Лисы Волки

Шон не помнит, как они приняли душ. Не помнит продолжал ли реветь, стоя под струями, смывающими насевшую на него пыль, и совершенно точно понятия не имеет, от чего его щёки сейчас мокрые — от слез или от воды. Хочется верить во второй вариант, но раны на лице, которые нещадно щиплет, говорят об обратном. Кажется, Элис что-то говорила на протяжение всего этого времени. Пыталась поддержать, наверное, или успокоить. А, может, вразумить. Ей невдомек, что Шону это не нужно. Шону ничего уже не нужно. Он пустой внутри. Пустой и мёртвый. А она даже сейчас, дурочка, продолжает говорить, а он, дурак, продолжает не слушать. Они сидят на кровати в пресловутой дешевой гостинице — такие поломанные, потухшие и слабые до ужаса. Отчаянно цепляются друг за друга как за последнюю надежду, ниточку, с реальностью связывающую. Хочется чем-то поделиться, что-то отдать, но за душой ничего не осталось. Они бедные абсолютно (!) — все их вещи можно по пальцам двух рук пересчитать и вместить в походную сумку, а ведь когда-то и комнаты не хватало. Да и не нужно это барахло никому. Особенно сейчас. Теперь остались у себя только они сами. Больше предлагать в общем-то нечего, кроме капельки банального человеческого тепла. Поэтому руки скользят вдоль чужого тела, зарываются в мокрые волосы, лезут под одежду, да только холодные пальцы греют слабо. Губы греют лучше.       — Элис, — Шон шепчет, зовёт ее по имени, даже не зная зачем. Просто до ужаса хочется слышать ее голос, такой ласковый, привычный, родной. Ее голос — что-то, связывающее Шона с тем, ещё недавним временем, когда все было чуточку проще, а потому — надежнее. Слышать ее сейчас необходимо просто для очередного банального вздоха. А он, дурак-дурак, не слушал. Может, поэтому дышать не мог..? Элис до ужаса близко. Шон чувствует, как с ее мокрых волос вода течёт, оставляет большие влажные пятна на ее и на его футболках. Их нужно снять. Срочно снять. Из-за пятен. Конечно, из-за них. Но он же сам сказал, что ему сейчас ничего не нужно. Он ведь мёртвый внутри. Но не сидеть же с мокрыми пятнами на плечах, правда? Футболки летят куда-то в сторону, оседают на пол у изголовья кровати неопрятным комком. Они и сами как два комка нервов. Клубки оголенных пережженных проводов, бьющих током, искрящихся, переливающихся от любого взаимодействия. Поэтому мурашки по коже идут от каждого прикосновения. Невесомого, грубого — неважно. Они хотят так отчаянно, что зубами сталкиваются, когда к губам тянутся. От этого в голове стоит шум. А, может, это ветер за окном завывает. Они отрываются друг от друга только тогда, когда воздух в легких заканчивается, и дышать становится просто банально нечем. У Элис глаза темные-тёмные — зрачок почти радужку съел. У Шона не лучше. Он сейчас волка, приготовившегося напасть, напоминает. Но волки же не охотятся на лисиц.

Конечно нет. Если они не голодные.

А он сейчас отчаянно голодный. А ещё замёрзший. Согреешь? Элис пытается делиться теплом, как может. Льнет к нему, прижимается к его груди так тесно, что, кажется, ещё чуть-чуть и они одним целым станут — не разорвёшь. Она тёплая и до ужаса живая — в глазах пляшут черти, а на голове — костёр ярко рыжих волос. Шон тянется к этому огню, своими ледяными руками в него зарывается. Ему это нужно сейчас до колик в животе, до звёзд-слёз в глазах. Поделись. Пожалуйста. Он выцеловывает синие вены на ее руках, шее. У неё кожа бледная, почти прозрачная, и голубые дорожки-ручейки под ней словно светятся. Шон завороженно смотрит на них, когда она дугой выгибается под его руками. Он пальцами ведёт по ее груди, соединяет веснушки в созвездия и чувствует, что где-то внутри наконец-то разгорается огонь. Совсем чуть-чуть — угли едва тлеют, но даже это начинает согревать промерзшие до основания внутренности. А все благодаря ей — девочке, которую солнце поцеловало. Шон иступленно целует, трогает, хочет. Скользит руками по невероятно длинным ногам вверх, гладит впалый живот. Просто потому что наконец-то может, и это до безумия нужно, важно. Она ужасно похудела за то время, что они не виделись. Шон водит ладонями по ее рёбрам, которые можно с закрытыми глазами пересчитать, смотрит на ее пальцы с обкусанными подушечками и ногтями и думает: а ела ли она хоть что-нибудь, кроме себя весь этот месяц? Это все из-за него, бросившего ее, хоть и не по своей воле. Шону совсем не вовремя хочется снова разреветься. И как ещё в его организме слёзы остались? Но Элис тянет его на себя ещё ближе, теснее, оглаживает шею, плечи, скользит руками по бокам и останавливается у кромки штанов. Смотрит в глаза так преданно, так нежно, что у Шона башню срывает. Она под ним распластанная, совсем открытая, до ужаса нужная сейчас. Ее горячие пальцы обжигают кожу. Шон избавляет их от слишком мешающей сейчас одежды очень быстро. Они рвут друг друга на части, что-то отдают, что-то забирают. Стараются склеить давно оторванные, уже обтёсанные ветром, водой и песком, и потому не подходящие друг другу детали. Стараются изо всех сил. И кажется, что теперь совсем не страшно. Идти дальше — в принципе; вообще; по жизни.       — Отпусти себя, — шепчет Элис в ухо Шона. И руки ему на плечи закидывает. И глаза закрывает. И Шон отпускает. Срывается. Возможно, слишком резко, но им обоим плевать. Он жмурится и зубы сжимает до предела от ее запаха и белоснежной кожи под руками. Элис хватается за его плечи, скрещивает ноги и до крови кусает губы. Они у неё теперь совсем как у Шона — кровящие и опухшие. В головах у обоих крутится только одно слово, гулко ударяясь о стенки полого разума. Они ни за что не произнесут это слово. По крайней мере, точно не сейчас: это было бы слишком просто и дёшево. Нервы-проводки накалены до предела, сыплют искрами и трещат, заглушая мысли. Они подумают о лучшем времени и месте позже, когда треск прекратится. Где-то там снаружи, за окном деревья стонут, сгибаемые ветром; где-то там сестричка Джейка заходится в очередном приступе удушающего кашля, который не даёт ей спать; где-то там детектив Флорес рвёт и мечет, узнав о том, что упустила из-под носа главного преступника; где-то там Джо глупо улыбается, глядя в стену, зная, что позволил упустить главного преступника. Это все где-то там. Далеко. На секунду даже кажется, что это никак не связано с ними. Это сейчас нахер никому не нужно. Элис глаза закатывает и выгибается, ещё чуть-чуть и позвоночник затрещит. Шон дышит рвано, через раз, целует ее в лоб и падает рядом. Хочется благодарить до исступления, потому что он наконец чувствует себя хоть капельку живым и нужным. Он вышел из комы больше недели назад, но по-настоящему существовать начал только сейчас. Губы трогает легкая улыбка. На этот раз даже не вымученная. Шон удивляется и мысленно хвалит себя. В воздухе висит туча невысказанных мыслей, но проговаривать их вслух сейчас совсем не хочется. Они ещё успеют, у них двоих ещё целая Мексика впереди. Троих. Шон хмурится и поправляет себя. Конечно же троих.