Пятьдесят оттенков демона. том III. Новые краски времени

             Тихон устроил фарс.       Мила сжимала губы и кулаки. Так странно. Так странно и пусто. И холодно. Слишком холодно. Ранняя весна абсолютно внезапно плюнула в душу снегом. Крупные белые хлопья кружились в воздухе, медленно оседая, тая, стекая каплями.       Мила провожала их взглядом, мила подпирала спиной тоненький гладкий ствол. Впрочем, кто кого подпирал?       Всё — пустое. Всё — абсолютно пустое. И эти чинуши, заявившиеся сегодня, и эта многоголовая серая масса людей у пустой могилы.       Отдать дань памяти. А если и тел не осталось? Если ничего не осталось, то что? Пустоту зароем?       Ту пустоту, которая теперь у Милы на фоне сердца в землю бы закопать.       Но как тут её закопаешь, если в груди так пусто, а где-то под сердцем — полно? Если, стоя в бессмысленной мартовской хмари, всей своей женской сутью Мила ощущает боль сразу же за двоих?       Глупо, чертовски глупо.       Сейчас, на таком раннем сроке, и думать ещё бессмысленно, и верить ещё бессмысленно. На снимке Мила пока сможет разглядеть лишь точечку, крохотную точечку. Теряла и позже. Но если сейчас за точечку не цепляться, то ради чего вообще оставаться здесь?       Одинокий силуэт, отделившись от толпы, медленно побрёл мимо Милы, к лесу. Ощутив на себе мимолётный взгляд, она и сама посмотрела — коротко, отрешённо. Тот мальчик, Малиновский. В прошлом — эмпат, волшебник. А кто теперь? Никто, как и все?       .Клятва мертвеца. Был среди юниоров такой ритуал — непризнанный, конечно, не официальный. Миле Мстислав рассказывал, а Николай об этом, наверное, и не знал.        «Я мёртв», — они говорили по кругу, передавая одну на всех сигарету. «Я мёртв. Я мёртв».       Миле было странно. Её, как любимую всеми девочку, в это не посвящали, но муж говорил, что в этом — глубокий смысл. Признать и принять, что ты уже умер, что тебя больше нет. И жить каждый новый день, как единственно возможный. И смерти уже не бояться.       Помогало ли это хотя бы кому-то? Хотя бы немного было ли легче?       Мила поняла, что пошла вперёд, лишь не обнаружив надёжной опоры. Замёрзшие в неподвижности ноги двигались деревянно.       Он мёртв. Они мертвы. Оба мертвы.       Мила знала. Чувствовала интуитивно, мчась электричкой и после, ловя попутку.       Мила просто знала. Когда белая служебная «Волга» остановилась на тихой, пустой дороге, что-то внутри, держащееся на хрупкой ниточке, ухнуло вниз, окончательно оборвавшись.       Николай ушёл. Он всё продумал. Продумал, как всегда. Тихон рассказывал медленно, тихо, глухо. Сидел с забинтованной рукой.       — Я должен был послушать его. Должен был верить ему. Должен был отпустить его.       А Мила?       А Мила подтолкнула Мстислава. Мила убила Мстислава своей рукой.       Или не она — Николай? Своим молчанием глупым, этой своей утайкой.       — Если бы он сказал тебе, если бы всем сказал, позволили бы мы? Сказали бы: ладно, иди, удачи? И ручкой бы помахали? Я знал. Если бы он не предусмотрел, я бы за ним попёрся.       Снег усиливался. Залепляя лицо, сыпал за шиворот, таял на волосах. Мила брела, не глядя себе под ноги.       Сколько дней минуло с закрытия Разрыва? Она почему-то постоянно сбивалась в уверенность, что это случилось только сегодня утром. Потом осознание возвращалось — и снова уплывало.       Спала ли? Ела?       Как-то спала, что-то ела. Жила в госпитале, потому что Тихон привёл за ручку. Слушала Валентину. Или только слушалась её?       Поселение опустело. Все собрались на церемонию. Прощальную церемонию. Бредя мимо выбеленных внезапной метелью зданий, Мила была призраком.       Что от неё осталось?       