комната цветных пелерин

⠀⠀⠀⠀⠀       Каждый новый день — блеклая копия предыдущего, снова без изменений: унизительные будни за стойкой на ресепшене, дежурные клевки-поцелуи в щёку по утрам и пресные семейные ужины. Быть заложником Дня Сурка — значит бежать по конвейерной ленте без шанса отскочить в сторону, с каждым мгновением приближаясь к гибели. Всё это однажды закончится. Где-то там, в двух с половиной метрах внизу, его тело и останется, обретая вечный покой. Комья мёрзлой земли глухо упадут на крышку гроба. Это не будет существенно важным событием — всего лишь оборвётся замызганная и спутанная нить ничтожной жизни никчёмного человека.       Слёзы, скорбь, сочувствие… Влад не услышит и не увидит эти полные сожаления лица («соболезнуем вашей утрате», «какое ужасное горе», «пусть земля ему будет пухом» — тысяча и один банальный способ показать своё наигранное не безразличие. Нет, пухом она уж точно не будет, — станет бетоном, гранитным камнем, холодным и твёрдым, а иного не дано), а главное — безжизненно бледную нелюбимую Свету, опухшую от слёз, вытирающую влагу с одутловатых краснеющих щёк. Не услышит хрипло скулящего в своей комнате Егора, похожего на подбитого жалостливого щенка, окружённого заботой друзей, участливо хлопающих по спине и обнимающих за плечи.       Это всё пустяки, игра больного воображения, мерзкая трусость. Бесцветная жизнь душит Влада тоскливо-тусклой обыденностью. Застиранный серый свитер, весь в катышках, стягивается удавкой вокруг горла, заставляя выйти скорее на улицу за спасительным воздухом. Кровь пульсирует в висках, отзываясь тупой болью. Черепная коробка пуста и проста — никаких сюрпризов, да и желаний тоже совершенно никаких, всегда без выхода или теплящегося на задворках сознания смысла. Влад Меленин не удачливее морской свинки и тупого хомяка, бесцельно крутящегося в колесе, а потому и сдохнет так же бессмысленно и нелепо.       Мороз впивается в кожу невидимыми иголками, бродит по обтянутой тканью рубашки и свитера спине, заставляя съёжиться на февральском ветру. Влад тянет носом воздух — рвано, жадно, обрывисто. Жмурится, понемногу приходя в себя. Под закрытыми веками чёрные мушки и ядерно-кислотные пятна, бензинными разводами пачкающие глаза. Бессилие и отвращение обволакивают коконом — сперва тонкой плёнкой, а затем прочной ледяной коркой. Из неё не выбраться.       «Как же, блять, всё это заебало». — Зря ты пальто не накинул, — произносит до боли знакомый голос. — Холодно ведь, простудишься.       Сердце пропускает удар, останавливается, а затем запускается с новой силой, бьётся в полтора раза чаще, бешено стуча в груди. Стас улыбается мягко, совсем как в далёком детстве, широко и искренне, протягивает руку, а Влад неловко её пожимает. Стасова ладонь тёплая, но совсем не сухая, вызывает давно знакомые ощущения. Дрожь — волна, накатывает с новой силой, накрывает старыми, словно снимки в припрятанном подальше альбоме, но отнюдь не забытыми чувствами. — Привет. Да я проветриться на минутку. А ты к Артёму? — Да, он хотел поговорить. Дело, видимо, срочное. — открыто говорит Стас, поправляя шарф под воротом пальто. — Ну а ты как? Как жена с сыном? — Да нормально, всё как обычно. Слышал, завтра у вас съёмка. — Да, верчусь белкой. Ты к нам тоже заглядывай. И за новинками приходи. — Обязательно. — Может соберёмся как-нибудь нашим квартетом? Давно не выпадало возможности, — ещё шире улыбается Кудинов. — Да, я с радостью, — кивает Влад, будто головастый щенок на приборной панели, чувствуя себя невообразимо жалким, а Стас скрывается в дверях отеля, выпуская наружу немного спасительного тепла.       Владу кажется, что Стасова улыбка совсем не искренна, а выучено-приветлива. Сердце заходится в болезненном спазме, сжимаясь в груди. Ему, воробышку за клетью рёбер, внутри так томительно тесно, что сил больше нет. Здравый смысл съезжает с горки и машет ручкой: давай, — дескать, до свидания. Ты так и остался убогим мямлей и через пять, десять, пятнадцать лет, таким и подохнешь, ничтожество. Кому ты нахер сдался?       