В конце один из них умрёт

Юра

Первым делом вернувшись на кухню пришлось прокашлялся, потому что он сорвал голос, пока требовал у оператора позвать начальство. «От лица компании, я приношу вам и вашим близким глубочайшие соболезнования, но информация точна, ошибки быть не может, и, к сожалению, я могу только переключить вас на другого оператора или перенаправить звонок на горячую линию психологической поддержки». Тфу. Блядство. Юра вдоволь наорался и уничтожил точным броском в стену несколько фигурок — подарки фанаток, которые в общем-то были ни в чем не виноваты, просто оказались не в то время, не в том месте. Хотя по-честному, Юра их просто-напросто не любил. Замолк он только когда с обратной стороны, из-за стенки, постучали, и он вспомнил: час ночи, старый дом, картонные стены. Надо потише. Удивительно, но эта выученная реакция остудила моментально, как ушат льда за шиворот вывалили. Ему тут же стало стыдно. Плисецкий прокашлялся, а Отабек дёрнулся, словно его разбудили. Посмотрел на него испуганными глазами из-под бровей. «Как привидение увидел» — подумал Юра и тут же затолкал эту мысль поглубже. — Прости, Бека… Я как обычно, да? Юрка почесал голову под резинкой и улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку. Обстановка повисла мрачным тихим грузом и разряжаться не собиралась. Отабек молчал, держа морду кирпичом. — Спать уже, наверное, не планируется… — Продолжил Юра, лишь бы не стоять в тишине и не смотреть в его покрасневшие глаза. — Я пойду ополоснусь. Надо с мыслями собраться. Лады? Отабек все еще молчал, и хотя Юра был знатоком и уже давно умел мастерски распознавать пятьдесят оттенков его фирменного покерфейса, сейчас прочесть его не получалось. А если быть точным, не хотелось. Давно Юре не было так неловко молчать в компании Отабека, они сто лет как проскочили этап, когда ему приходилось не затыкаться, чтобы сбавить градус тишины и не сойти с ума. — Лады, — ответил Плисецкий сам себе и покачался на пятках. — В общем, я купаться. Отмер Отабек, когда Юра уже развернулся и вышел в коридор. — Поесть хочешь, Юр? Яйца, вроде, остались. — Если обещаешь не отравить, ха-ха! — Юра мерзко рассмеялся и снова глянул на Отабека, который сидел, не шелохнувшись — стены можно пробивать. — Слишком рано, да? Ладно, сорян. Да, давай яйца. Омлет. Сыра накидай. И этих, как его… Ну, зелени. Если осталась. Чем не время для завтрака? Эм ай райт? Юра хлопнул дверью в ванную комнату, не глядя крутанул воду и стек по стеночке, как подстреленный. И всё-таки в голове не укладывается — думал Плисецкий, свесив голову под горячими струями воды. Такими горячими, чтобы на грани. Чтобы кожа покраснела, чтобы все побаливало и тянуло, и ранки на ногах пощипывало, потому что ну вот же, живой! Юрка сел на корточки и отлепил промокшие пластыри с крючковатых натруженных пальцев ног. Осмотрел лодыжку, которую он умудрился в прошлом сезоне очень неудачно растянуть, как какой-то салага неумелый. Яков из-за этой лодыжки несколько недель его на лед не пускал. Плисецкий думал — чокнется, на три кило разожрался, Лилия потом ему устроила пыточно-тренировочный лагерь, в своём стиле. Тогда на самом деле все прихуели мальца, от разрыва связок и вылета на целый год его спасла только ответственность перед отечеством, видимо. С тех пор перегрузки у Юры были под запретом, и стоило ему накануне слегка оступиться на выходе из квада — вердикт моментально и безоговорочно прогремел над залом натренированным басом Фельцмана: Плисецкий, завтра отдыхаешь. Плисецкий даже спорить не стал. Во-первых, ему все реже нравилось спорить, тупо сил не хватало — наверное, так начинается старость. Во-вторых, он реально вымотался. Подготовка к этому чемпионату давалась отвратительно тяжело. Плюс семь сэмэ к росту — это вам не хрен моржовый. Прыгать стало сложнее, падать больнее, руки куда девать — вообще не понятно. К тому же, Отабек подмазал Камиля, своего тренера, махнуть на время тренировок в Питер. Юра не стал расспрашивать, что ему пришлось выменять за такой подгон, и просто тихонько радовался возможности пожить с Отабеком. Свой каминг-аут они жахнули, не сговариваясь, еще два года назад, сделав тем самым изящный свадебный подарок Витьке с Кацудоном и похоронный — Якову с его надеждами на нормальную сборную. Жить с Отабеком Юрке нравилось. Они притёрлись в бытовухе почти сразу, пропустив традиционный этап конфликтов о носках и кружках. Отабек уступил Юре возможность раскидывать шмотье, Юрка научился не срать на кухне и подбирать