Птицы без крыльев

Тебе повезло. За его спиной тихо щёлкает потайной механизм, и массивная книжная полка отъезжает в сторону, открывая за собой тёмно-красный проход. Секретный лифт. Он должен был догадаться. С другой стороны, Диего вовсе не обязан был его открывать. Тебе повезло. — Уходи. Шепчут побелевшие губы и Дани видит, как тонкие мальчишеские пальцы ещё отчаянно сжимают рукоять пистолета. Словно ничего не закончилось. Словно Дани ещё направит на него пистолет и прежде, чем закроются двери точно спустит курок. И не скрыться, не откатиться в сторону, не уйти с линии огня. Потому что у Дани достаточно боевого опыта, чтобы предугадать подобные действия. Потому что его отцу будет от этого слишком болезненно. Он ослабнет в одночасье и тогда взятие города Либертад станет вопросом времени. Очень быстрого времени. Диего смотрит на него и боится увидеть ответ. Дани ещё несколько секунд осматривает пустой коридор и затворяет за собой дверь, быстро двигаясь в сторону спасительного пути. Его пистолет всё ещё зажат в грязных, забитых землёю и копотью пальцах, но дуло настойчиво смотрит вниз, а указательный крепко прижат за петлёй курка. Успокойся пацан. Для этого у него точно не хватит цинизма. Тебе повезло. Он слышит это постоянно. Люди вокруг постоянно твердят, как проклятую мантру, и порой Дани едва сдерживается, чтобы не вырвать говорящий язык. Кому вырывать? Умирающей Лите, в песке и крови, под жадными глазами наползающих крабов? Алехо, размазавшего мозги по грязной бетонной крыше? Повстанцам из Либертад, делающих, по сути, тоже самое, на каждом клочке этой проклятой земли? Тебе повезло — говорят вокруг него и тут же предусмотрительно умирают. И ему остаётся лишь смотреть на их истерзанные тела, отвратительно ощущая будто их жизнь, это плата за его собственную. Действительно ли Антон был здесь настоящим паразитом? — Эй, Дани. Нога замирает над порогом, разделяющим комнату на иррациональные половины. Светлый закат и тёмно-красное марево. Жизнь и смерть, что слишком банально, ведь даже когда за спиной закроются двери, в кабинете останется жизнь. И гораздо лучше, чем его собственная. — Mi papa болен. Поэтому его нет здесь. Диего кусает губу, не то сдерживаясь, чтобы не выдать новых подробностей, не то просто стараясь сдержать горечь. Трудно понять. Дани слишком трудно анализировать столько сейчас, находя в голове более приоритетные задачи, чем неозвученные чувства подростка. Ему нужно думать о своей голове. Ему нужно сообразить, куда выведет этот чертов лифт, построить пути отхода, а самое главное постараться не преодолеть этот путь пешком, став доступной мишенью для каждого солдата в городе. Запись с экрана пестрит белоснежными строчками титров, чтобы даже немые могли внимать его речи. Дани читает что-то про мир и процветание Яры, безумных террористах, мечтающих установить свою анархию и поддаваясь безумию просто не способных существовать в рамках нормального общества. Антон щедро выставляет их бешенными животными, которым он готов со всем милосердием пожертвовать курс эвтаназии. Стандартная пропагандистская хрень. Стандартные одобрительные кивки ведущего, подсаженного на иглу сытой жизни. Стандартный Антон, ухмыляющейся снисходительной улыбкой садиста. — Зачем тебе это? Грязь, боль, смерть и отравляющий дым вивиро. Они все здесь больны. Кто-то больше, кто-то меньше, кто-то кишками наружу, а кто-то пряча под маской уродливые трещины язв. Кто-то публично пожирает детей, а кому-то достаточно теневого признания, чтобы точно также упиваться горячей плотью, но без жарких софитов камер. Это твоё наследие? И это точно не исправить кучкой солдат, повязавших синие тряпки. — Ты не понимаешь! Диего делает шаг вперёд, слишком поспешный и пистолета больше нет в его влажных пальцах. — Он найдёт меня, где бы я ни был. Он притащит меня обратно, обязательно ценой жизни всех, кто решиться