Сборник драбблов по заявкам и без

Пропажа командора Райнштайнера поставила на уши весь лагерь. Его постель была смята, одежда аккуратно сложена на спинке стула. Порученцы, удивленные тем, что командор не потребовал воду для бритья и завтрак в привычное время, осмелились постучать, чтобы узнать, здоров ли командор. Не дождавшись ответа и через час, они позвали генерала Ариго. Жермон велел вскрыть дверь — и в запертой изнутри комнате никого не нашли. Подняв тревогу, солдаты обыскивали лагерь, но никаких подозрительных следов не было. Промотавшись почти до темноты, еще раз проверив все посты и отправив разъезды по всем направлениям, Жермон вернулся к себе, в домик приютившего его лодочника. Сгреб кучу вещей со стола, чтобы освободить место для подноса с ужином — обед он так и пропустил, бросил на свою смятую постель, и услышал возмущенное тявканье. — Что такое! — Жермон отскочил в сторону, с опаской глядя на кровать. Зашевелились перья на оказавшейся сверху шляпе, затем поднялась она сама. Жермон нашарил пистолет, но из-под шляпы, перчаток и вчерашней рубашки показался черный нос, а потом белая мордочка с черными глазами. Возмущенно тявкнув, лис — а это был здоровенный белый песец, о каких Жермон слышал только по рассказам о седоземельских зверях — тряхнул головой, сбрасывая с себя хлам. Жермон неуверенно навел на дикого зверя пистолет. Лис покачал головой и прикрыл глаза одной лапой. Жермон нашарил свободной рукой стул и тяжело сел. Лис убрал лапу с глаз — не иначе, подглядывал, хитрюга — и оскалил зубы в знакомой улыбке, укрыв лапы пышным хвостом. В свете заходящего солнца видение улыбающегося песца было чересчур закатным, и Жермон закрыл глаза и выругался, а когда открыл, вместо лиса на его постели сидел встрепанный Ойген, почему-то в ночной рубашке. — Ойген! — Жермон бросился обнимать нашедшегося друга, но тот вскрикнул и откинулся на кровать, пытаясь заслониться руками. Это так удивило Жермона, что он попытался затормозить в прыжке, но у него получилось только расставить лапы шире. Лапы? Здоровущие мягкие светлые с темными пятнами лапы приземлились на постель рядом с плечами Ойгена, упавшего на спину в попытке отползти, затем задние лапы коснулись постели, пружиня, и кровать рухнула под двойным весом. Испугавшись падения, треска, непонятной реакции друга, Жермон отскочил, приземлился на лапы, ловко балансируя длинным хвостом, но врезался в стол, с которого упал на пол криво стоящий поднос с едой. Подпрыгнув вверх от громкого звука, Жермон бросился к выходу, проскочил пустую прихожую одним прыжком, толкнул лапами дверь и выбежал на улицу. В темноте лагеря все еще было слишком шумно, и инстинкты повели его на околицу, затем в лес, на достаточное удаление от лагеря, чтобы голоса и запахи гари и пороха не долетали. Забравшись на удобное дерево в три прыжка, Жермон наконец остановился и попытался осознать, что случилось. Лапы. У него были лапы. Он попытался выругаться, но раздавшееся фырканье, смешанное с шипением, ошеломило его еще больше. Жермон посмотрел вниз — и вцепился когтями в ветку, казавшуюся такой удобной, пока он не задумался о высоте, на которой находился. Он закрыл глаза, потряс головой, снова открыл — и замер, глядя на ночной лес. Что с ним случилось? Он стал котом? Вспомнилась несчастная черно-белая киска, которую Ойген кинул в сугроб во время недавнего обряда. Снова посмотрев на лапы, Жермон отверг эту идею. Здоровенные лапищи годились не коту, а льву — хотя белый с темными пятнами цвет не подходил ни льву, ни фамильному леопарду. Фамильному леопарду, как на давно оставленном гербе. Впрочем, герб ему вернули, вместе с титулом и владениями после гибели братьев. А ведь у Райнштайнеров на гербе лис, вспомнил он. Лис — и на кровати сидел и улыбался белый песец, а потом там же, рядом с несчастной шляпой, оказался Ойген. Это что же, Ойген стал белым лисом, а он сам — белым, то есть снежным, леопардом? От этой гипотезы стало очень тревожно, и чтобы успокоиться, Жермон вылизал передние лапы, а потом кончик хвоста, обернутого вокруг них. Методичные движения языка успокаивали, и