согласие на искренность.

Олег не жалеет, когда говорит Валику, что опоздает. Совсем нет. Он видел достаточно историй, чтобы понять как и в каких словах пройдёт презентация. От придуманной любви ко всем вокруг через строчки разными шрифтами тошнит. Невозможно так любить мир, если больше всего любишь себя. Просто нельзя. Валик только усмехается на очередное «да блять конечно» после просмотра пары историй больше от желания занять руки за курением, чем от интереса. И теперь его «приезжай, ты многое поймёшь» шумит в ушах громче, чем Шурик на переднем, живо интересующийся в пустоту появится ли где-нибудь видео с открытия выставки. «Дай ему шанс», — сказал Валик, заехав в студию пару дней назад подкрасить татуировку. Интересно, шанс для чего? Шанс доказать, что он действительно может в искусство? Или шанс доказать, что он человек, а не бесчувственная мразь? Олег от этого злится ещё сильнее — потому что ему шанса никто не давал. Потому что его сразу записали в неинтересное, не стоящее внимания. Да — может Разумовский прав, может так и есть. Но Олег не сделал, блять, ничего для такого отношения. Не оказался настроен на разговор — окей, допустим. Но сука не отказывался. В Разумовском так много полярностей, что хочется вывести его на эмоцию хоть раз — чтобы все, выцепленное по кускам, склеилось, собралось в единую картину. И вышло бы «ты» — ты существуешь? Существует ли что-то кроме безучастного, скучающего лица, иногда идущего трещинами от общения с парой близких людей. Но скорее всего есть только Разумовский — на первый взгляд идеальный гений. На второй — просто лжец. Олег мечтает о сигарете с первой ступеньки на четвёртый этаж «Эрарта» — нет никакого смысла туда идти. У них не может быть ничего общего, каждая встреча равнозначна провалу, это очевиднее некуда. Так и не надо соваться. Это, вроде как, не его зона ответственности. Сука, как просто было жить, когда Разумовского в поле зрения не существовало. Все было хорошо, просто и понятно. А потом начался март — и как будто все призывает вступить в клуб двадцати семи, а не пережить год спокойно. Не своими руками, так задохнуться от злости и — немного — обиды. На себя — за то, что делает все не так. И на него — за то, что даже не пытается. При желании ещё можно приписать Валика, которому так хочется объединить все свои круги общения, а потом Шурика, фанатично смотрящего Разумовскому в рот. Вот и получится, что к концу мая Олега от злости всё-таки разорвёт. — Вау, — Шурик вырывает из спутанных мыслей, затормозив прямо у входа. Восторженно запрокидывает голову — Олег только усмехается. Да, вау — извращения над Боттичелли в своей технике и правда красивы. Внутри — вряд ли. Наверное, по новостным пабликам уже расходится весть о новом перформансе Разумовского. А значит своей цели он добился. Его будут обожать. Сначала, конечно, ненавидеть — но он потом обязательно распишет в историях, может даже выделит пост о том как важна эта картина. И ему поверят. Конечно, ему поверят. Потом станет ещё сложнее видеть его вживую. Видеть и знать — ты не замечаешь чужих восторгов, потому что знаешь, что их достоин, и принимаешь как данность. Как возможность написать грубую отсылку на Боттичелли, заявляя свою необычность. Заявляя — я не такой как другие. Я исключительный. И никогда не объяснить почему. Олег небрежно поводит плечами, пытаясь сбросить с себя весь этот вязкий полумрак выставки. Комната давит, курить тянет ещё больше — только бы сбежать. Разумовского и как личность видеть не очень хочется. Видеть его попытку в очередной раз притвориться, только изнутри — тем более. Шурик остаётся за спиной, явно планирующий миллион историй — надо же как-то развлекать пару тысяч новых подписавшихся после единственной отметки. Хоть что-то хорошее Разумовский сделал — бесплатно пропиарил тату-студию. Правда они и без него неплохо справлялись. Олег так точно. Самое важное всегда в отдалении — так, кажется, Валик сказал. Олег нервно теребит чехол телефона и думает, что Вадик с этой своей зубочисткой явно взломал жизнь. Никогда не бегает курить, забивая рукав, только разгрызает одну деревяшку за другой. Надо тоже купить. Глядишь жить станет попроще. Хочется обойти побыстрее, чтобы сказать себе — да, видел, ничего интересного не нашел, спасибо, и сбежать уже