С годами в мыслях Влада ничего толком не поменялось. Ненависть к себе подобна вирусу. Инкубационный период давно прошёл, а зараза мутировала, расползлась по всему телу, впиталась в кожу, въелась в органы, поработила мозг. Жизнь стала похожа на жалкое подобие существования. Цикличная бесконечность, замкнутый круг. Винить в этом, в общем-то, больше некого (кроме, разве что, себя самого). Влад медленно выдыхает на раз, два, три.       А когда-то всё было иначе. В далёком детстве Меленин жил, окрылённый мечтой. Пальцы плавно скользили по прохладным клавишам фортепиано, извлекая из инструмента удивительно нежную музыку. Преподавательница считала, у Влада бесспорный талант. На лице у мальчика расцветала улыбка, когда мама хвалила его за успехи, едва касаясь ладонью щеки. Однако, жизнь никогда не была похожа на сказку. Потерявший работу отец спился и безбожно лупил сына, почём зря, как-то даже отбил ему все пальцы. О музыке пришлось забыть, ведь «не мужское это дело, а ты же не из этих…сладких голубцов».       Когда-то у детства был аромат маминых цветочных духов и её тёплых мозолистых рук, треплющих по волосам, пока папа не видел. Вместе они слушали пластинки и танцевали по вечерам, когда выдавалась минутка. В конце концов, в детстве у Влада был Стас. Был по-настоящему, всамделишно, без «нельзя», «никогда» и «невозможно»; они забирались на чердак дома Кудиновых и смолили свои первые сигареты, заходясь приступами кашля, а потом валялись на пыльном полу, обсуждая всякие глупости. Задолго до момента, когда их тёплая, искренняя дружба стала лишь собственной бледной тенью, они делились секретами и знали, что в ответ никогда не предадут.       В том (правильном) детстве они ели сливочный пломбир и эскимо за десять копеек, запивая газировкой, обнимались без предосудительных посторонних взглядов и провожали друг друга домой. Одним душным июльским вечером они бежали на перегонки по змеящейся вдаль дороге. Утомлённые долгими прогулками и весёлыми приключениями, наигравшиеся вдоволь в мяч, своровавшие вязнущей во рту кислой антоновки, все перепачканные золотистой облепиховой пыльцой, они совсем потеряли ощущение времени.       Бежавший на последнем издыхании Владик споткнулся и упал. Разбитые коленки кровили и саднили, а слёзы градом текли из широко распахнутых глаз. Содрогаясь от рыданий, мальчик с удивлением обнаружил, что Стас крепко держит его за руку. — Всё будет хорошо, надо только ранки обработать. Можешь идти? Давай потихонечку, до дома немного осталось. Обопрись на меня.       Влад лишь кивнул и послушно приобнял друга за плечи, чтобы стало легче двигаться. Прямо с порога дома Кудиновых тянуло ароматом готового ужина и вся обстановка подкупала уютом. Влад невольно приоткрыл рот, наполненный наивным детским восторгом, но Стас над ним ничуть не смеялся. Напротив, познакомил с мамой и предложил еды, а отведя в свою комнату, самостоятельно обработал ранки. Запекшаяся кровь легко смылась тёплой водой, а Стас помог подсушить повреждения. — Сильно болят? — Немножко.       Стасик, сидевший перед ним, подался вперёд и принялся дуть на разбитые коленки, выпуская из вытянутых трубочкой губ лёгкую струю воздуха. Владик поражённо наблюдал за ним, не шелохнувшись и не представляя, куда себя деть. Смущённо зардевшись, не мог отвести взгляд. Тогда он, кажется, впервые что-то почувствовал. Что-то настоящее, тёплое, трепетное, согревающее изнутри, словно куриный бульон во время болезни или горячий медовый чай, но не для тела, а для души. То светлое и искреннее чувство жило в нём ещё долгие, многие годы, затаившись в разбитом стократ сердце, искалеченным судьбой и потрёпанном временем.       Влад и представить не мог, что даже годы спустя их мимолётные встречи будут пробуждать томящуюся внутри нежность. ⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