так, что полгода после она провела в психиатрической лечебнице, пока маленькая Элис была в интернате. Девочка подозревала, что для того чтобы сохранить хрупкую психику, мать решила забыть годы проведенные с тираном, а дочь была рыжим напоминанием о рыжем отце, смотреть на которое без содрогания, мама могла только после бутылки хорошего вина. Она была так похожа на родителя, что вены вскрыть хотелось. И даже покраска волос в двенадцать лет дешевой краской ни к чему не привела. Элис чувствовала себя лишней и ничего не могла с этим поделать.       — Сходи к психотерапевту. Может, он какие таблетки пропишет. — говорит равнодушно школьный психолог, делая пометки в документах. А слышится: Я срать хотела на твои проблемы. Слышится: Думаешь, что больная? тебе не помогут. Слышится: Попей пилюли от эмоций, они сделают тебя дурочкой. Дорогой дневник, Когда я разучилась молиться? Когда перестала верить, дорогуша. Мать давно решила ограничить своё взаимодействие с ребёнком до дежурного поцелуя в висок перед школой и вежливого «как дела?» по вечерам. Винить ее за это было бы несправедливо: она впахивала не хуже лошади в урожайный год, чтобы прокормить их большую семью, где отчим работать отнюдь не стремился. Тени залёгшие под ее глазами, казалось, были вбиты иголкой с красителем. У Элис с самого детства было ощущение, что она не должна быть здесь, только не здесь, не с матерью. Чувство это каждый день кислотой разъедало живот. Убежать от игр собственного мозга не получилось, убежать из дома оказалось куда проще. Объявление о ее пропаже появляется в газете лишь через три дня после ухода Элис. Создалось впечатление, что семья заявила об этом в полицию скорее из чувства долга. После этого Элис не встречала ни одного упоминания о себе в прессе. Она была этому даже рада. Уйти было на удивление правильным решением: когда тебе каждый день нужно думать о том, где бы найти еды и как бы не отморозить пальцы ночью, лишние мысли в голову не лезут. Элис не любит рассказывать своим случайным знакомым, с которыми судьба ее сводит в ночлежках и на обочинах дорог, о том, почему выбрала такую жизнь. Ее причины звучат просто смешно по сравнению с буквально душераздирающими историями других людей. Про домашнее насилие, убийства, автокатастрофы и наркотики. Элис нравится слушать их истории — они, как сказки на ночь, убаюкивают. Элис молчит на любые расспросы, и человек лишь понятливо качает головой, думая, что ее воспоминания приносят слишком много боли, чтобы о них говорить. Элис покривит душой, если скажет, что ее это не устраивает. Но Шон Диас, с которым она поневоле делит комнату в ночлежке, почему-то вызывает доверие. На дне его глаз скрыто что-то, заставляющее открыться и не ждать упреков, непонимания или осуждения в ответ. Может, глубокая погружённость в собственные проблемы, может, ненаигранное участие с горьким привкусом. Плевать. У Элис был плохой день, и сегодня ей хочется выговориться как никогда. Он кивает, выслушав ее историю, пытается неуклюже подбодрить, похлопывая по плечу. Слишком неумело, для человека, у которого есть младший брат — мальчишка из дальнего угла комнаты. Даниэль — необычный ребёнок с большими оленьими глазами и кучей вопросов, у которого в ногах собака путается. Как эти трое оказались в бесплатной ночлежке для бедняков не требует объяснений. Эту историю журналисты с упоением смакуют уже больше месяца, и любому читателю газет известно, кто такие Шон и Даниэль Диас. А Элис — читатель газет, и она не верит ни одному слову, из тех, что там пишут. Бесплатное чтиво лишь помогает ей расслабиться по вечерам и занимает мысли, не позволяя сойти с ума. У Шона много желаний и мало планов. Это Элис понимает, выслушав его скомканный рассказ о том, что они с братом собираются делать в будущем. Шон это сразу после ее откровений выкладывает. Так и работает человеческий мозг: «Расскажи мне свой секрет, и я расскажу тебе свой». Неудивительно, что Элис знает так мало чужих секретов. Когда она озвучивает мысли насчёт его планов самому Шону, тот не обижается. Он какое-то время рассматривает носки своих ботинок, а потом заваливает ее градом вопросов обо всех тонкостях бродяжьей