покурить. И больше никогда к мыслям о Разумовском не возвращаться. Забить себе график поплотнее, отмахнуться пару раз от рассказов Шурика о переписках с Марго, а там как-нибудь само сойдёт на нет. Слишком много чести. Слишком много — слишком много чего-то не так. Олег останавливается перед совсем небольшим полотном, грозящимся затеряться среди других — «принятие смертности», значит. Написано три года назад. На холсте пустая белая комната с плотной темнотой за открытой дверью — и темнота вдруг тянет к себе. Олег нервно сглатывает. Как будто надо всего лишь шагнуть вперёд, и он окажется там. В комнате без окон, откуда выхода, кажется, нет. Моргает пару раз. В зале душно, потому что тут все — плохо. Плохо от того, что картины лишь провокация. Плохо от темных тонов. Плохо от того, что получилось найти странно хорошее. Настолько отвратительное, ставшее понятным даже не на уровне чувств — неосязаемое среди сгущающегося воздуха, пахнущего красками и гниением. Интересно, это метафора или какой-то реальный интерьерчик? Больница? Тюрьма? Насколько Разумовский отвратителен на самом деле, что ему выгоднее притворяться? Кажется, слишком сильно. Три соединённых в одно полотна тянут сбежать — желательно проблеваться потом. Олег смотрит на смазанные тени и ему не хочется знать, о чем Разумовский думал, когда это писал. Мысли о- формулируются почти бессвязно, то и дело сбиваясь на «блять» — да нет, он не может быть таким. Это не получается описать для себя рационально, поэтому жутко. Олегу бы хотелось узнать, о чем Разумовский думал. Это бы точно многое объяснило. Это бы объяснило почему я сейчас стою перед картинами, хотя хотел уйти, и чувствую как рёбра сжимаются. Потому что твои рёбра явно в тот момент уже начали разлагаться. И хотя бы тогда ты был. Хотя бы один день в году ты существовал. По-другому такое написать бы не получилось. Олег жмурится, чтобы больше не видеть. Это отличается от всего, что было в инсте — а значит он ошибался. На какой-то развилке он выбрал неправильный вариант, сделал неправильный вывод — что если шанс был? Что если… — Могу как автор услышать вердикт? — Олега передергивает ужасом от голоса совсем рядом. Подавить панику бесстрастным лицом всё-таки просто. Просто — просто почувствовать стыд, потому что мы вдруг оказались похожи. Как часто ты чувствовал себя рядом со мной вот так? Вот так — стремясь скрыть внутреннюю обнаженность за рёбрами от страха быть осуждённым за несовершенное преступление? — Не очень, если честно, — бросает Олег раньше, чем успевает подумать. Чем успевает осознать — теперь мне приходится от тебя защищаться. Наступить себе на горло и соврать — только бы не признаваться, что в тебе что-то есть. Что ты достоин внимания — и вдруг не публики, а моего, личного. Чувственного настолько, что лучше бы этого не было. Разумовский резко вскидывает голову, растягивая губы в бесстрастной улыбке. Олег успевает подумать, что снова все испортил. Ровно до момента, когда Разумовский открывает рот. И падать оказывается больно. Олег находит Валика в курилке. Бросает Шурика говорить с Титовым — при других обстоятельствах и он бы с ним, наверное, сфоткался. И подумал как второе светило айти после Дурова оказалось в одном месте с Разумовским. Не когда хочется курить так сильно, что выворачивает лёгкие наизнанку. — Сука, иди ты нахер, он отбитый наглухо, — рычит Олег после пары затяжек — хотя курение не помогает. — Он сказал, что можно не издеваться, если я хочу его трахнуть. Правда, блять? Серьезно? Я к нему и на метр больше не подойду, понял? — А разве нет? — Валик мягко улыбается — перестаёт, когда Олег поднимает взгляд на него — яростный, почти чёрный. — Оу… Прости, я думал, что…. Ладно, забей, не важно. — Что ты думал? — Олег тушит сигарету и достаёт новую. — Что я все это время хотел выебать Разумовского? Да пошёл ты нахуй, Гашпаров. Валик вдруг смеётся, и от этого очень хочется ему втащить. Но лучше не ему. Валик всё-таки друг. А вот втащить можно Разумовскому за всё потраченное на него время, чтобы он наконец заткнулся и хотя бы на секунду стал похож на то, что он прячет в картинах по углам. — Серёжа тоже мне так говорит, — Валик тяжело выдыхает. — Слушай, я знаю, ты везде пытаешься найти логику, но попробуй довериться чувствам и телу хоть иногда. — В