он привел кончик хвоста в полный порядок, а потом закусил его и продолжил думать о том, что произошло. Итак, из-за какой-то непонятной магии Жермон стал воплощением своего герба. Допустим. Насовсем? Наверное, нет — ведь Ойген снова стал человеком. Неудивительно, что его весь день искали и не нашли — кто бы догадался высматривать лиса? А будут ли искать его? Утром начнут, если он не вернется. Ойген, конечно, присмотрит — должна была доложить разведка, мало ли что задумал Бруно… Жермон раздраженно ударил лапой по ветке, сбросив снег с неопавших листьев вниз, и встал. Наверх его загнали инстинкты зверя, но как слезть вниз? Земля была далеко внизу, не спрыгнуть. Он осторожно развернулся носом к стволу. Удобных веток внизу, на которые можно было бы спрыгнуть, нет. Попробовал упереться лапами, но чуть не потерял равновесие, испугался и вернулся на ветку. Еще раз вылизал хвост, это опять успокоило. В конце концов Жермон вспомнил, как крестьяне лазают по ярмарочным столбам, аккуратно спустил задние лапы, попытался обхватить ими дерево. Лапы гнулись не так, как у человека, но зато он сумел зацепиться когтями. Обхватил ствол передними лапами, вцепился в дерево и замер. С верхних веток издевательски заухала какая-то птица. Инстинктивно задрав голову, Жермон ослабил когти — и съехал по стволу, обдирая шерсть на животе о кору. С шипением высказав свое возмущение птицей, деревом и общей обстановкой, Жермон улегся приводить в порядок шерсть. И когти. Приближаться к лагерю не хотелось — запах гари и пороха никуда не исчез, а шума было непривычно много для ночного времени. Жермон начал обходить лагерь, приблизился к обозам и кухне и вспомнил, что так и не поужинал. И не пообедал, что вообще никуда не годилось. Залаял кухонный пес, и пришлось отойти подальше с недовольным фырчанием. К дому лодочника можно было подойти с реки, и Жермон пошел, стараясь держаться с подветренной стороны от лошадей. Он почти вышел к берегу, когда с крыши сарая на него неожиданно кто-то бросился с громким меканьем. Отпрыгнув и отмахнувшись лапой, Жермон узнал старого козла, не раз нападавшего и на конных, и на пеших. Хозяин, такой же старый и вредный старик, отказывался держать любимца на привязи. Человек и генерал сочувствовал старику, а зверь — зверь подмял козла одним прыжком и сломал шею, а потом утащил добычу подальше, чтобы наконец-то поужинать. После еды Жермону хотелось спать, но до рассвета оставалось не так долго, и пришлось возвращаться к реке и идти вдоль берега по воде. Поначалу он пытался отряхивать лапы после каждого шага, но потом привык к ощущениям. У ставки наконец-то было тихо, и Жермон запрыгнул на крыльцо и осторожно потянул на себя дверь. Зайдя внутрь, он принюхался и чихнул — судя по запахам, здесь перебывало с десяток разных людей. В его спальне было пусто, но кто-то убрал упавшую еду и навел порядок — все его вещи были аккуратно сложены стопками, карты свернуты, а грифели выровнены. Лишь один листок бумаги лежал на столе, прижатый его пистолетом. Камин не горел, но пушистый мех был достаточно теплым, и Жермон вымыл лапы, свернулся клубком, привалившись к закрытой двери, и уснул. Проснулся он от стука — и долго не мог понять, почему спит на полу и в одежде. Вчерашние приключения казались сном, но сломанная кровать и непривычный порядок наводили на подозрение, что ему не приснилось. Жермон отпер дверь, приказал подать воды и завтрак, закрыл дверь и только потом сообразил, что порученец смотрел на него с удивлением. Найдя зеркало, Жермон глянул в него — и ахнул. С подбородка вниз по шее уходили грязно-бурые потеки, всклокоченные волосы были полны сухими листьями, а смятая одежда была в грязи и тине. Побрившись, умывшись, переодевшись и приведя себя в порядок, Жермон сел за стол завтракать и обнаружил там листок, замеченный ночью и сразу же забытый. «Друг Герман, прошу простить мое вторжение. В связи со вскрывшимися семейными обстоятельствами я беру отпуск и уезжаю в Бергмарк. Держи при себе камень, это очень важно. Ойген» Жермон от удивления даже перестал жевать. Ойген уехал? Но какие у него могли