Ноги несли сами. Если повернуть здесь, можно попасть прямиком на плац. А дальше — склады с продовольствием, кухня — за старой грушей. Около корпуса номер пять шелковичное дерево, а ближе к юниорскому — абрикос. Когда-то Мила излазала их все. Когда-то даже здесь было солнечно и сладко и, проникая в кабинет Николая через распахнутое окно, Мила оставляла на огромном столе горсти собственноручно собранных ярких ягод. А что было ещё раньше? — человек, которого считала отцом? Родители, которых почти забыла?       Теперь и Николай, и Мстислав исчезли за ними. В туман. Каждый из них больше для Милы — не настоящее. А в будущем — для Милы лишь пустота. И Точечка. Маленькая точечка, о которой Мстислав не знал.       Деревянные полы отзывались гулко. Мила стояла в развилке. Если сейчас повернуть налево, можно пройти в Единорожий корпус. Комната Мстислава в торце. Но он предпочитал ночевать на работе здесь.       Направо — безжизненное крыло Николая. Мёртвое и пустое.       Когда-то, совсем недолго, Мстислав тоже жил в генеральской части. Позже сбежал. То ли не выдержал соседства с хаосом, в котором пребывал Николай, то ли был изгнан за чрезмерную чистоплотность. В любом случае, этого Мила уже не застала.       Ладонь скользила по шершавой стене. Нашарив выключатель, Мила не щёлкнула им, побрела в темноте. Первая дверь, вторая. Заперто, конечно, но ключ, как обычно, в скважине.       Повернуть?       Порядок на столе, как последняя капля в чашу сюрреализма. Даже не порядок — девственная чистота, пустота. И кофе совсем не пахнет.       Замерев на полушаге, Мила долго стояла, не решаясь войти. Будто ещё могла кого-то потревожить. Вспомнился Мстислав — раскрасневшийся, ещё не окрепший после ранения. Вспомнилась столешница. Холодная, под спиной. И странный, будоражащий страх, что Николай придёт, что кто-то вообще придёт и застанет… их.       А Мстислав смеялся.       Как же давно. Как давно это было. И будто… совсем не с ней.       Когда-то маленькая Милка сидела под этим столом, а Николай, стоя на коленях и заглядывая под крышку, долго уговаривал выйти. Она упиралась до той поры, пока не поклялся простить и пролитый на документы кофе, и выбитое случайно футбольным мячом стекло.       Тогда это было важно.       Когда-то Мстислав торопливо оглаживал спину, на руки поднимал, целовал… а она краснела. Краснела перед ним.       После — гораздо больше.       Ведь шалость не удалась. Николай вернулся раньше обещанного. Вернулся за чем-то забытым.       Просто постояв на пороге, тихо прикрыл дверь и этого безобразия при Миле не вспоминал.       Высказывал всё Мстиславу.       Начавшись с первой снежинки, воспоминания покатились лавиной с гор.       На дрожащих, подкашивающихся коленях Мила добрела до потёртого кресла. Падая в него, закрыла лицо руками.       «Какая же ты красивая… девочка наша».       «Это не ты виновата. Ты и не должна была меня прикрывать. Ну что мне сделать, чтобы ты на себя не злилась?»       Мила тогда поцеловала его. И этого испугалась. А он, как дурак, расцвёл.       Теперь его нет.       Никого нет.       Когда совала руку в нагрудный карман выделенной Тихоном огромной форменной куртки с единорогом, ледяные пальцы мелко подрагивали.       Разрывая кое-как сложенный конверт с бурыми потёками, мила оцарапала кожу об острый край. Кровь Николая, старая и засохшая, смешалась на бумаге со свежей.       Не замечая боли, Мила сунула палец в рот. Внутренний медик зудел что-то про обработку, бактерий, но не плевать ли?       Да, я — свинья. И я с тобой даже не попрощался. И ты хочешь дать мне в морду когтистой лапой. Уж извини.       Но «мы с тобой одной крови». Да, это из Киплинга, которого ты у меня спёр. Ты помнишь? Я — да. Но почти не жалко. Тебе ещё будет, кому это читать.       Я в это верю. Жалею только о том, что не увижу твоих Котят.       Так вот. Как я уже говорил, мы с тобой одной крови. Если бы я сказал, ты бы попёрся за мной — я в этом не сомневаюсь.       