смысле? — в пачке слишком мало сигарет для попытки в душевный разговор. И вокруг слишком много людей. Да блять, если честно, что это вообще такое — доверься своему телу? Представить Разумовского и фиксировать появится ли стояк? Валик может сколько угодно пропихивать свои околоактерские приколы — но Олег не актёр. Без малейшего шанса. Его не возьмут играть даже дерево. На него это не сработает. Он просто так не умеет. Не сможет, даже если захочет. А он не хочет. — Я знаю, ты злишься, но закрой глаза и постарайся не думать, — Валик кладёт ладонь на плечо и чуть сжимает пальцы — хотя бы дышать становится легче. И у него не получится. Олег закуривает третью и, поборовшись с собой пару затяжек, всё-таки с тяжёлым вздохом прикрывает глаза. Опустить внимание внутрь, увидеть полость под оболочкой кожи, тонкие нити эмоций, ступить на уровень ощущений и интуиции — так просто на первый взгляд, но так сложно отключить свою голову. Олег отгоняет все мысли с сигаретной затяжкой — и всего на секунду чувствует жар между лопаток, как будто на него кто-то смотрит. Еле заметно шагает назад. За спиной, ожидаемо, никого, но — вдруг кажется, что эта острая, яркая эмоция пронеслась через залы, лестницы, врезалась откуда-то издалека. Откуда-то, где в здании все ещё стоит Сергей Разумовский. Валик довольно улыбается. — Ну как? — Мне нужно напиться, — Олег нервно сжимает фильтр сигареты — он никогда не мог понять выражение «чувствую взгляд спиной». А когда понял — это обрушилось волной непонимания, собственным страхом. — У нас в театре ещё остался коньяк, — Валик усмехается. Ничего не говорит — спасибо на этом. Искреннее, огромное спасибо. Олег нервно поводит плечами. Кажется, эмоция была его собственной. И неотвратимо тянула назад. От этого страшно. Страшно настолько, что не хочется говорить даже от выпитого. Проще говорить, что такси дорогое, что за руль он сегодня не сядет, что завтра надо будет как-то забрать машину. Потом говорить про спектакли. Про иммерсивный в баре — тоже. Услужливо опуская моменты, в которых пришлось говорить с Разумовским. Валик кажется понимает. И молчит. На следующее утро Олегу хочется втащить уже Шурику. Потому что слишком странно смотреть на него в чужих историях — смотреть как они смеются в квартире, как Шурик, явно пьяный, чуть не целуется с Разумовским, сидящим на барной стойке, как они ходят в семь утра по просыпающемуся — или страдающему от бессонницы белых ночей — городу. У Марго всего две истории — фотка с Разумовским и Титовым с подписью «команда пилотирования Евы в сборе» и странный видос — «я надеюсь вам с утра станет стыдно!». Видимо есть смысл в том, что светило айти вдруг оказалось на выставке. Видимо они друзья — с не друзьями Разумовский вряд ли будет задыхаться от смеха, почти истерического, но всё-таки. А потом не выложит ни одной истории за ночь. Олег пересматривает ещё раз, чтобы заметить. Чтобы понять — рядом с Марго вдруг Лера. Тянущую горечь от этого не получается заглушить ни сигаретой, ни работой. Олег бьет весь день маленькие, быстрые татуировки и думает — какого черта. Какого черта вы там вдруг оказались все вместе. Я что, блять, настолько лишний? Считает часы до четырёх, не зная, что скажет потом. Знает только, что у Леры в четыре какой-то сложный сеанс, и Шурик должен ее курировать, как стажерку. Если, конечно, будет в состоянии. Сказать ведь будет нечего. И нечего предъявить. Он сам виноват — с Разумовским все сводится в ноль, надо было пытаться сойтись с этой странной парочкой через Марго. Шурик попробовал — и у него выгорело. Он всегда был умнее в плане общения. Олег не был умнее ни в чем. — Че меня не позвали? — спрашивает в итоге, когда Шурик вваливается в тату-студию — помятый, уставший, но вроде все ещё весело живой. Лера заходит за ним, как всегда идеальная — видимо привыкла за время учебы, пока не ушла в академ. — А я Валику написал! — тут же возмущается Шурик. — Он сказал, что лучше не надо, так что претензии не ко мне! — Охуительно, — бросает Олег. Ставит чайник — похмелье, видимо, передаётся визуально, хочется кофе пока есть время. А ещё хочется перестать чувствовать непонятную обиду от детского «а как же я», потому что он ведь и не хотел. Это ведь было не нужно. — Не бубни, — Шурик довольно прокручивается на стуле. — Я, между