жизни, и Элис с высоты своего скитальческого опыта старается максимально подробно ответить. Она рада, что может быть полезной: Шон поделился с ней едой, и она чувствовала себя в долгу перед ним. А Элис не любит быть в долгу. Жизнь научила ее тому, что должников часто бьют. Они долго разговаривают и, кажется, даже смеются над шутками друг друга. С братьями тепло, уютно и как-то по-домашнему спокойно. Даниэль забавно-наивный, а Шон немного отстранённый, но разговор поддерживает. Правда постоянно настороженно смотрит на Даниэля, когда тот рассказывает очередную историю из их путешествия. Рука на запястье брата, как стоп-кран — стоит ей сжаться, и Даниэль замолкает. На самых интересных моментах историй, почему-то. Элис боится, что так и не узнаёт, что же произошло в номере мотеля на берегу, и как им удалось сбежать из магазина с деревянными медведями. Она ложится спать с сиплым голосом, потому что за этот вечер сказала, наверное, больше слов, чем за весь предыдущий месяц. Шон с Даниэлем отправляются в путь на следующий же день, и Элис увязывается за ними. Ей в общем-то все равно куда идти, а идти не в одиночку безопаснее для девушки. Да и недорассказанные истории покоя не дают. Шон не против: с бывалым путешественником спокойнее, пусть даже этот бывалый путешественник — рыжая, бледная и худая девчонка, бегло посмотрев на которую, не скажешь что она своим ходом и километр пройдёт. Но если приглядеться, то можно увидеть тугие жгуты мышц, перекатывающиеся при ходьбе под плотными джинсами и чертей в глазах, которые помогают выходить из споров победителем. Шон пригляделся и увидел. Путешествовать с Элис оказалось проще и спокойнее. Она прекрасно читала карты, никогда не жаловалась и легко ладила с людьми, до тех пор, пока те не начинали лезть ей в душу. Это ее умение иногда помогало добывать бесплатную еду. Элис как-то очень органично влилась в их команду братьев-волков и быстро стала частью стаи. Она легко и играючи подружилась с Даниэлем, завоевала его доверие и не задавала много вопросов, узнав о его силе, а это для Шона было чуть ли не самым главным критерием надежного человека. Он не солжет, если скажет, что поначалу настороженно относился к новому члену команды, но, чем больше времени они проводили вместе и чем чаще разговаривали у костра по вечерам, когда Даниэль уже спал, тем больше Элис открывалась ему с абсолютно разных сторон. Она охотно рассказывала ему о себе и своей жизни, и Шон чувствовал себя особенным, вспоминая других людей, встретившихся им на пути, от которых Элис скрывала свою душу за семью замками. Осознавать свою уникальность было приятно. Элис хорошо готовила и быстро приспосабливалась к новым условиям. Сказались, наверное, почти самостоятельная жизнь с самых ранних лет и частые переезды с места на место. Она взяла на себя роль громоотвода в ссорах между братьями и играючи мирила их. Это здорово разряжало обстановку и упрощало жизнь. Даниэль однажды, хихикая, сказал, что если они с братом волки, то она лиса, несильно дергая ее за рыжую прядь волос. Позже он даже ей неумело вырезанную из какой-то деревяшки фигурку этого животного подарил. Шон тогда словил себя на мысли, что она и правда похожа на лисицу и не только рыжими волосами. Было ли это из-за ее лица с маленьким носом, усыпанным забавными веснушками, и большими глазами, делавшими ее похожей на испуганного зверька, или из-за природной гибкости, которая была заметна в ее движениях, Шон не знал. Но тогда это сравнение ему понравилось. Позже он разлюбит его, потому что к Элис часто будут приставать незнакомые парни, называя Лисёнком и пытаясь накрутить ее рыжую прядь на грязный палец. Он догадывается, что она красивая, но, по правде говоря, в силу обстоятельств, не пытается разглядеть в ней девушку, и знает, что ей не нужно видеть в нем парня. В условиях, в которые их загнала жизнь, где нужно постоянно сражаться, чтобы удовлетворить свои базовые потребности вроде еды, сна и безопасности, где нужно сторожить того, кто отходит в кусты по нужде, спать вповалку, чтобы не замёрзнуть, и переодеваться на глазах друг у друга, ты просто в какой-то момент перестаёшь мыслить такими категориями.