быть обстоятельства — ведь во время обряда он говорил, что остался один из семьи… Или это связано с превращением? И камень — Жермон нащупал его в кармане — как-то связан? Но почему превращение случилось не сразу, а — Жермон задумался — на шестнадцатый день? Пожав плечами, он закончил завтрак и вернулся к заботам — разъезды вернулись с новостями, нужно было разобраться со всем, что он не сделал вчера из-за поисков Ойгена. В лагере была суматоха — следы крупного хищника рядом с обозами вызвали споры, а пропажа козла и найденные фульгатами рога и копыта в лесочке неподалеку говорили о том, что зверь не шутит и не боится людей. Жермону стало стыдно, но признаться он не мог. Только порадовался, что возвращался домой по реке — если бы его следы не затоптали те, кто прибежал на шум, и если бы командор Райнштайнер не отвлек внимание, было бы очень неловко. Домой он вернулся к обеду, и, войдя в спальню — опять забыл распорядиться, чтобы починили постель — услышал знакомое тявканье. Песец вылез из-под покосившейся кровати. — Ойген? — нерешительно спросил Жермон. Лис утвердительно тявкнул и снова оскалил зубы в улыбке. — Ойген! — Жермон подхватил зверя под передние лапы и от избытка чувств поцеловал прямо в черный мокрый нос. Лис заверещал и уперся лапами, и Жермон опустил его на пол. Возмущенно чихнув, лис ухватил Жермона за штанину и потащил к столу. — Письмо? Я видел. Ты не уехал? — Лис покачал головой из стороны в сторону. — Ты можешь превратиться обратно? — Снова «нет», а потом «да». — Тебе нужен камень? — Жермон сунул руку в карман, чтобы достать камень, и был укушен за ногу. — Ойген! Я не понимаю намеков! — Жермон пошел к выходу, но лис забежал между ним и дверью, и оскалился так, что с улыбкой перепутать было нельзя. Жермон отскочил назад, машинально хватаясь за эфес. Песец тявкнул, протянул лапу в сторону окна, и тявкнул еще раз. За окном не было ничего интересного — садилось солнце, солдат вел в поводу рыжую кобылу, кто-то из слуг тащил на кухню двух гусей. Гуси напомнили о том, что он опять так и не поел, и Жермон вернулся к столу и начал обедать. Потом что-то случилось, и внезапно он обнаружил себя на полу, доедающим с пола курицу. — Герман! — в голосе Ойгена было неодобрение, и Жермон повернул к нему голову, на всякий случай прижав добычу лапой. — Неужели животные инстинкты настолько сильны? Ты должен заботиться о своем здоровье. Есть с пола необязательно. И целовать в нос животное, пусть и не полностью дикое, неразумно. Мы побратимы, хоть обряд и прошел в чем-то неправильно, но… Не дождавшись конца нотации, Жермон встал на задние лапы, положив передние бергеру на плечи, и от души лизнул его в лицо. Хотел лизнуть в нос, но не рассчитал. В любом случае, Ойген замолчал, и Жермон вернулся к своему обеду. То, что осталось на столе, он благородно оставил другу. Умывшись и поужинав, Ойген принялся расхаживать по комнате и говорить, пока Жермон вылизывался. Снежному леопарду было совершенно не интересно, как и что было сделано неправильно во время обряда, самого Жермона больше волновали практические вопросы — как командовать армией, будучи зверем, и можно ли вернуться в человеческий облик. — Герман, ты совсем меня не слушаешь! — Ойген присел на корточки перед ним, и Жермон оторвался от вылизывания хвоста. — Я говорю, что с каждым рассветом и закатом мы меняемся — днем ты человек, ночью я. Жермон выглянул в окно. Ночь и лес манили, и он пошел к двери, попытался подцепить ее когтями, но Ойген остановил его, уперевшись в дверь. — Герман, ты вчера задрал козла. Все ищут хищника и готовы стрелять. Это опасно. Тебе придется остаться в доме. Ты меня понимаешь? Жермон фыркнул, боднул Ойгена в бедро лбом и вернулся обратно к кровати, обтерев ногу друга свои боком и оставив серебристую шерсть на его одежде. — Никуда не уходи, — повторил Ойген, — я вернусь до рассвета. Оставшись один, барс обошел комнату, обнюхал вещи. Вылизал тарелку — там оставалась вкусная подлива. Чихнул, засунув нос в кружку из-под пива. Было скучно. Барс не был голоден, но и не был полностью сыт. Хотелось охотиться, ну или