прочим, выведал много интересной информации! Олег, опершись бедром на тумбочку, тяжело вздыхает. Если сейчас промолчать, то Шурик будет минут пять притворно обижаться, но потом все равно расскажет. Шурик не умеет держать язык за зубами. — Говори уже, — отмахивается, мечтая, чтобы это закончилось побыстрее. Закончилось вечное тяжелое присутствие Разумовского рядом, а за ним осознание — с тобой он не такой, как с другими. Тебя он за что-то ненавидит. И никогда не скажет за что. Может даже не знает на это внятный ответ. — Разумовский испытывает к тебе нежные чувства, — тянет Шурик, широко улыбаясь. — Он Марго уже все уши о тебе прожужжал. Олег усмехается. Ну да, информация интересная. Прямо животрепещущая. Другой вопрос — а какой от неё смысл? Допустим, Разумовский так себя ведёт, потому что не умеет выражать чувства. Но тогда, во-первых, претензию с выставки можно перевести сразу на него, во-вторых, Олег не хочет его понимать. Разумовский все равно не попытается в ответ. Это бесполезно. — Прикольно, — выдаёт наконец, пожав плечами. Отворачивается, чтобы налить кофе. И чтобы не видеть как Шурик возмущается. — Вот сейчас надо было охуеть! Олег, ты меня не ценишь! — Мне что от радости прыгать? Хорошо, приму информацию к сведению. Вообще, это как он к тебе относится, что такое рассказывает, а? — С пониманием, — Шурик притворно вздыхает, приложив ладонь ко лбу. В итоге Олег помогает Лере вместо него — Лера говорит, что после вчерашнего Шурику ничего не доверит, пусть проспится нормально. Рассказывает, готовя рабочее место, — эти трое в итоге обдолбались, а мы с Марго сидели и следили за ними. Говорит, что Марго классная. И пожимает плечами на остальную компанию. — Да Разумовский странный, — задумчиво тянет она, печатая эскиз. — С ним как будто… не знаю… все плохо, короче. Олег смеётся впервые за день — потому что да. Потому что вот это он точно понимает. С ним все плохо. Взять любой смысл — все равно сойдётся в один ответ. Приходится быстро объяснять как перекрывать шрамы на руке очередной девушки с тяжёлым прошлым и всё-таки оставить Леру на Шурика — у Олега последняя запись с парными татуировками, а потом можно ехать домой. Наконец-то уснуть, чтобы с утра окончательно перестать думать. — Видел я похожий случай, — усмехается Шурик, рассказывая какой шрам лучше обойти, а какой перебить. Олег ждёт, что дальше последует долгий рассказ, чтобы занять клиентку в попытке сказать — с тобой все хорошо, это нормально, хорошо, что решила перекрыть. Но Шурик молчит. Через неделю уже дышится легче. Белые ночи опускаются на город основательно, пусть и ненадолго, гнать на тачке по трассе, чтобы перебить мысли, становится куда приятнее. А ещё приятнее — зайти к Валику в театр после репетиции и узнать, что Разумовского скорее всего не будет. Марго пожимает плечами — «понятия не имею где он, но точно придушу, когда появится». Олег только усмехается. Это настолько подкрепляет все сложившееся по редким встречам мнение, что уже даже не интересно. Интересно только — Разумовский с утра после недели молчания, прерываемой в начале парой фоток с Титовым, постит историю с незамысловатым «я не умер, просто ненавижу адаптацию к таблеткам. разделить их на четвертинки, класс, я что их снюхать должен?» — и снова пропадает. Олег особо не интересуется, хотя спросить у Марго хочется. Что, гениальность не выдержала критических отзывов и понеслась за успокоительными? Как иронично. Олег не бесится. Олегу просто спокойно, что его нет. Что можно сидеть в кругу друзей, не собирая внутренние силы на каждую резко брошенную фразу, говорить даже с Марго — и не чувствовать злость где-то рядом (внутри). Можно просто наигрывать непонятные аккорды на гитаре, иногда вплетаясь в диалог, — и это, блять, будет комфортно. Ровно до пятой песни из стола заказов типа «давай би два». Дверь с грохотом открывается, и в зал влетает Разумовский, улыбаясь так счастливо, что Олег в это не верит. — Привет, скучали по мне? — разносится по театру, и Олегу очень хочется сказать «нет». Не по тому, кем ты являешься в моем присутствии. Шурик может и скучал. Я — точно нет. Я устал, и у меня больше нет желания играть в странные игры на эмоции. Если проще — пошёл ты нахуй, Серёжа. От тебя одни проблемы. — Где ты, блять, был? — Марго резко поднимается