волосы из слива. Так и зажили — душа в душу. Юре вообще жить нравилось. Он с удивлением обнаружил, что все эти россказни про слаженный коллектив и светлые планы на будущее, отточенные за многолетний опыт общения с журналистами, не так далеки от правды, как он сам считал. Ему нравилось тренироваться, выступать и побеждать. Ему даже нравилось — только никому не говорите! — иногда проигрывать, потому что это добавляло азарта и напоминало, что не один он крупная рыба в этом аквариуме. Юра перерос обиду на Витьку и ревность к Кацудону, и ему нравилось летать в японию на каникулы, потому что семья Кацуки каждый раз встречала его, как родного, хвали Господь японское гостеприимство. Ему нравилось ездить к Деду в деревню под Ростовом, куда тот окончательно перебрался следом за отпавшей надобностью следить за внуком. Ему нравилось кататься с Отабеком на мотике и сраться с его мелким пятнадцатилетним братом — пиздецовым ребёнком, второй Плисецкий, даром что чернявый и хоккеист. Да и сам Отабек ему очень, очень нравился. Ну вы понимаете. Юра снова встал и задумчиво покрутил стопой, проверяя лодыжку. Не болит. Осмотрел своё покрасневшее от горячей воды тело и так, и эдак, потрогал пальцами шею, слушая пульс. Живой. Здоровый. Как же так? В дверь постучали, и Юре захотелось вскрикнуть от неожиданности. — Юр, у тебя все нормально? Юра выключил воду и посмотрел на скукоженные подушечки своих пальцев. Сколько он уже тут торчит? — Ага! — крикнул он в сторону двери, — ща выйду. Плисецкий одёрнул занавеску и посмотрел на дверь сквозь плотную пелену пара. Он чувствовал, что Отабек стоит по ту сторону и прислушивается. Боится, что я вскроюсь, что ли? — Сорок минут прошло уже, — глухо раздалось из-за двери. Юра выбрался из ванны, поскальзываясь и матерясь, и распахнул дверь, чуть не треснув Отабека по носу. — А ты воду бережёшь, что ли? Я в поряде, видишь. Присоединяйся, если соскучился. Отабек осмотрел его с ног до головы, не меняя выражения лица. А потом молча кивнул и скрылся в направлении кухни. Бля, ну зачем я так — поморщился Юра и влез обратно под душ, чтобы по-быстрому вымыть голову. Готовить Бека особо не умел, но очень старался и тщательно сервировал каждое блюдо, как будто на дворе Новый Год. Даже хлебцы веером раскладывал. Юра кашеварил адовые блюда — кое-как совмещал обрывки дедовых рецептов и свои собственные представления о прекрасном, смешивая все самое вкусное в одной кастрюле и наворачивая прямо так, ложкой. А Отабек даже на самый подгоревший омлет всегда клал веточку петрушки и пачкал во время готовки половину посуды, чтобы получалось покрасивше. — Давай на каток поедем, — попросил Юра, глядя в тарелку, по периметру которой были любовно разложены аккуратно нарезанные помидоры. — Сейчас? — Нет, блин, завтра, — сострил Юра, глянув на Отабека. Тут же передумал и уронил глаза обратно в тарелку. Отабек помолчал, подбирая слова. — Это может быть опасно. — Да вроде же нет никакой разницы, а? Останусь дома — полкой зашибёт. Так хоть покатаюсь еще разок. Омлет был удивительно не подгоревшим, но есть было сложнее, чем когда-либо. Юра выдохнул, собираясь с силами, и запихнул в себя остатки еды в один присест, чтобы не мучиться. — Мне страшно, Юр, — после мучительно долгой паузы признался Отабек, глядя прямо на него. Юра посмотрел в ответ и горько усмехнулся. — Ну что уж тут поделаешь. Если сегодня реально мой последний день, черта с два я проведу его в четырёх стенах, шарахаясь от каждой тени. А может и враки все это. И я стану исключением из правил. Войду в историю. Во будет круто, а? Они продолжили играть в гляделки, и Отабек сдался первым. Потёр лицо ладонями, посидел так немного и встал, унося свою тарелку с нетронутой едой в холодильник. — Я тебя не повезу. Поедем на такси. — Да ладно, Бека! Кому больше доверия — тебе или этим, понаехавшим? — Я — тот самый понаехавший, Юр, — парировал Отабек холодным голосом. — Да я не это хотел сказать, блин. Я хотел сказать, что… тебе же не позвонили? Какие шансы, что нажопник разъебётся, а водила — нет? Отабек молчал, оттирая мочалкой сковородку. Юра встал рядом и тронул его плечо кончиками пальцев. — Ну правда, Бек… Мне так нравится с тобой ездить. Покатай меня, большая черепаха. Юра припал к Отабеку, обнял обеими руками, сжал его на пару секунд и тут же вышел с кухни, чтобы не рассусоливать. Сопли не разводить. Для человека в его положении Юра собирался удивительно неторопливо. Хоть убейте, умирающим он себя не чувствовал. Не мог и не хотел переваривать