хотя бы играть. Футляр с картами, упавший со стола, занял его на какое-то время — но потом барсу надоело. Жермон вспрыгнул на сундук, выглянул в окно, фыркнул, спрыгнул обратно. Заметил, что скинул с сундука сложенную кем-то одежду. Подцепил лапой и откинул крышку, заглянул внутрь. Среди вещей, сложенных аккуратными стопками, почудился запах Ойгена, это было странно. Жермон засунул внутрь лапу, попытался подцепить когтями нужную тряпку — не получилось. Тогда он забрался задними лапами на бортик, а передними принялся ворошить вещи. Наконец-то! Внизу сундука нашлась белая ночная рубашка, пахнущая Ойгеном, травой и глиной. Удивленный, Жермон потянул ее наружу, запутался в кружеве ворота, потерял равновесие и спрыгнул в сундук. В прихожей послышались шаги, сейчас кто-то войдет в спальню и обнаружит зверя. Быть застреленным собственными солдатами не хотелось, и он встряхнул рубашку так, что она укрыла голову и спину, извернулся, подцепил когтями крышку и опустил ее на себя, прячась. Уверенные тяжелые шаги приближались, и Жермон узнал по ним Ойгена. Приподняв головой крышку, он выглянул в щель — командор смотрел на беспорядок с неодобрением. Оказывается, футляров с картами со стола упало несколько, одежда была разбросана по полу, многострадальная шляпа с обгрызенным пером валялась вместе с куриными костями… Жермон тихо опустил голову, закрывая сундук. — Герман, — Ойген поднял крышку и с удивлением смотрел на укрытого его рубашкой леопарда в сундуке, — нам нужно понять, что мы сделали неправильно. Будь сильнее звериных инстинктов, это не так сложно. Жермон выплюнул рубашку, выпрыгнул из сундука и обиженно фыркнул. Следующее утро он встретил человеком, выпустил лиса из комнаты, и занялся делами армии. Чуть позже полудня на улице начался переполох, кто-то кричал про дикого зверя, и Жермон схватил шпагу и пистолеты, и помчался на крики. На этот раз нападению диких зверей подвергся курятник при трактире. То ли кто-то не закрыл калитку, то ли где-то забор неплотно прилегал к земле — только лиса проникла внутрь и придушила всех драгоценных нухутских петухов. Целые, не растерзанные тушки лежали, сверкая изумрудно-черными перьями, а трактирщик заламывал руки и кричал, что это разорение. Следы крупной лисицы и впрямь нашлись — хотя подходы к калитке так затоптали сапогами, что нельзя было сказать, оставили ли ее незапертой нерадивые работники. Фульгаты прошли по следу до леса, вернулись ни с чем, и их капитан, почесав в затылке, посоветовал трактирщику зажарить и подать на ужин самых жирных птиц, раз уж зверь свернул только шеи, а остальных бросить на ледник. Чувствуя вину за козла, Жермон распорядился, чтобы ему на ужин подали двух петухов, и вернулся к делам армии. Следовало приготовиться — в ставку прибывал с визитом непарный Катершванц, которого за глаза звали Ужасом Виндблуме. Войдя к себе за час до захода солнца, Жермон скинул шпагу и перевязь и оглянулся в поисках Ойгена. Песца не было видно, но когда Жермон закрыл дверь, порыв ветра погнал по полу что-то изумрудное. Он потянулся поднять — перо. Нухутского петуха. Проверив подошвы своих сапог — чисто — Жермон задумался. Заглянув на всякий случай под кровать, он увидел в углу какой-то комок. Зажег свечу, посмотрел — Ойген лежал в самом дальнем углу, спрятавшись за собственным хвостом. — Ойген, ты цел? В тебя стреляли из-за лисы в курятнике? — Жермон потянулся к зверю, не задумавшись, что тот может укусить, ухватил за шкирку и вытащил песца. Лис висел, поджав хвост, и совершенно не сопротивлялся. — Ойген! — Жермон провел руками по пушистым бокам, лапам, хвосту. Лис печально тявкнул и снова укрылся хвостом. Застучал в дверь ординарец, принесший ужин, и Ойген юркнул под кровать. Поставив поднос с двумя огромными птицами на стол, Жермон наконец сложил два и два и рассмеялся. — Вылезай! Будем делить твою добычу. Если будешь ждать заката, твой петух успеет остыть. Пристыженный песец вылез к столу. После заката Ойген рассказал, что собирается спросить совета у бергеров и у барона Катершванца, только не уверен, что те встречались с похожей проблемой. С