на ноги — и Олегу смешно от абсурдности ситуации. Бля, она ведь реально его сейчас убьёт. Она ведь волновалась. Интересно, Разумовский зимой удосужился сообщить ей, что уезжает в Карелию, или тоже оставил в незнании? — В Москве, с Денчиком, — он невозмутимо пожимает плечами. Запрыгивает на сцену и, усевшись, картинно поправляет волосы. Олег смотрит на него и вдруг думает — интересно, ему не жарко? В Питере почти лето, а он в бомбере с рукавами до пальцев. — Это я знаю, — Марго подходит вплотную. Достаточно, чтобы ножом попасть точно в сердце. Кажется — ещё слово, и она это сделает. Она выглядит как человек, способный на убийство. По крайней мере сейчас. — Потом где ты был? — О, это вообще пиздец история, — Разумовский взмахивает руками. — Но ты лучше не слушай, тебе не понравится. Короче, Валик, рассказываю для тебя. Приезжаю из Москвы весь такой красивый, решил сходить в клуб. Щелчок — и я в квартире у Игоря, говорю, что у меня есть экстази, ну и можно на пару скрасить томный вечер. Он начал отказываться, он же мент, ну бля, не наркоконтроль же, всего лишь майор отделения полиции приморского района. Короче, я всё-таки себе намешал, правда не учёл, что ебашить с алкоголем и таблетками плохая идея, у меня такого хуевого прихода в жизни не было. Половил панички, думаю ладно, отпустило, поехал в мастерскую. В итоге я там чуть в окно не вышел и два дня сидел в ванной ловил отхода, так что прости, дорогая, ответить тебе не было никакой возможности. Олег кривит губы в улыбке, опустив голову — вот такая у него искренность из всех возможных? Если то, что сказал Шурик, правда, то он реально сейчас пытается выставить себя ещё хуже, чем было, чтобы… чтобы что? Перевести в шутку то, что он торчит? Вряд ли основательно. Олег видел друзей отца — полутрупов, не способных связывать слова в предложения. И отца, который сначала отказывался. А потом умирал — быстро, но не ярко, скорее чернеюще от гниения. Снова смотрит на Разумовского — довольно улыбающегося, почти светящегося своей отвратительностью — и хочется задрать рукава его бомбера, чтобы убедиться. Непонятно в каком из вариантов — да, нет? Просто сказать себе — это разовая акция, у него были непонятные, недостойные, но причины; сказать себе — ему нужна помощь. Помощь — может «принятие смертности» было про рехаб? Может ему уже пытались помочь? — Ты идиот, — севшим голосом выдаёт вдруг Марго, и Олега передергивает. Она как будто сейчас расплачется. Хочется ее обнять. Сказать — он тебя не стоит. Сказать — иногда лучше просто отказаться, чтобы не было больно. Я тоже так сделал. Я все понимаю, но не хочу. — Ты с Игорем общаешься? — Валик заинтересованно подаётся вперёд. Олег не уверен — чтобы сменить тему или действительно интересно. — Я думал, вы расстались и все. — Да не общаюсь я с ним, — Разумовский вяло отмахивается. Олег усмехается — все, энергия кончается. Сейчас снова станет тем привычным, превосходящим других, но в молчании. — Я не понял как я у него оказался, видимо высшие силы решили уберечь, ну ты понимаешь. Валик, рассмеявшись, кивает. Замечательно. Опять все все понимают, кроме Олега. Как обычно. Но, обернувшись на Шурика, — он в таком же недоумении переводит взгляд с одного на другого. Олег задумчиво проводит пальцем по струнам. Не было беды, нашёлся Разумовский. Наконец-то выходной ощущался как выходной, а не как эмоциональная мясорубка — и надо было все испортить. — Давай дайте танк, — предлагает Валик. И Олег заставляет себя играть так, будто ничего сейчас не было. Марго о чём-то тихо переговаривается с Разумовским на фоне, но теперь от этого отгородиться чуть проще. Разумовский сказал все, что надо, что не надо — донесли за него. Картинка все ещё не складывается, но уже плевать. Хочет попеременно строить из себя недостижимого гения и клоуна — окей. Значит Олег тоже больше не будет пытаться быть человеком. Не будет. И не может терпеть взгляд со сцены, обжигающий плечо. Марго теперь сидит рядом, но это не она. Это — другое. Вывернувшееся напускной радостью на отходах или ещё на чём-то, из-за которого кожа сходит слоями. — Че ты пялишься на меня? — Олег не выдерживает после пары песен, резко повернувшись к сцене. Разумовский только окидывает его холодным взглядом, почти говорит «не на тебя», и черкает что-то в блокноте. Олег