мысль, что скоро его не станет. Юра никогда никого не хоронил — он был еще совсем малым, когда умерла бабка, и дедушка тогда подбадривал его, хвастался своим сибирским здоровьем и говорил, что еще его, сопляка, переживёт. Кто бы мог подумать, да? Юра вообще ничего не чувствовал особо. Чувствовал, что его остро тянет на лед. Так всегда бывало, когда котелок перегревался, у фигуристов способ справляться со стрессом один на всех — въёбывать на катке до отвала ног. На то они и фигуристы. И всё-таки на каждом шагу Плисецкий зависал дольше обычного и как-то отстранено думал: неужто это в последний раз? Он поразглядывал себя в зеркале, поскрёб подбородок бритвой, тщательно вычесал волосы и сделал хвост — низкий, чтобы под шлемом не мешался. Долго перебирал одежду, прикидывая, в чем пойти, чтобы и на моте не застудило, и днём не было жарко шататься. Толстовку можно в раздевалке кинуть. Или к вечеру опять похолодает? Или вечер его уже не коснётся? Юра окатил ноги перекисью и перемотал ранки чистыми бинтами. Помыл кроссы, потому что давно собирался. Выгреб из-за кровати расчленённые фигурки и заправил постель, чтобы Отабеку не пришлось возвращаться в свинарник. Навалил Моте корма и сидел возле миски на корточках, положив подбородок на колено, наблюдая, как она ест. А потом гладил сыто развалившуюся кошку по мохнатому пузу и рассеянно фантазировал, заберёт ли её дед в деревню и понравится ли ей, городской дуре, не видавшей за всю жизнь ничего за пределами квартиры, жизнь на природе со свободным выгулом. — Не хочешь позвонить кому-нибудь перед выездом? — спросил Отабек, усевшись рядом. Юра улыбнулся, перекатывая Мотю с одного бока на другой: — Да ладно, все спят еще. Потом позвоню. — Может, маме? — предложил Отабек, — в Америке как раз день. Юра поморщился, мотнув головой. — Не хочу. Потом, может. Плисецкий не очень-то любил общаться с мамой и полагал, что это взаимно. Они никогда не ладили и никогда не были друг другу родными. Может, потому что были похожи друг на друга, как две капли воды. Будучи пиздюком он пытался ей что-то доказать, чего-то заслужить. Думал, возьмёт еще одну медаль — тогда уж мамка точно примчится и, чем черт не шутит, может, даже останется. Плюнет на свою Америку и будет Юркины прокаты смотреть в живую, а не по телевизору. Но медали не сработали — видать не нужен был ей сын-медалист, а может ей и вообще сын был не нужен — так что Юра забил, оставив себе право на детскую обиду, а всю свою любовь отдал деду. Но дед пока спал, и будить его не хотелось, так что он сгрёб Мотю на руки, потыкался ей лицом между ушами, терпя острые когти, впившиеся в грудь через толстовку, и сказал Отабеку: «поехали». Отабек запаковал его в полный комплект брони, хотя обычно нажопникам полагался только шлем и бронированная куртка, проверил тормозуху, пощупал колеса, проинструктировал: «держись крепко, Юр, если отпустишь — я остановлюсь, и дальше ты пешком», как будто они не ездили так каждое утро на тренировки последний месяц. Юра не стал язвить — не хотелось портить Беке и так поганое настроение. Юра ехал, вцепившись в его необъятную из-за брони спину и разглядывал красивый предрассветный Питер. Задрал голову в надежде увидеть звезды, но сезон был не тот. Белые ночи уже наступали, солнце так толком и не успело сесть, как уже снова красило горизонт в розовый, делая небо пыльно-сизым и пустым. Отабек припарковался на пустой парковке спорткомплекса, открыв шлагбаум своей карточкой. Плисецкий подождал, пока Бека уберёт броню в кофр, и зашагал ко входу. Странно было все время молчать, но в голову не лезло ни единого слова, соображалка отщелкнула капитально, ноги несли Юру проторенным маршрутом: через служебный вход, по широкому коридору с еще советской красивой мозаикой на стене, к входной группе, к дремлющему перед телевизором в своей будочке несменяемому, как президент, охраннику Коле. — Юрий, опять в ночи припёрлися! Яков Давыдыч вас разве не отправил дома сидеть? — Ну да, ну да, понимаю. Вы уж покажите там этим итальяшкам, где раки зимуют. За прошлый год-то надо отыграться, а? — Отабек. Добрейшего вечерочка. Куда он, туда и вы. Мы с Тамарой ходим парой, да? Ха-ха. — Да в каком долгу, Юр, я вас умоляю. Вы же для страны тренируетесь, а мне не в тягость. Вам верхнего света хватит? Я трибуны так оставлю, чего электричество жечь, правильно я говорю? Юра шёл по лабиринту тускло освещённых в это время коридоров, и со стен на него тут и там смотрели его фотографии. Вот он еще совсем мелкий, а уже на