Лисы Волки

Элис не сразу узнаёт Шона, а, узнав, не хочет верить в то, что это он. У человека перед ней нет глаза, лицо иссушено солнцем и разбито в кровь так, что живого места не осталось, а единственный глаз смотрит из-под брови взглядом затравленной собаки. Элис, парой секунд ранее готовая с разбегу броситься выходившему из машины Шону на шею, сейчас замедляет шаг. Она останавливается в паре десятков сантиметров от него и рассматривает так, как будто видит в первый раз. О том, что с Шоном произошло за тот месяц, что они не виделись, Элис может только догадываться. Она знала от Кэссиди, что он в больнице, что он жив, и… все. Единственной вестью от него за это время был короткий телефонный звонок всего четырьмя днями ранее с таксофона. Хриплый голос в трубке сказал: «Невада, Хэйвен-Поинт. Едь в Неваду. Это Шон», а дальше короткие гудки. И Элис поехала. Просто бросила все и сорвалась с места. Просто потому что это Шон. Добираться пришлось поездом, автобусом и автостопом. Дорога была долгой, и сейчас, смотря на Шона, Элис проклинает себя за то, что не смогла приехать быстрее. Женский голос в трубке двадцать минут назад спросил, где она, и узнав местоположение, сказал оставаться на месте; Элис едва успела соскочить с попутки. Шон пытается улыбнуться, от чего рана на губе, только покрывшаяся корочкой, лопается. Он даже бровью не ведёт. Только проводит по ней языком, слизывая кровь. Солнце алым кругом низко висит над горизонтом и жарит так, что асфальт на дороге плавится. А Шон стоит перед ней такой избитый, худой, родной и живой, что хочется выплакать целый оазис в этой чертовой пустыне. И Элис не выдерживает. Обнимает резко и порывисто, со свистом втягивает носом обжигающий легкие воздух и заливается слезами, отчего-то иступленно шепча «прости-прости-прости» Шону в ухо. Ничего в мире не имеет значения. Ни-че-го. Он прижимает ее к себе так сильно, на сколько позволяют уставшие, дрожащие руки, и горько усмехается:       — Дурочка, за что? Женщина за рулем машины оказывается матерью братьев, и Элис, наслышанная от Шона об этой женщине, не знает как реагировать. Но друг успокаивающе сжимает ее руку и улыбается здоровым уголком губ. Этого достаточно чтобы Элис успокоилась и не задавала вопросов. Люди меняются, ведь так? Ещё как. Шон открывает заднюю дверь машины, молча кивает Даниэлю на сидение рядом с водителем, и тот послушно перелезает, не возражая и не задавая вопросов. Это необычно, но Элис не обращает внимания. Единственное, что ее сейчас волнует, это ладонь Шона в ее ладони. Он рассматривает пейзаж за окном, Элис рассматривает его профиль. Они едут молча долго, очень долго и только, когда начинает темнеть, Карен подаёт голос. Он у неё хриплый после молчания.       — Мы переночуем в мотеле. Нам всем следует отдохнуть. На ресепшене дешевой гостиницы, возле обшарпанного стола, Карен на секунду замирает. Элис только сейчас может разглядеть ее внимательно. Там в машине, в зеркале заднего вида она урывками видела по отдельности ее нос, глаза, губы, а уставший, спёкшийся мозг никак не хотел собирать эти куски в цельную картину. Теперь же она видит ее целиком и пытается найти общие черты с сыновьями, но мексиканские гены, видимо, слишком сильны. Карен смотрит в пол, потом на Шона с Элис и их сцепленные в замок руки и просто спрашивает снять ли им двоим отдельный номер. И Шон просто кивает. Пластмассовый номерок с ключом приятно холодит руку. После трёхчасовой поездки по пустыне в машине без кондиционера, больше похожей на ржавый, чудом поехавший металлолом, Элис радуется и этому. Шон не выпускал ее руку из своей ни на секунду за все время их поездки, и Элис благодарна за это, потому что ловит себя на мысли, что просто умерла бы, если бы он отпустил. В коридоре между их комнатами Даниэль спрашивает, зачем им собственный номер, если они хорошо могли бы провести время вчетвером, говорит, что вообще-то тоже скучал по Элис и тоже