смотрит секунду — этого достаточно, чтобы заметить как у него дрожат руки. Удивительно, но работает. Взгляда на себе больше нет. Может вскользь — и недостаточно, чтобы почувствовать. На сцене, видимо, происходит диалог, который в других обстоятельствах явно был бы на повышенных тонах — Марго что-то злым шепотом ему доказывает. Так долго, что Разумовский вдруг устало выдаёт «да отстань ты от меня» и — оглушающий треск — вырывает из блокнота страницу. Олег чувствует только, что хочется уйти. Сбежать куда подальше, чтобы вот этого больше не было. Не было ощущения дискомфорта, давящего на виски, заставляющего играть чуть громче — только бы не слышать. Интересно, как часто у них такое? Как часто Валику приходилось становиться лишним, пока эти двое ссорятся? Или он тоже участвовал? Если так, то им с Шуриком бы лучше уйти. Даже высказывает предложение, но Валик только качает головой. Почти говорит — не бросайте меня с ними, я ебанусь. И Олег не бросает. Голоса на сцене затихают. Марго видимо молчаливо обижается, Разумовский — а черт его знает зачем он сюда пришёл. Оповестить, что живой? Да вроде в историях с утра уже это сделал. Начал курс каких-то таблеток и прибежал хвастаться — любите меня, я объебался, но снова вышел сухим из воды. — Я правда не понимаю зачем ты это делаешь, — Марго говорит тихо, но на порядок громче прошлого. Достаточно громко, чтобы Олег услышал. — Все же было нормально. — Да нихуя не было нормально, окей? — Разумовский вдруг спрыгивает со сцены. Хватает рюкзак и почти бегом скрывается за дверью. Олег оборачивается — Марго проводит ладонями по лицу и впервые выглядит настолько уставшей. Почти болезненно — ещё хоть слово от Разумовского, и она всё-таки расплачется. Шурик реагирует быстрее. Садится рядом, обняв за плечи. — А что это сейчас было? — Шурик, блять, сама тактичность. Олег внутренне поджимается, вот сейчас, сейчас все взорвется — но Марго только качает головой. — Я не знаю, — отрешенно тянет она. — Я правда не знаю, это пиздец. Олег, сходишь за ним? — Я? — сначала даже не находится слов. Потому что он последний человек, который может. Пошли Валика, если надо, он лучше чем кто либо в этом театре может привести человека в чувства. Уж точно не тот, с кем не получается найти общий язык уже несколько месяцев. — Дай ему в ебло, не знаю, — Марго грустно усмехается. — Я тут уже бессильна. И, выходя на улицу, Олег понимает — ничего не взорвалось, потому что детонатор у него. Согласившись, он нажимает на кнопку. Сейчас отсчитается долгая минута, пока он будет искать Разумовского. А потом — конец. Окончательный и бесповоротный. Надо было, блять, отказаться. Но интерес внутри зреет быстрее — что он скажет сейчас, настолько нестабильный, нервный, обозлённый на всех. Может хоть так получится выйти на чувства. На реальную искренность — не рассказами о бывших и экстази, не словами Шурика. Чем-то большим, сжимающимся внутри пружиной. Так дальше нельзя. Самое время ее разжать. И наконец послать Разумовского нахуй. Он находится в тупике после всех арок — курит уже явно не первую, сидя на асфальте. Олег все ещё чувствует как на коже липким слоем оседает опасность — это все зря. Но Разумовский не сделает этого никогда. Им надо поговорить и нормально разойтись. Олег правда пытался — больше не хочется. Да, может не самое подходящее время. Только другого не будет. Если сейчас оставить все как есть, Разумовский просто сольётся. — Да ну, правда? — он озлобленно улыбается, когда Олег встаёт рядом, опершись плечом на стену. — Что ж тебе так неймется, отъебись от меня, а. — Меня Марго послала. — Круто, — Разумовский тушит сигарету об асфальт и цокает языком, заглянув в пачку. — Дай тогда сигарету, хоть что-то полезное сделаешь. — Иди нахер, — и Олег сам не ожидает того насколько зло это звучит. — Хватит строить из себя самого пиздатого человека на свете, для которого не существует других, по-моему я заслуживаю к себе куда лучшего отношения. — Вот так значит, — Разумовский, кажется, улыбается — почти затишье; перед такой долгожданной бурей — рывком поднимается на ноги. — Да, давай ещё ты скажи, что я плохой. Тебе ведь так важно знать все обо мне, правда, Олег? Оставь меня в покое, не приближайся блять ко мне. — Мне не важно, — слова застревают в горле. И я бы рад оставить