пьедестале, злой и гордый, с выбитым еще с хоккейного прошлого зубом, а за спиной красный от довольства Яков в своём лучшем парадном галстуке. Вот его с двух сторон зажимают, замотавшись в русский флаг, длинноволосый еще Витька и совсем тощая и низенькая Милка, только перешедшая во взрослую лигу. Вот его ошалелое потное лицо в кис-н-крае на фоне олимпийской растяжки, со следами помады Лилии на обоих щеках. Он тогда взял золото. А после забился в какую-то кладовку между швабрами и рыдал от перенапряжения и усталости. Если так задуматься, Плисецкий провёл в этом комплексе больше времени, чем в собственной квартире, которую дед по-быстрому намутил через знакомых, когда одиннадцатилетнего Юрку заприметил известный на всю страну Фельцман и пристроил к себе в юниорскую сборную. Этот красиво отстроенный при советах и отвратительно отреставрированный при Лужкове спорткомплекс по сути и был его домом. Здесь Юра отмечал Дни Рождения и в особо потные времена ночевал между тренировками, чтобы обменять пару часов дороги до дома на возможность поспать подольше. Готовился к ЕГЭ и принимал репетиторов, которые помогали ему хоть как-то навёрстывать школьную программу. Давал интервью, прятался на балконе под потолком, среди осветительных приборов, когда нужно было побыть одному, проходил мед-обследования, учился бриться у маленького зеркальца в общей душевой. Он даже трахался здесь пару раз, всякое бывало. И все его медали были здесь. И фотографии с соревнований. Как будто именно Яков был той самой мамой, любовно собирающей и развешивающей по стенам его славные достижения. Юра поглубже натянул капюшон, чтобы оградиться от фотографий, ретроспективы всей его жизни, и свернул к тренерской. Тренерская Якова Давыдовича Фельцамана давно превратилась из его кабинета в негласную комнату отдыха. Здесь частенько собирались попить чайку, обсудить планы на предстоящий сезон или перемыть кости соперникам. Кацудон добровольно взял на себя роль хранителя очага не только Никифоровского, но и всей его королевской рати, и регулярно таскал из дома бенто на всех. Милка чаёвничала, привозя из каждой страны по новому сервизу. Лилия назло Якову обставила кабинет растениями и ввела график дежурств по поливу и опрыскиванию, испытывая по всей видимости острую необходимость в любом месте навести свои порядки. — Кофейку хочется дёрнуть, — объяснил Юра, открывая дверь своим ключом, хотя Отабек ничего и не спрашивал. Отабек следовал за Юрой тенью, не отсвечивая. Юра щёлкнул чайником и достал две чашки, каждая из разных Милкиных сервизов, одна страшнее другой. Ужасающие своими размерами старомодные часы на стене показывали полчетвертого утра. Всю стену напротив занимал стеллаж с медалями и наградами. Юра задержался у секции, посвящённой ему, и окинул взглядом свою жизнь, выставленную за стеклом, как в музее, в виде железок и ленточек. В музее. Как будто он уже умер. Плисецкий смотрел на медали и вспоминал каждый прокат, каждое мучительное ожидание результатов, когда в груди все сжимается, и глаза слепнут от прожекторов, и вокруг одни камеры, и как сложно задержать сбитое к чертовой матери дыхание, как сложно сдержать рёв ярости и счастья — я снова смог, блядь, утритесь, посмотрите! Крики толпы, гул тысяч ног, сотрясающий трибуны, микрофоны тычутся в лицо и ни черта не видно за вспышками камер, и — Юрий, какие ваши планы на следующий сезон? Юрий, вы настроены на победу? Юрий, как вы себя чувствуете сейчас, побив новый рекорд? И скупая слеза Лилии, и душные объятья Якова, и крепкое рукопожатие Вити, который так и не стал его тренером, зато принял, принял как равного. И — Юрка, какой же ты молодец, — когда Отабек ловит его на выходе из кисс-н-края и шепчет на ухо, поворачиваясь спиной к камере, чтобы спрятать от зрителей Юрино покрасневшее лицо. Лицо Отабека мелькнуло в отражении, и Юра отмер. Ему так странно было поворачиваться и брать протянутую кружку кофе, так странно было быть здесь, странно не знать, что сказать, когда рядом Отабек, которому вообще-то всегда можно сказать что угодно, вот уж кто не осудит и не засмеёт. Юре странно было находиться здесь и сейчас. Внезапно стало душно, голова пухла, хотелось сбежать, куда — не понятно. Он выпил кофе в несколько крупных глотков, обжигая горло, и отрыгнул: — Надо покататься. — Юра, пообещай, что не будешь прыгать, — попросил Отабек измученным голосом, когда они уже шнуровались в раздевалке. — Пожалуйста. Плисецкий хотел возмутиться, начать выкобениваться, отстаивать своё право всласть