точки зрения Жермона, достаточно было проследить за лагерем бергеров — если кто-то из них превращается, то вокруг лагеря будут следы диких зверей. Наевшись петухом до отвала, он был уверен, что не навестит потерявший всех обитателей курятник и не отвлечется на охоту. Умывшись и вылизав хвост под рассуждения Ойгена о возможной пользе и не менее возможном вреде вопросов, и правильной их формулировке, Жермон подошел к двери, подцепил ее когтями и открыл. — Герман, будь осторожен, — на этот раз Ойген не пытался его удержать. Дойдя до леса по реке, чтобы не оставлять следов, Жермон подкрался к лагерю бергеров. Горели факелы, пахло едой, фыркали лошади. Их дух вместе с пороховой гарью — солдаты упражнялись в стрельбе — мешал Жермону понять, есть ли звериные запахи. Впрочем, он все равно не отличил бы дикого зверя от оборотня. Подумав, он попытался подкрасться поближе. Медленно, распластавшись на белом с пятнами теней снегу, снежный леопард подползал к ближайшему дому, надеясь услышать или увидеть что-то странное. Он был уже на самой границе леса, когда рык незнакомого зверя заставил его вздрогнуть и подпрыгнуть. Какое-то чудовище, с горящими глазами и длинными когтями, бросилось на него с дерева всего в нескольких бье от него. Жермон развернулся и помчался обратно. Зверь не отставал, и он свернул к ставке, надеясь, что зверюга испугается людского шума и запаха, и отстанет. Чудовище продолжало преследование. Уже на околице Жермон понял, что вести его к себе нельзя — даже если Ойген услышит их и успеет выхватить пистолет, на шум прибегут солдаты, и барсу тоже не поздоровится. Забежать на сосну — а зверь ловко лезет за ним наверх, не переставая рычать. Рискованный прыжок на соседнее дерево, неловкий спуск вниз — и Жермон снова бежит, к дому пьяницы, потерявшего козла. Там есть старый высохший колодец, и в нем можно спрятаться. Перестав заботиться о скрытности, Жермон прибавил скорости, чтобы хоть на несколько минут оторваться от преследователя. Добежал до колодца и залез внутрь, упираясь лапами в каменные стенки, чтобы не соскользнуть вниз. Из леса выбежал преследователь, и Жермон наконец разглядел его в свете луны. Росомаха! Да, росомаха не боится ни медведя, ни барса. И вообще ничего не боится. Переваливаясь и слегка косолапя, росомаха подошла поближе, обошла колодец по кругу, и решила вернуться обратно. Жермон выдохнул с облегчением — лапы еще не дрожали, но висеть, упираясь ими в стенки, было неудобно. Только отвлекся он зря — совершенно внезапно вроде бы уходящая прочь зверюга с рыком кинулась к нему, Жермон дернулся, и сорвался вниз. Приземлившись на лапы и почти не ушибившись, Жермон попытался подняться обратно. Но камни у дна колодца, пусть и пересохшего, были влажные и склизкие, лапы соскальзывали, и после получаса бесславной борьбы Жермон признал неудачу. Кажется, придется ждать утра, а потом, обернувшись человеком, звать на помощь. И объясняться с солдатами — как генерал оказался на дне колодца? А главное, разведка не принесла результата, проклятая росомаха помешала подкрасться к бергерам. Утешало только то, что на разведку пошел он, а не Ойген — песец от росомахи бы не убежал… К утру Жермон успел окончательно загрустить, вылизать лапы и совсем зажевать хвост. Это успокаивало леопарда, но человек продолжал волноваться. Наверное, наверху уже светало, но в колодце было слишком темно. Сверху зашуршало, Жермон поднял голову, и увидел на фоне темного неба светлую лисью мордочку. — Ойген? — удивился леопард, и внезапно мир вздрогнул и выровнялся, а Ойген, уже тоже человек, спускал в колодец приставную лестницу. Поднявшись по перекладинам, Жермон вылез из колодца, отряхнулся и осмотрелся. Рядом с Ойгеном стоял старик Катершванц. Неодобрительно покачав головой и сказав что-то на бергерском, он пошел в сторону своего лагеря удивительно знакомой чуть косолапой походкой. — Мы оба люди? — удивленно спросил он друга. — Барон Катершванц — росомаха, и обещал научить меня правильным обрядам, — пристыженно сказал Ойген. Жермон ахнул, и, за неимением хвоста, закусил и зажевал собственный ус.