***

Так и получилось, что спустя месяц совместных скитаний два бесполых друг для друга существа и маленький Даниэль сидят на импровизированной кровати в чудом найденном в каком-то заповеднике доме и играют в глупую самодельную игру с подбрасыванием костей. Даниэль выигрывает с завидной регулярностью, и Шону с Элис в принципе не важно, является это следствием природного везения или применения телекинеза. Если победа сделает Даниэля счастливым — то пусть. И так осталось слишком мало вещей, способных сделать его счастливым. Даниэль в очередной раз выигрывает и выдаёт победный клич, собаку на рюкзаке Шона рисует, а затем кашляет так сильно, что глаза становятся красными от напряжения, а пламя в свечах дрожит, грозясь потухнуть. Братишка — самое дорогое, что есть у Шона, и любые проблемы, связанные с ним, он переживает очень болезненно. Они с Элис тревожно переглядываются и кивают друг другу. Время «родительского разговора» настало. Кашель Даниэля беспокоит их уже давно, и они говорили друг с другом на эту тему. Даже придумали какой-никакой план. И пока Элис поит Даниэля кипятком из кружки, Шон раскладывает на столе карту. Даниэль ожидаемо протестует против идеи покинуть дом, подаривший им иллюзию комфорта на эти три недели, в пользу незнакомого дома незнакомых бабушки и дедушки. Но Шон по-отечески непреклонно смотрит в глаза, а Элис по-матерински ласково гладит по голове, пытаясь подбодрить (Даниэль на самом деле не знает как это — по-матерински, но ему почему-то кажется, что это именно так, как поступает с ним Элис). И Даниэль, посоветовавшись с собакой, сдаётся, на что ребята облегченно выдыхают. Грибочек скоблит стеклянную дверь короткими когтями, просясь на улицу, и Шон велит Даниэлю ложиться спать, выходя из дома. В спину ему прилетает обвинительное: «Ты пойдёшь курить!», на что Шон невесело усмехается.       — Знаю, братишка. Но это ведь наш последний день в этом доме. А значит нам позволено делать все, что мы захотим, правда? Даниэль хмурится, но молчит. Он ложится спать и просит Элис рассказать историю на ночь. Даниэлю нравятся ее истории — они всегда добрее, чем истории брата. У Шона руки мелко дрожат, и морщинка между бровей залегла так глубоко, что остается там, даже когда он не хмурится. Шон курит, сидя на крыльце, и думает о правильности их с Элис решения покинуть дом, способностях Даниэля, планах на будущее, Мексике и немного об отце. Ответов на собственные вопросы он не находит. Сигареты старые. От них в горле скребут кошки, а глаза слезятся от едкого дыма, но никотин в них есть, а значит они действительно расслабляют. А значит Шон будет продолжать курить, потому что расслабиться по-другому уже давно не получается. Шон чувствует себя комфортно и в безопасности только когда разговаривает один на один с Элис или затягивается сигаретой. Сегодня, видимо, его день, потому что стеклянная створка двери со скрипом отъезжает в сторону, и иструхшая ступенька рядом с ним несильно прогибается под чужим весом. Элис зябко кутается в найденный в доме плед и поджимает под себя ноги, тянется к руке Шона и, взяв за запястье, прикладывается губами к фильтру сигареты, зажатой между его пальцами. Шон не протестует — есть какая-то магия единения в том, чтобы сидеть на крыльце, чувствуя худое плечо близкого тебе человека, и курить одну сигарету на двоих. Они когда-то с Лайлой так сидели. Эта мысль заставляет болезненно хмуриться и сжимать зубы.       — Я уложила Даниэля. Он уже спит. — Элис широко улыбается, выпуская дым куда-то в небо. Ее бы сейчас на сомнительную рождественскую открытку поместить с ее снежинками, застрявшими в волосах и глазами, в которых звёзды отражаются. Сотрёшь с открытки сигаретный дым, и она уже не будет сомнительной, — Черт, он так быстро засыпает… Это мило. Шон усмехается, затягиваясь сигаретой, и придвигается ближе к девушке, чтобы не дать ей замёрзнуть. У него у самого уже пальцы ног онемели — не пошевелить. Но драгоценный бычок еще тлеет, а курить в доме ему братская любовь не позволяет. Даниэль ненавидит запах сигарет, а Шон обожает брата. Пожимает плечами.       — Это удобно. Не приходится выдумывать долгих историй. Элис кивает, рассматривая звезды на небе, думает о двух самых ярких над верхушкой елки, а затем неожиданно грустнеет.       — Ты знаешь, мне кажется, нам придётся попрощаться, когда мы дойдём до дома ваших бабушки с дедушкой. Вас они пустят, а незнакомую девчонку вряд ли. — Элис тяжело вздыхает, опуская голову, и от взгляда Шона за шторкой рыжих волос прячется. А затем добавляет совсем тихо: — Я бы не пустила. Где-то в глубине леса с дерева ветром сдувает тяжелую шапку снега, и она с глухим стуком падает на землю, эхо вторит этому звуку, отражаясь от стволов сосен. Шону кажется, что его ударили по затылку. Он выкидывает истлевшую сигарету в снег, отряхивает штаны от пепла и поворачивает голову Элис к себе, держа ладони на ее щеках. Сейчас почему-то кажется жизненно необходимым смотреть ей в глаза.       — Если они откажутся тебя принять, я не останусь с ними, — смотрит на неё, как на чуть ли не последнее, что в жизни осталось. Ха-ха. Как?, — Попрошу только приютить и вылечить Даниэля, слышишь, Эл. Я тебя одну не оставлю. — Шон произносит последнюю фразу почти по слогам, как для маленького и глупого ребёнка, и смотрит так пристально, что хочется взгляд отвести. Элис благодарно кивает, а затем ухмыляется и выворачивается из его рук.       — Только не говори, что это потому что я так чертовски важна для вас. У меня скулы от сладости сведёт. Шон смеётся, опустив голову, а затем вскидывается, смотрит с весёлым вызовом.       — Да нет, это потому что ты знаешь слишком до фига наших секретов. Никуда я тебя, такую находку для федералов, не отпущу! Элис подхватывает его смех и толкает в плечо так, что Шону приходится выставить руку, чтобы в снег не упасть.       — Да ну тебя. Он пихается в ответ, начиная шуточную драку, в ходе которой сгребает Элис в охапку и шепчет «попалась» куда-то ей в макушку. Наверное, если бы не такие моменты их путешествия, Шон бы давно свихнулся. Просто потерял бы связь с реальностью, с головой уходя в принятие слишком взрослых для шестнадцатилетнего парня решений. Элис барахтается и смеётся в его руках:        — Отпусти, чудила. Ты мне рёбра переломаешь! Шон подчиняется, но ладонь ее не выпускает, переплетая их пальцы, а затем неожиданно подносит к лицу этот замок из рук, прикасаясь губами к ее костяшкам.       — Я правда безумно рад, что мы встретились. Не знаю, что бы мы с Даниэлем делали без тебя, Эл. Элис смотрит на Шона широко открытыми от удивления глазами, а затем повторяет его действия, целуя его ладонь:        — Я знаю, Шон. А я понятия не имею, что бы делала без вас. Элис голову на его плечо кладёт и рисует на снегу носком дырявого ботинка, кажется, солнышко. Получается криво, но ей плевать. Сквозь серую массу в которой она погрязла за эти годы, всё-таки начинает пробиваться лучик света. Элис пятнадцать или шестнадцать, и она практически счастлива.