позаниматься напоследок своим любимым — единственным! — делом, но заметил потрагивающие пальцы Отабека и передумал. — Ладно, — буркнул он, до боли затягивая конёк на мозолистой ноге. — Так уж и быть, сегодня детская программа. Кораблик сделаю, и домой. На катке Плисецкому всегда дышалось легче, думалось спокойнее. Всегда, но почему-то не сегодня. Он выехал на освещённый лишь несколькими верхними лампами лёд, сделал круг, другой, но в груди продолжало гореть и нарастать… что-то. Что-то пугающее и страшное. Он дышал мелкими глотками, как будто никак не мог набрать полные лёгкие воздуха и чувствовал, как кружится голова. У фигуристов не кружится голова — зло подумал он и на пробу крутанулся пару раз, чтобы картинка перед глазами смазалась в абстрактные пятна. Юра вспомнил свою программу. Она сама вспомнилась. Он только и делал, что откатывал и оттачивал её раз за разом весь последний месяц, а когда не катался, то прокручивал в голове, переставлял элементы, переслушивал музыку. После прошлогодней травмы журналисты начали роптать об утраченном потенциале, о быстро сгоревшем юном таланте, не пережившем взросление. Юра был в ярости. Он выбрал, назло всем, «грозу» Вивальди — оркестровую, пафосную, с гитарными запилами в аранжировке, агрессивную и злую, триста раз остопиздившую — чтобы доказать, что он откатает ее так, как никто еще не катал. Плюнет в лицо каждому, кто списывал его со счетов, уделает всех, больше того — уделает самого себя мелкого, сделает возраст и рост фичёй, а не багом. В очередной раз докажет всем, что он, мать его, бесконечный, и уйдёт только когда сам решит, когда сам себе позволит. Юра разогнался и сделал дорожку шагов, ту самую, слишком заковыристую для второй половины, которую только он мог в конец программы ввинтить. Дорожка вышла, как на зло, идеально. Он вскинул руки к пустующим трибунам, следуя музыке, играющей лишь у него в голове, резкая остановка, обхватить голову руками, раскрутка и снова сорваться с места — коронный приём, с нуля до ста скорость, как у болида. Нет, не бесконечный. И моя карьера закончится сегодня. Сегодня я умру. Эта мысль прорезала сознание, вклинилась в надрывающуюся фантомную скрипку, но Плисецкого уже понесло: набрать скорость, разворот, руками вот так, выразительно, чтобы судья уссались, чтобы прыгать сложнее, и потом комбинация. Прыжок. Прыжок. Четыре оборота в воздухе, шесть оборотов в секунду, рёв трибун, музыка грохочет, кто-то кричит на фоне, в ушах звон, как же жжёт в груди и волосы в рот лезут, и хочется вдохнуть по-нормальному, но не выходит почему-то. Сразу выход во вращение. Сложиться, пригнуть голову к колену — у фигуристов не кружится голова — вытянуться, вертикальный шпагат — раз плюнуть, прогиб в спине там, где казалось бы нельзя гнуться, не положено, ну что, суки, видали, утраченный блядь потенциал? Кто-то кричит на фоне: «Юра!». Юра-Юра, я такая дура, да. Юра вертелся и вертелся, а потом вычленил из размытой мешанины перед глазами фигуру Отабека, совсем близко. «Я же убью его!» — испугался Плисецкий и некрасиво вышел из вращения, думая лишь о том, как бы не зацепить его коньком. Юра свалился на колени, ссаживая об лёд ладонь, и Отабек настигнул его, упал рядом, обнял его голову руками, заслонил от ламп. — Бека, зачем? — Юра выплёвывал слова, захлёбываясь дыханием, — Я бы тебя убить мог. — Ты бы себя убить мог, дурень, — ответил Отабек, обхватив Юрино лицо ладонями. Пальцы у него продолжали дрожать и были холодными, как лёд. Паника затопила все вокруг страшной потусторонней силой, завладела Юрой, срывая с предохранителей. Он дышал громко и часто, его трясло, сердце заходилось в горле, как будто готово было в любой момент надорваться, и он не смог отследить момент, когда все это превратилось в рыдания. Юра ухватился за Отабека, сжал его футболку до треска ткани и захлёбывался, выл срывающимся голосом, вжимая лицо ему в грудь, хватаясь за спину и плечи трясущимися руками, прося помощи, прося спрятать его от всего этого. Зачем, Бека, за что, почему так? Не хочу я так, Бека, не хочу, я хочу в финале всем показать, я хочу кошку вторую, хочу в Алматы с тобой в июле, Витьку на пенсию проводить, татухи набить — помнишь, мы собирались? Жить хочу, Бека, очень хочу, сделай что-нибудь, как так-то, сука, почему, а? Они сидели на льду, вжавшись друг в друга, как в последний раз, и вой разносился по пустому залу, резонировал под потолком, распадался на эхо. Плисецкий орал, пока не ослабли связки, Отабек целовал его в мокрый от пота