А тебе рисковать нельзя. Ради меня — и подавно. Тем более, что это бессмысленно. От своего решения я не отступлюсь. Это мой долг. То, что я начал, мне и заканчивать. Такая епитимья.       Ты же должен жить дальше.       У тебя есть Мила. Которая тебя любит и ждёт.       Сейчас напишу крамолу, которая тебя злит. Но женщины хрупче нас. Даже если сильные. Даже если такие, как она. Женщинам нужно прощать. Женщин нужно прощать.       Я понял это в тот день, когда мы с тобой познакомились. Тебе было шесть. Или семь?       Сейчас я допишу — и уйду.       А ты вернёшься домой. Потому что ближе друг друга у вас никого нет. Потому что я слышал ваши клятвы. Я видел ваши лица.       И теперь я знаю, что это такое — любить. Жаль, что так и не успел поделиться с тобой. Хотя я вряд ли бы отважился.       Но тут, наверное, можно.       Ты был прав. Сам знаешь, насчёт кого.       И его я тоже бросаю. И я не хочу, чтобы он оставался один.       Ты зол на меня сейчас. Но выполни последнюю просьбу — я очень тебя прошу. Позаботься о нём, пожалуйста. Вместе с Милой о нём позаботьтесь.             На этом — всё.       А, впрочем, нет.             Мила, последний абзац — для тебя.       Это была ошибка — позволить Быстрову оставить тебя у нас. Но эта ошибка сделала меня счастливее. Ты делала меня счастливее.       Ты. И Мстислав.       Ниже он написал что-то ещё, но текст был зачёркан настолько яростно, что мила смогла угадать только букву «Л».       Впрочем, угадывать было совсем не нужно.       Мила ведь тоже безумно его любила.       Слёзы прорвались впервые. Впервые с электричек, попутки и белой «волги».       Откинув голову на затёртую спинку кресла, не боясь быть услышанной, Мила рыдала в голос.       Мила устала. И Мила теперь одна.       Или не одна?       Просьба Николая. Высказанная вслух, написанная торопливым почерком на бумаге. Решится ли Мила? Решится ли предложить? И сумеет ли?       Сколько она сидела? Сколько перечитывала каждое слово, затирая глазами строки до выжженных в сердце дыр?       Усталость ударила обухом по затылку, усталость придушила, вынудила склониться, прижавшись лицом к столу.       Задремала ли Мила? Уснула ли?       Присутствие и взгляд ощутила резко, но дёрнуться и вскочить не смогла. Лишь глаза подняла с трудом.       Быть может, пропустила, как кто-то сюда вошёл? Может быть церемония закончилась и Милы давно обыскались?       — Людмила. Простите, что беспокою. — Смутно знакомый юноша. Тёмные волосы, бледная кожа, мерцающий ореол. Он говорил по-русски со странным акцентом. Стоя у стола, не касался ногами пола. — Мы с вами уже виделись. Ну как… виделись. Я был на площади Независимости. — И он улыбнулся. — Не очень хорошо получилось. — Она наконец-то вспомнила. Вспомнила огромный сияющий силуэт. И даже не удивилась. — Русский я знаю плохо. Даже смерть не помогает учить языки. Увы.       Мысли текли медленно и с трудом.       — Вы можете считать меня сном. Если так вам будет легче. Я — и есть сон. Немного более реальный.       Мила шевельнулась и кресло скрипнуло. Если бы не призрак на площади, она бы задавала вопросы. Если бы не призрак на площади, она бы не напряглась. Мало ли, что приснится.       — Ваш муж помог мне. И я хочу, чтобы вы меня услышали. И даже, если не поверите, чтобы запомнили. Их среди мёртвых нет.       — Нет… среди мёртвых?       Мила заговорила впервые. Хрипло и тихо. Юноша медленно кивнул и подёрнулся мелкой рябью.       — Я не знаю, где они. Я не знаю, что с ними. Всё, что я знаю: вы должны ждать. Даже, если вы не верите мне. Ждите.       И он исчез, а Мила поняла, что всё ещё лежит на столе, прижавшись к нему лицом.       Хрупкая надежда. Но можно ли хвататься за полубезумный бред?       Мила уже схватилась.       Даже, если она не верит, Мила до последнего будет ждать.       И мила сумеет собраться с силами. Ведь у неё есть надежда. И Точечка. И долг перед Николаем.