в покое. Но все каждый раз сходится на тебе. Я здесь, чтобы это закончить. Пожалуйста, давай закончим сейчас. — Я просто хотел нормально общаться, потому что мы вечно пересекаемся. Это ты постоянно творишь херню, а потом ненавидишь меня, я ведь тебя неправильно понял, сделал не так как было задумано. Иди ты нахер, Разумовский. Не умеешь общаться с людьми — твои проблемы, не надо на меня за них ответственность перекладывать. — Да нет, с людьми у меня все нормально. С тобой проблемы. Ты ведь не собираешься принимать никого, тебе надо понять обязательно, а если не понимаешь — все, нужно допытываться до истины любыми способами, и я… — Олег готовит себя ко всему. Что он сейчас ударит, развернётся и уйдёт, что угодно. Олег не готов к резко сорвавшемуся голосу. — Я боюсь тебя, блять, понятно? Разумовский отворачивается — а Олег так и стоит, сжимая пальцы в кулаки все сильнее. Это звучит ударом — неожиданным, и от этого более сильным. Ножом в спину — значит можно было выбрать какую-то другую дорогу. Спросить в день знакомства чем он занимается на самом деле. Поговорить после спектакля. Сказать честно на выставке. Ответить на историю в конце концов. Сделать хоть что-то, чтобы не выводить на эмоцию, к которой окажешься не готов. — Боже, блять, — Разумовский опирается затылком на стену, чтобы не упасть, запускает пальцы в волосы — и Олег чувствует сердце в горле, так и хочется выблевать. Потому что впервые он видит. Плохо от освещения, но заметно — Разумовский в бомбере почти летом не из-за зависимостей. Скорее из-за проблем, и Олег согласен, что об этом не рассказать при первой встрече. Что он пытался неправильно. Из-под сползшего рукава медленно проявляются шрамы. А потом поверх них — новые, яркие полосы. Возможно недостаточно глубоко, чтобы себя убить. Но достаточно, чтобы причинить боль. — Что у тебя с рукой? — собственный голос кажется чужим. И таким же чужим вдруг кажется Разумовский — вздрогнувший было, но тут же натянувший широкую улыбку. — А, это? — он язвительно усмехается и закатывает рукава, — А что непонятного? Я неудавшийся самоубийца, представляешь раз сорок, и все мимо. Кстати вот этот шрам видишь? Хороший был день, попал прямо по вене, пришлось зашивать. Олегу хочется посмотреть на правую руку. Очень хочется высчитать количество, а потом время — в скольки из них он виноват. Пусть не прямо, пусть косвенно — но сделал все не так. Все не так. Слишком много. Олегу очень хочется, но теперь нельзя. Когда он знает, это немного, но и его зона ответственности тоже. Поэтому дрожащими пальцами берет его за запястье левой руки. Еле ощутимо оглаживает край татуировки — но он ведь…. Получается врал. Получается набил, пытаясь себя остановить, но не помогло. И теперь ненавидит за это. Олег, кажется, попал триггером под горячую руку. — Хватит, пожалуйста, — откашливается, пугаясь севшего голоса. Насколько правильно нужно подобрать слова? Что нужно сказать, чтобы он сейчас не отшатнулся, и вся эта неожиданно открывшаяся искренность не исчезла? Олег не знает. Просто не может знать. — Прости, если я сказал что-то не так. Я никогда не собирался тебя осуждать, мне просто хотелось понять. А татуха классная. Разумовский поднимает глаза, и Олег чувствует, что тонет. Он наконец видит — видит, что ему больно, страшно, и вместе с тем — удивительно. Олегу это не то чтобы нравится, чужой страх непринятия, пусть и в больших масштабах, так похож на собственный. Но Олегу нравится чувствовать. Нравится, когда Разумовский подаётся вперёд, прижимаясь губами к его — и не ответить больше нельзя. И нельзя думать, что он сейчас, во дворе, целуется почему-то с Сергеем Разумовским. Прижимает его к стене, убирает с лица волосы — и знает, чувствует, что он не против. Целоваться с ним отдаёт горечью — выкуренной пачки сигарет и чего-то ещё. Может эмоции — настолько яркой, получившей возможность выпотрошиться на губах. Отчаяньем, с которым Разумовский цепляется пальцами за футболку, а потом скользит по шее — до мурашек — в волосы. Серёжа отстраняется, чтобы вдохнуть — Олег чувствует жар воздуха между ними и холод его кожи. Олегу хочется — все в порядке. Хочется — тебе не нужно бояться. Вместо этого целует сам — и от этого жарко. Как там Валик говорил, доверься своему телу? Хорошо, Олег доверяет — и знает, что