висок, собирал волосы с лица и баюкал его голову на груди, пока он не успокоился. Отабек молчал, хотя Юра без конца спрашивал что-то бессвязное, Отабек просто был рядом, был опорой и якорем, как и всегда до этого, грел своим теплом, заземлял, позволяя Плисецкому выплакать всю боль и страх. — Прости, — выдавил Юра охрипшим голосом, когда пульс уже успокоился, а грудь отпустило, и он смог задышать свободнее. — Ну и пиздец я тут развёл, а? Он отлепился от Отабека, растирая лицо ладонями, запрокинул голову наверх, к сияющим под потолком лампам, и громко, с присвистом, вздохнул. — Но я бы круто откатал в Милане, как считаешь? Программа же ничё. Зачётная. Лицо горело, как будто его долго и смачно хлестали по щекам, и Юра скрючился, прислоняясь лбом к обжегающе-холодному льду, выдавил тихое измученное «бля». — Юра, я люблю тебя, — сказал Отабек, как ножом по сердцу полоснул, и Юра еще раз мучительно всхлипнул, обнимая себя руками. — Пошли, — попросил Плисецкий, с трудом поднимаясь на ноги. — Надо остальным позвонить. — Юр, ты ошалел? Пять утра! — заспанный Никифоров был опухшим и смешным, так и не скажешь, что звезда. — Разговор есть, — Плисецкий посмотрел на свою красную рожу в уголке экрана и решил отвернуться спиной к свету, чтобы не позориться. Черт его знает, нахрена он позвонил по фэйстайму. — Обожди, — вздохнул Витя и пропал из кадра, о чем-то переговариваясь с Кацуки. Картинка тряслась и мельтешила, пока он шел куда-то, шаркал тапочками, щёлкал светом и усаживался у себя на кухне, у стеночки — Юра сразу узнал обои за его спиной. — Надеюсь, китайцы наконец установили контакт с марсианами. Или на Питер наступает орда зомби. Если на Москву — я тебя придушу, так и знай, потому что до нас им тогда еще далеко, можно было бы и поспать. Витя живописно почесал небритую рожу — шурх-шурх, давая Плисецкому время собраться с мыслями. — Короче. Ты можешь приехать? — Куда? — Сюда. На арену. — Ты тренируешься, что ли? Тебе же русским языком сказали — сиди дома. Яков с тебя шкуру спустит. — Мне из Отдела позвонили. — Из какого отдела? — Сам знаешь, из какого. Юра держал покерфейс. Было не сложно — лицо задубело и стянулось, как будто клеем вымазали. Виктор на том конце процессил информацию, как мог, Юра почти слышал скрип шестерёнок в его несчастной голове. — Погоди. В смысле? — В коромысле, Вить, — грустно сказал Юра. — Ты приедешь или нет? А то я хэзэ, сколько мне еще. Ну ты понял. Он хотел добавить: «попрощаться бы», но сдержался, чтобы не нагнетать драмы. — Стой, Юр, не гони. Это розыгрыш такой? — Ты думаешь, я совсем конч? — захотелось обидеться, но сил не хватило. — С чего ты решил, что звонили из Отдела? Ты по базе пробивал себя? Якову звонил? Когда это случилось? — Нет, я как раз хотел попросить, может, ты ему позвонишь? Я не хочу это… короче, на телефоне висеть не хочу. Устал. Не спал совсем. Звякнешь Якову, Вить? Виктор замолчал, глядя на Юру огромными глазами. Открыл рот, чтобы что-то сказать, запнулся, загнанно глянул куда-то в сторону. Картинка мелко затряслась — рука, видно, подвела. — С тобой там есть кто? — наконец спросил он, сжав челюсти так, что лицо заострилось и желваки заиграли. — Да. Бека. — Юра поднял глаза на закрытую дверь, за которой он спрятался, чтобы позвонить без свидетелей. И зачем-то добавил: — Он чай делает. — Оставайтесь там, мы сейчас приедем. Юр… Будь осторожен. Юра сбросил вызов, чтобы не видеть Витиного взгляда. Он посидел еще немного в раздевалке, разглядывая свой шкафчик, полный разного шмотья и хлама. Он даже школьные тетрадки еще не выкинул, так и валялись тут с самых экзаменов. Потом вернулся в тренерскую, стараясь не смотреть в зеркало — на скулах зрели мелкие красные точки, следы недавней истерики, после которой осталась лишь усталость и свистящая пустота где-то за грудиной. Отабек отпоил его чаем, который болезненно согрел и успокоил сорванное горло, и расчесал ему волосы, как маленькому. — Можно, я полежу немного? — спросил Юра и свернулся на диване, положив голову Отабеку на колени. Мысли вяло плыли в голове — одна грустнее другой. Ему было тошно от того, что сейчас все приедут его оплакивать. Хотелось как-то встряхнуться, яйца подобрать, потому что кто знает, может его через час удар хватит, и если он последние часы жизни будет сопли на кулак наматывать — это будет совсем дно. — Давай поговорим о чем-нибудь, Бек, — попросил он, переворачиваясь на спину, чтобы можно было смотреть на Отабека. — О чем ты хочешь поговорить, Юр? — О чем угодно. А то тошно