помочь. На экране снова прыгают строчки и на этот раз оператор крупным планом выделяет лицо Антона, заглядывающего куда-то поверх. Поверх них всех. Дани ловит этот взгляд и на мгновение, ему кажется, что Кастильо всё знает. Знает, что сейчас происходит в его кабинете, знает, что его сын пытается сделать и его взгляд раскаляется от негодования, прожигая дыру в его лбу, прямо поверх затянутой банданы. — Я уже давно не просто его сын. Я политическая игрушка. Фигура, которую он поставит на доску после смерти. Его губы дрожат. Его ресницы дрожат, всё его тело вздрагивает одной невидимой волной, разрываясь от испытываемых противоречий. Он не может просто скрыться за отсутствием чувств, за тягой к разрушению, или мнимыми идеалами. Просто, потому что Диего Кастильо ребёнок, а дети до последнего верят в родительскую любовь. Всё не просто так, и в папочкиных планах обязательно найдётся немного сочувствия. Так будет лучше для тебя — слышит Дани, никогда в жизни не слышавший ни единого откровенного слова между ними. Корабль не в счёт. Антон Кастильо всегда играет на публику. — Я его будущее. И он не может доверить это кому-то ещё. Я… Слова застревают в его маленьком горле, заставляя очертания кадыка остро проступить над кожей. — Ты ничего ему не должен! Жестко отрезает он в ответ, не оставляя шансов на возражение. Это находит свой отклик, заставляя Диего если не задуматься, то уж точно дождаться того, что Дани может сказать ещё. Его ладонь замирает на тяжёлой створке люка и Дани пользуется своим положение, подступая ближе и присаживаясь на одно колено, метафорически опуская себя до уровня Диего. — Ты просто ребёнок, которого лишили нормальной жизни в угоду чужим прихотям. Он пытается смотреть в глаза, но чужой взгляд то и дело петляет, откровенно пытаясь найти точку опоры, но рядом больше нет того, кто силой заставит его замереть и Диего позволяет ему своевольничать, только сильнее подтверждая сказанное. — Единственное, что ты действительно должен — это бороться за своё право на жизнь. На ту, которой ты действительно хочешь жить. Чужой рот искривляется в ухмылке. Горькой и едкой, слишком откровенно насмехающийся, чтобы можно было интерпретировать по-другому. — Ты не понимаешь… Его пальцы до белых следов впиваются в металл. — Я не ты! Диего с силой отлепляет руку от двери и кладёт ему на плечо, толкая дальше, за линию лифта и одновременно удерживая за грубую ткань куртки. — Ты достаточно силён для того, кто вырос во дворце. Улицы Яры вряд ли похожи на вылизанные комнаты в стиле ампира, а шёпот прислуги не станет криками ужаса. Тёплая постель не станет сырыми досками, а на блестящих фруктах никогда не раскидывала лапы ядовитая плесень. Чистые вещи удобные и мягкие настолько, что любой в Эсперанском приюте мог запросто перегрызть за них глотку. И за всем этим лоском и роскошью Дани видит ребёнка, несчастного настолько, что никто из приюта оставленных не согласился бы променять улицы на золотую клетку Кастильо. — Ты не понимаешь… Взгляд Диего наконец замирает. Находит нужную точку и острой иглой впивается Дани в виски. — Мария была права — я отравлен! Пальцы натягивают влажную ткань, пропитанную потом, и чёрт уже знает чьей кровью. Ему не привыкать видеть её. Ребёнок без выбора. Всегда держащий глаза открытыми на чужие похвалы и на чужие мозги на полу — Уходи. Уезжай из Яры. Дани чувствует, как что-то трескается в нём под этим взглядом, под этими руками, под этой едкой отчаянностью, зовущую на помощь и отвергающую её одновременно. — Уезжай и никогда не возвращайся. Даже если тебе кажется, что ты делаешь правильно. Если бы он только знал. Но Дани никогда и ничего не делает правильно. Ему просто везёт. — Едем со мной. Этот порыв рвётся быстрее, чем он успевает его обозначить. Он заставляет замолчать их обоих, и наверно, соблазниться формулировками слуховых галлюцинаций, после который Дани