у него стояк. Олег не знает что можно — не уверен ни в ком, осторожно забираясь пальцами под футболку, медленно скользя по позвонкам — я хочу быть ближе, но не потому что хочу тебя, просто ты сейчас — недостижимое, недоступное, но так хочется это чувствовать. Серёжа не против — кажется? На секунду? На вторую отталкивает, и кривит губы в отвращении — почти дал пощечину. Олег не понимает. Не знает что сказать, чтобы — прости? — Ты точно пожалеешь об этом, — слишком злобно для того, что только что было, бросает он и, подхватив рюкзак, быстрым шагом уходит все дальше. Олег приваливается плечом к стене и всё-таки достаёт сигареты. Да блять. Что это сейчас было. Какого черта. Это он что-то сделал не так? Или– Возвращается в театр он обозлённый на весь мир. Хочется послать нахуй и Валика, и Марго, которая его туда отправила, и Шурика заодно. Как лучше, да? Прекрасно. Получилось. Все стало ещё хуже, потому что о паре намёков забыть было можно. О том, что случилось сейчас — нельзя. Больше нет. — Ну как? — осторожно спрашивает Валик. И блять, лучше бы он ничего не говорил. — Охуительно, — Олег огрызается, но больше на себя. Потому что это какой-то мрак. И, если честно, — больно. — Пойдём поговорим… — Да, давайте все со мной по очереди выйдем попиздим, идея класс, — и выходит на улицу. По дороге до дома костяшки на руле белеют до предсмертного состояния, а пачка сигарет кончается. Где-то в рюкзаке лежит ещё одна, но сил до неё дотянуться нет. Если он остановится — домой не доедет. Но там не становится легче. Становится — две новых истории, в одной из которых Разумовский бьет себе партак на пальцах древней иголкой, и он блять не выглядит как человек, который в порядке. Олег было пишет «ты нормально?» — чуть подумав, стирает. набирает попеременно — «как ты?»/«все ок?»/«решил спросить все ли…» — сука. Откидывает телефон, задумчиво уткнувшись в стену. Хочется курить, но нет сил дойти до пачки сигарет в кармане рюкзака. Даже если были бы силы — идти? Если он встанет, ощущение этого сопричастного, иррационально скребущего грудную клетку испарится. Переключиться на другое действие, зайти в директ вместо профиля — и все исчезнет. Пока хотя бы есть воспоминание — он больше не выглядит красивой картинкой, даже в истории он остаётся тем, из темного питерского двора. Он позволил себе сбежать, но все ещё оттуда не вышел. Теперь все держится на одном Разумовском. Если он не напишет — придётся забыть. Олег и так сделал слишком много видимо плохих действий, пусть теперь это будет не его решением. Ему вообще-то решиться сейчас проще. Поэтому все зависит не от него. Наверное. Наверное — если он напишет, то сделает только хуже. Всё-таки доходит до рюкзака за новой пачкой — и замирает в нерешительности посреди коридора. Держит сложенный в несколько раз листок, уже зная, помня — этого раньше не было. И это не обычный чек из магазина или график записей на бумаге. С листка на него смотрит он сам, выведенный четкими тонкими линиями. Разумовский сегодня смотрел не просто так. Он смотрел, чтобы хоть от чего-то, но стало легче. Олег закуривает и всё-таки пишет это чёртово «ты в порядке?». Потому что так больше нельзя. Надо просто перестать об этом думать. Да, оно было, оно имело место быть, оно — с ним слишком необычно целоваться, хочется ещё — и зачем? Равновесие безразличия пошатнулось, но не в ту сторону. Там должна была оказаться ненависть. Ненавидеть Разумовского для четко выстроенного мира куда проще, чем любить. Называть долбоебом за глаза проще, чем понять. Не видеться проще, чем попытаться принять. Он всего лишь картинка. Но Олег видел руки — в ярких, красных полосах, и внутри неожиданно полегчало. Принятие проработалось само собой, как сложившийся пазл — ненавидеть проще, чем прощать, но у тебя были причины. Ты сам — был все это время. Может быть меня не было. Может быть притворялся я. Или мы оба. Олег курит три подряд. Ладно, Валик оказался прав. Как обычно. Валик стабильно стереотипно проебывается в финансовой грамотности, но такое отсекает за раз. Валик привык все ставить под сомнение, искать в каждом поступке — и нашёл раньше, чем Олег смог понять. Проверяет инсту перед тем как хотя бы попытаться заснуть. Пара сообщений от Шурика, записи на сеанс и — ни одного от профиля с галочкой в нике.