уже… чернуха сплошная. — Юра потянулся рукой и тронул Отабека за щеку, любуясь его смуглым восточным лицом. — Ты красивый такой. Тебе недосып всегда идёт, знаешь. Глазища такие… дикие становятся. Отабек улыбнулся одним краешком губ и перехватил Юрину руку, поцеловал в костяшки, глядя вниз своими дикими раскосыми глазищами. — Спасибо, Юр. Юру дёрнуло наверх, он приподнялся на локте и полез целоваться, как воды с губ выпил. Перебрал пальцами по бритому затылку, долго трогал губы Отабека своими, коротко вздыхал носом и млел от нежности и родного тепла. Топот Якова, сотрясающий коридор, известил о его прибытии еще до того, как он сам ворвался в комнату, и старенькая дверь протестующе взвизгнула под его напором. — Плисецкий! — воскликнул Яков, как будто не ожидал его здесь увидеть, и встал посреди комнаты, смешно растопырил в свои ручищи, пытаясь отдышаться. Колени Отабека дёрнулись у Юры под головой, но Юра не торопился отлипать. Он демонстративно медленно сел и лениво потянулся, потому что чего уж теперь было прятаться и напрягаться. Отабек почтительно встал, он всегда так делал, тренера в нем души не чаяли с этой его солдатской выдрочкой. По коридору ритмично цокали каблучки — Лилия, видать, тоже прискакала. Она влетела в кабинет красиво, как на сцену, и замерла возле Якова в третьей позиции, натянутая, как струна. — Так и знал, что вы снова вместе, — ухмыльнулся Юра, скрещивая руки на груди, чтобы выглядеть посолиднее. Испуганный взгляд Лилии резал душу, как нож масло, и очень странно смотрелся на её вечно-строгом лице. Она всегда умела расчленить и сломить сопротивление одними глазами, не произнеся ни слова, так, что хоть под землю утекай. — А что? Мне теперь все можно, я специальный пассажир. Витька же вам сказал? Яков продолжал пыхтеть, как паровоз, его бугристое лицо дёргалось и шевелилось, как будто он не мог определиться, какую выдать эмоцию. Глаза бегали между Юрой и Отабеком. — Ты что, позволил ему кататься? — наконец рявкнул он, делая шаг к Отабеку. Вот так вот сходу. Ни здрасте, ни до свидания. А к Плисецкому потом еще какие-то претензии на тему воспитания. Отабек отвернулся, как будто готовился получить по лицу. Лилия медленно подошла к Юре и тронула его за лицо нежными сухими пальцами. — Как же так, мальчик? — Вы так говорите, будто я виноват… Юра отвёл взгляд, чувствуя, как приливает кровь к щекам. Он всегда смущался Лилии и чувствовал себя рядом с ней каким-то… маленьким. Незначительным. Такая у неё была энергетика, как Мила выражалась. — Отабек Алтын, черт бы тебя побрал, ты с дубу рухнул? — продолжал наседать Яков, припирая Отабека к стеночке. — Обречённого — и на лёд? Может, сразу надо было его катком переехать? У него же нога травмированная! Если бы он там шею при тебе свернул, ты бы как с этим потом жил? А? — Фельцман! Побойся Бога, — возмутилась Лилия, вклиниваясь между ними. Отабек вдруг посмотрел прямо на Якова пустыми глазами и рубанул с плеча, тихо и честно: — Не знаю, Яков Давыдович. — Надо было сразу мне позвонить! — не унимался Яков, — ладно он, придурошный. Но ты-то, взрослый парень! — Фельцман, ты забываешься. — Лиля, не лезь! — Алло, люди! Я вообще-то здесь еще пока. Меня не хотите позвать на взрослые разговоры? Юра вырос перед Отабеком в порыве защитить его, заслонить от нападок Якова, потому что невыносимо было видеть его трагичное лицо, невыносимо было слушать, как ищут виноватых и прям при нем делят его, не убитого еще пока, шкуру. Ярость внутри закипала, хотелось шипеть и плеваться, как бывало каждый раз, когда Беке прилетало за его проёбы. — Юр, ты не понимаешь, — попытался смягчиться Яков, делая все только хуже. Интонировал он так, словно общался с умалишённым. Или с малолеткой. — Все я понимаю, дядь, это ты, кажется, берега попутал, — Плисецкий разгонялся, как перед прыжком, тыкал в Якова пальцем и дурел от вседозволенности. Что ему сделают? От соревнований отстранят? Ха-ха! — Отабек мне не мамка, и ты мне не мамка, и звоню я кому захочу и когда захочу, уж сегодня-то точно, оставьте мне хоть денек пожить по-человечески, кто я вам, выставочный экспонат? Я десять лет под дудочку плясал: Плисецкий делай то, ешь это, с этими не спорь, туда не езжай! И так, и эдак сделаю, и журналюгам ответы правильные заучу, и для рекламы сфоткаюсь. Давайте, гните! Я же резиновый, я же спортсмен, мне положено! Но сегодня-то, сегодня слезьте с меня, плиз, умоляю. Контрактик-то все! Тю-тю. Пока смерть не разлучит нас! Юра внезапно даже для самого себя заржал, брызгая