просто уйдёт, а Диего… у Диего нет выбора, и клетка снова захлопнется у него за спиной. Им стоило бы это забыть. Но у Диего слишком чуткий слух, а Дани просто любит всё разрушать в угоду мимолётной прихоти. — Куда? Вопрос выходит на грани. Почти безумный, почти нереальный. Даже голос Диего звучит хрипло, обиженно. Он заслуживает чего угодно, но не таких издевательств. — Куда угодно. Подальше отсюда. От дворца. От армии. От вивиро. От Кастильо. Он не успевает прикусить язык, и проклятая фамилия срывается с губ, нанося очередной шрам, неглубокий, должно быть подобное для Диего не больнее пореза бумагой. Но всё равно неприятно, и Дани машинально накрывает и легко сжимает руку на своём плече, пытаясь принести неозвученные извинения. Он приносит их даже понимая, что Диего прекрасно осознаёт всё, что он хотел сказать. — Сколько их было? Новая игла впивается в лоб и уходит глубоко под кожу, легко пробивая череп, и ввинчиваясь в раскалённые нервы. Губы дёргаются, но сдержать искажение не получается, и мышцы лица кривятся и выворачиваются болезненным спазмом. Тебе повезло. — Отец не считает жертв. Они для него пропадают, как только перестают дышать. Но ты должен их помнить. Сырой песок пляжа, проклятые крабы и мобильник, треснутый в углу экрана. Он пытается помочь, но Лита, как заведённая твердит о Либертад, пока не прекращает дышать. Хочется испачкать руки в крови, по локоть засунув их в чью-нибудь грудь. — Та девушка, что была с тобой… Дани предупреждающе сжимает пальцы, но Диего нисколько не останавливает этот жест. — Она умерла. Я прав? Я прав. Крабы и солёное море. Кровь и окаменевшие пальцы, сжимающие синюю тряпку. — Её звали Лита. И она предпочла умереть, но не быть запертой в клетке. Потому что смерть тоже свобода. Потому что смерть — это право, которое не отнять ни одному диктатору в мире. Потому что так проще и винить себя становится чуточку легче. — Он не даст мне умереть. Внутри него закипает что-то, поднимается от груди, оставляя на щеках полосы прилипшей крови и рвётся, рвётся наружу, тщательно сдерживаемое, но всё равно проступающее влажной плёнкой на карих глазах. — Я буду смотреть, как умирают все вокруг меня. Няня, Лита, повстанцы и даже ты. Тени свежих кошмаров залегают у него на лице, искажают черты, но Антон слишком хорошо отработал свой метод и слёзы так и остаются внутри, смешиваясь ядом с остро подавленной дрожью. Дани хочется обнять его, прижать к себе и буквально силой заставить выплеснуть всё на него. — Он не сможет тебя достать, обещаю. Опрометчиво. Лита всегда говорила — не обещай то, чего не сможешь выполнить, но сейчас Дани не думает об этом. Он продолжает говорить, вкладывая столько уверенности, сколько потребуется, не задумываясь сможет ли он на самом деле всё это провернуть. Он ведь только всё портит. Даже если думает, что всё делает правильно. Но это его вера, и единственно правильным выходом Дани видит — срочное спасение Диего из кровавых когтей отца. Он просто не может позволить себе уйти, не попытавшись хотя бы предложить. — Я увезу тебя. Смогу защитить. Спрячу и найду выход с острова, который он не сможет перекрыть. Я сделаю всё, чтобы ты стал тем Кастильо, каким сам хочешь быть. На экране снова возникает лицо. Оператор берёт его крупным планом и теперь глаза Антона кажутся ему ещё более жесткими. В них отчетливо читается обещание, каждому своё и по своим грехам, но неизменно сулящее боль. Да пошёл ты, Кастильо! Глухие шаги армейских ботинок постепенно заполняют коридоры снаружи. Дани слышит их так отчётливо, будто комната уже забита солдатами и холодные стволы оружия упираются в его тело. Он встаёт на ноги, позволяя руке соскользнуть с плеча и мягко осесть на белом боку в легкой и чистой ткани. — Идём со мной, Диего. Дани протягивает ему руку, давая последний шанс. Он уйдёт. С ним или без него. — Хотя бы попробуй дать себе ещё один шанс.