хочет побыть с ней, но Шон смотрит на него устало-устало, каким-то совсем потухшим взглядом, и Карэн, понимающе и как-то грустно улыбаясь, уводит Даниэля за руку, игнорируя его протесты. Шон отпускает ладонь Элис, только когда они пересекают порог номера и закрывают дверь. В комнате душно и тесно. Она пахнет пылью, потом и другими людьми. Шон усмехается: прямо как они сами. Он проходит вглубь номера, сбрасывает с плеч тяжелый рюкзак Броди и разминает уставшую шею. Кожа под повязкой на глазу вспотела, и теперь соль разъедает рану, от чего ее болезненно саднит. Надо бы промыть, а то Шон уже готов выцарапать себе то, что осталось от когда-то здорового глаза. Теперь это просто бесполезный комок полумертвых клеток. Шон стягивает повязку, бросает ее куда-то на пол и садится на кровать. События прошедшего дня уже в сотый раз проносятся в голове. Образ Лисбет Фишер, чокнутой, эгоистичной монашки, раненой птицей бьющейся на фоне объятой племенем церкви в руках мудака с пистолетом, не даёт покоя. Шон трёт голову руками. Хочется пальцами зарыться в волосы, сжать кулаки и сильно дернуть, чтобы хоть на что-то отвлечься, да вот незадача: его налысо побрили в больнице. Остаётся только поломанными ногтями царапать кожу. Шон откидывается назад, ложась спиной на кровать, и позволяет себе расслабиться, прислушивается к ощущениям. У него все тело ноет, покалеченное, покрытое синяками поверх других синяков и царапинами поверх других царапин. И внутри тоже больно-больно и пусто-пусто. У него раньше там Даниэль жил — голос совести, отец — голос разума и Лайла — голос прошлого. А сейчас никто не живет. Всех выгнали-выбили-выкурили. Как зверей из норы, ей-богу. Шон открывает глаза и видит обеспокоенное лицо Элис прямо над своим лицом. У неё глаза широко распахнуты и кончик носа немного подрагивает так, как будто она вот-вот заплачет. Память услужливо подкидывает воспоминание о воскресном утре в доме у Рейнольдсов, ее лицо над его. Она тогда улыбалась, правда, а теперь губы в тонкую полоску сжимает. Шон смотрит ей в глаза своим единственным и ухмыляется.       — Все ещё думаешь, что я красивый? За окном уже совсем темно, и тусклый прикроватный светильник под странным углом отбрасывает на лицо Шона свет. Элис смотрит на разбитые скулы и губы, на белёсый левый глаз, на шрамы на лбу и щеках и думает, что да, сейчас он самый красивый человек в мире. Она ничего не говорит вслух; в данный момент это бы прозвучало слишком пошло, наигранно и лживо. Она просто наклоняется ещё ниже и целует его губы. Очень осторожно и медленно, чтобы не сделать больно. Шон выдыхает. Он хватается за ее шею, плечи, руки, как утопающий за спасательный круг, впивается дрожащими пальцами в кожу. Он так изголодался по чужой ласке и теплу, так отвык от этого, что быть ласковым в ответ просто не получается. У Элис губы тёплые и мягкие, совсем не как его — сухие, потрескавшиеся, разбитые. Шон перебирает ее волосы и думает о том, что она, пожалуй, смогла бы заполнить эту пугающую пустоту внутри него. Элис — ниточка, связывавшая его с реальностью, не дававшая ему откинуться последний месяц просто из-за «а-что-сказала-бы-на-это-Элис», возникавшего в его голове, в любой трудной ситуации. Его маленькое выстраданное счастье в этом океане пиздеца. Она отстраняется, перекидывает рыжие волосы на другую сторону, стирает ладонью кровь Шона со своих губ и осторожно проводит рукой по его лицу. Он прикрывает глаза и старается зафиксировать в памяти это ощущение. На будущее, просто на всякий случай.       — Нам обоим надо в душ. Мы потные и липкие, просто кошмар. — Элис посмеивается и морщит нос. А затем снова обеспокоенно смотрит на Шона. — Но сначала нужно что-то сделать с твоим глазом. Шон приподнимается и садится в позу лотоса, ощущая легкое головокружение. Глаз и правда щиплет и чешется. Он аккуратно прикасается к нему и чувствует, что верхнее веко опухло.       — В рюкзаке есть салфетки, хлоргексидин и мазь. — Шон кивает в сторону стола, где его оставил, — Поможешь?       — Конечно. Настенные часы показывают первый час ночи. Карен с Даниэлем, должно быть, уже легли спать. Правда, Даниэль дремал всю поездку в машине, поэтому ему будет тяжело уснуть. Мысль о брате заставляет болезненно морщиться. Шон сам не знает, что чувствует по отношению к нему. Знает, что должен чувствовать, и понимает, что ощущает теперь совсем не это. Мысли о Даниэле уже набили оскомину, но Шон продолжает гонять их по кругу уже просто по привычке. Просто потому что делает это на постоянной основе последние полгода, а то и больше. Шон чувствует, что снова начинает проваливаться куда-то глубоко внутрь себя и своих мыслей. В последнее время с ним это случается все чаще, и если бы не пульсирующая головная боль, которой сопровождается эти эпизоды, Шон бы даже не обращал внимания. Элис обрабатывает рану осторожно, стараясь прикасаться марлей только к веку, чтобы не доставлять дискомфорт. Она даже почти довольна результатом и чуть отодвигается, чтобы оценить работу. И вздрагивает. Потому что правый глаз Шона кажется таким же остекленевшим и неживым, как левый.       — Шон? — Элис хмурится, щёлкая пальцами у него перед лицом, и он медленно поднимает на неё взгляд. — Ты в порядке? Элис облегченно выдыхает, видя осознанность в его взгляде. Шон всматривается в ее лицо, так будто принимает сложное решение. Он хочет что-то сказать, обрывает себя на полуслове, но все же продолжает.       — Ты знаешь, там в больнице, когда мне сообщили, что после того происшествия Даниэля так и не нашли, и что они вообще не знают жив ли он, на секунду, на одну блядскую секунду, — Голос Шона срывается на сиплый шёпот, — я почувствовал облегчение. Я почувствовал, что я свободен и наконец могу отдохнуть, представляешь? Потому что все, блять, все, что я делал последние месяцы, я делал ради него. Только ради него. — Шон порывисто вдыхает и опускает голову, скрывая лицо в ладонях, а затем вскидывается, смотрит на Элис, и его единственный глаз нездорово блестит в свете лампы. — Но я проебался, Эл. Я на одну ебаную секунду отпустил контроль. Я позволил Финну стать Даниэлю братом. Позволил ему влиять на него и его решения. И все пошло по пизде. Элис слушает, затаив дыхание, не зная как реагировать. Просто хлопает глазами, как тупая дура. И ощущает себя этой самой тупой дурой. Шон этого не замечает, он где-то в своём мире, в своих мыслях. Только вдыхает со свистом и продолжает.       — Знаешь, я ненавидел себя каждую секунду, после того как осознал, что мысль о смерти брата может приносить мне облегчение. И я сорвался с места сразу же, как только узнал, что Даниэль жив. Ради него я украл машину, ради него шёл двадцать километров пешком по ебаной пустыне, в его, сука, честь меня били расисты, но знаешь, что самое интересное, Элис? — Шон нервно смеётся и дергает головой, выглядит при этом, как совершенно поехавший, — Знаешь, что я услышал от братишки, когда приехал в Хэйвен-Поинт? Я услышал: «Уходи, Шон. Теперь они моя семья». Это больно, Элис. А больнее всего то, что это мой промах. Я это сделал, понимаешь? Вылепил это из Даниэля собственными руками, криворукий, блять, мудила! Шон смотрит на свои руки и часто-часто моргает, как будто не верит, что они — часть его тела. Элис не может, до шума в висках не может видеть его таким. Она накрывает его ладони своими и пытается поймать его взгляд. Не получается. Он у Шона хаотично пляшет по стенам, лишь бы не смотреть Элис в глаза.       — Ты не виноват, Шон, слышишь. Ты не знаешь, кого винить, и по привычке винишь себя. — она не знает почему шепчет, ведь они одни в комнате. Элис придвигается ближе. Шон ей в шею дышит, упирается лбом в ее плечо и чувствует, как слёзы непривычно катятся наверх — режут бровь, текут по лбу и теряются в складках футболки Элис. Она обнимает в ответ, прижимая его голову ближе к себе, не придумав ничего лучше.