слюной, как по шву лопнул. Стоял и смеялся, наслаждаясь одуревшим лицом Якова. Но потом вспомнил кое-что и посерьёзнел, подобрался, скрючил презрительную рожу. — И если кто из вас посмеет, суки, на Беку вину повесить… Я вам с того света являться буду. Так, блядь, и знайте. Молчание повисло в воздухе, как в театре, когда актёр не справился с репликами и прямо во время монолога повалился со сцены. И именно в этот момент в дверях появился Витя с маячащим за плечом тревожным Кацудоном. — Товарищи, мы не помешаем? Виктор хлопнул дверью, испепеляя Якова взглядом. — Яков, ты в своём уме? Нашёл, когда ругаться. Яков хватал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Юре даже жаль его стало. Никифоров по-королевски махнул рукой, показывая, что не собирается это обсуждать. Юрка всегда удивлялся, где он понабрался таких манер. Как будто действительно был не Витька-Пермяк, чудом затесавшимся когда-то в высшую лигу, а сразу рождённый для звания пятикратно пиздатейшего фигуриста всея Руси. Он подошёл к Юре и взял его за плечи сильными руками, как будто боялся, что тот сейчас испарится. Или смоется. Витя разглядывал Юру, а Юра разглядывал Витю: его сизую щетину, мешки под глазами, намечающиеся складки возле носа и криво застёгнутую, с пропущенной пуговицей, рубашку. Виктор выглядел старым и уставшим, замученным жизнью и выжигающей до основания карьерой дядькой. И этот образ свалился на Юру, как наковальня в мультиках, затопил горькой тоской сознание. Он вспомнил сияющего Никифорого на фотографиях в коридоре, и как Плисецкий наяривал на него, тянулся к нему, как к недосягаемому идеалу, к прекрасной мечте. Витя всегда был живым воплощением успеха, за которым так приятно было гнаться. — Юрка… — Прошептал Витя и Юра с ужасом подумал, что он сейчас расплачется и станет тогда совсем жалким. — Вить, давай только нюни не распускать, а? — Попросил Юра страдальческим голосом. — Оставьте поминки на завтра, я вас умоляю. Я задолбался уже. Честно. Витя молчал, закусив губу. Кацудон встал рядом, трагично кривя своё гладкое, ни на день не постаревшее с самой их первой встречи, лунное лицо. Лилия подошла, цокнув каблуками, и положила узкую морщинистую ладонь на Юрино плечо. Юра чувствовал себя на прицеле, все как один смотрели на него, храня почтенное молчание. — Бля, я передумал, давайте и дальше ругаться, — попытался он. — Юрио, мне так жаль, — произнёс Кацудон по-русски, с чудовищным японским акцентом. Обычно «л» получались у него лучше, но видимо стресс и недосып делал своё дело. — Ну да, ну да, — отмахнулся Юра, стараясь вывернуться из Витиного цепкого хвата. — Пиздец, печалька. — Юрий, я хочу, чтобы ты знал. Ты прекрасный ученик, — сказала Лилия и заглянула ему в глаза. — Был прекрасным учеником, — Юра посмотрел в потолок, чувствуя, как подступает. — Там ведь по тексту «был», да? Был красавцем, молодцом, примером для всех. Любящим внуком, прекрасным спортсменом, тоси-боси… Кацудон всхлипнул, сдаваясь первым. Нежная японская душа. Юрка уже собирался дать Витьке по его нежным королевским рученькам, чтобы его наконец отпустили, но тут в комнату ураганом ворвалась Мила, распихала всех своей сумкой, бросила её куда-то на пол и кинулась Юре на шею, пряча в неё своё зарёванное лицо. — А Милке кто позвонил? — возмутился Плисецкий, вяло трепыхаясь под ее напором. Мила плакала так красиво и заливисто, как будто всю жизнь к этому готовилась. Актриса в ней помирает, — подумал Юра и зажмурился, когда услышал тихое подвывание Кацудона на фоне её артистичных всхлипов. Кто-то положил ему на голову руку, зачёсывая упавшие на лицо волосы. Со спины крепко привалился Яков, смыкая вокруг Юры и Милы кольцом свои гигантские руки. Спереди прижался Витя, закрывая своей высокой фигурой потолок и люстру. Юру окружили, как в зомби-хорроре, его трогали несколькими парами рук, в ухо выла Милка, мешая нормально соображать, душно пахло чьими-то духами и потом, футболка липла к телу, ноги подгибались под всем этим натиском, и Юра сдался на волю толпе, расслабился, почувствовал себя мягким и безвольным. Он глянул куда-то в бок и увидел в просвете между телами Отабека, прижавшегося к стене в том месте, где его недавно свежевал Яков. Это было слишком. Это был пиздец. Юра зажмурился, чтобы ничего больше не видеть, и наконец обнял Милу в ответ, зарылся лицом в её кудрявые щекотные волосы, сжал худую спину слабыми руками. В груди тянуло, как после сильного удара, от которого вышибает воздух. До этого дня Юра видел похороны лишь в кино.