В конце один из них умрёт

Юра

Лезвия шуршали по гладкому, совсем ещё не обкатанному льду, пока он катился к центру катка в торжественной, тяжёлой тишине — десять тысяч зрителей затаили дыхание в ожидании его выступления. Юра поднял глаза в темноту, за который скрывались забитые до самого потолка трибуны, красный от напряжения Яков, Лилия с тонкими, как порез, губами, Витька с Кацудоном, плечом к плечу и Отабек, смотрящий только на него, своими гипнотизирующими тёмными глазами. Юра видел их так чётко, как будто они стояли прямо перед ним, хотя вокруг, куда ни глянь, простиралась лишь непроглядная густая чернота. Юра стоял в круге света под слепящим лучом софита и слушал своё дыхание в ожидании первых нот музыки. Он собирался победить сегодня. Он знал, что победит, в этом не было никаких сомнений. Холод, исходящий ото льда, мазал по ногам сквозь тонкую сетку костюма, блёстки впились в кожу на груди и щекотали на вдохе. Юра протянул руки к сияющему под потолком софиту, замер в начальной позе, и первый аккорд сотряс тишину громом, скрипка взвыла, взлетела, и Юра полетел вместе с ней, набирая скорость. Черт бы побрал этих световиков, — подумал Юра, несясь в темноту. Пятно света следовало за ним, вспыхивало молниями в такт музыке, Юра по памяти пошёл дугой, чтобы не врезаться в бортик, и прыгнул идеально-чистый тройной. Лезвия вонзились в лёд, подняли в воздух брызги сверкающей ледяной крошки, и Юра не услышал ничего, кроме этого родного с детства звука — конёк чертит спираль. Рёва толпы не было. Ничего не было. Музыка не оборвалась, а именно исчезла, как будто его выкинуло в космос, где нету места звукам, как будто она и вовсе до этого не играла, а просто ему причудилась. Юра покрутился на месте, пытаясь разглядеть или услышать что-нибудь за пределами круга света, в котором он находился. — Эй! — крикнул он в пустоту, не услышав в ответ даже собственного эха. Страх и холод поползли по телу снизу вверх, как будто его медленно опускали в ледяную воду. Юра рванул вперёд и бежал, пока не врезался в выплывший из темноты бортик. Он хотел найти за ним кого-нибудь, спросить, что за дерьмо здесь происходит, но за бортом было пусто и темно настолько, что не было видно пола. Юра хотел крикнуть в эту темноту ещё раз, но испугался — а вдруг ответят? Он попятился назад, прикидывая варианты. Вариантов было два, и он никак не мог решить, какой из них пугает его больше. Возможно, здесь действительно никого не было. Возможно, не было даже самого зала. Не было потолка, трибун и зрителей, только он один на огромном катке посреди пустого священного ничего. А возможно, кто-то всё-таки был. И этот кто-то сейчас наблюдал за ним из темноты. Юра обернулся, поддавшись кольнувшему сердце ощущению, что за его спиной что-то есть, но там было все также темно и пусто. Круг света, кажется, начал сужаться, а может быть ему это лишь показалось, но Юра побежал вдоль бортика, чтобы найти выход, пока он не остался один в этой разъедающей пространство тьме. Выхода не было. Он бежал и бежал вдоль белоснежного борта — ни рекламки, ни спонсорского логотипа, ни царапины — и казалось, что каток вытянулся в длину на многие километры. Юра бежал и бежал, задыхаясь от несущегося в лицо воздуха, и когда по ту сторону бортика внезапно мелькнула чья-то фигура, чуть не повалился на лёд от испуга. Юра медленно поехал обратно, стараясь успокоить сбившееся дыхание, и постепенно свет, следующий за ним, выхватил из темноты широкую спину в чёрном пиджаке, бритый затылок и гладкие, зачёсанные назад волосы. — Бека! — Юра рванул вперёд, вжался животом в холодный пластик борта, чтобы дотянуться до Отабека, дёрнуть за рукав, позвать его. Отабек развернулся и посмотрел на него пустым, отрешённым взглядом. — Юра? — спросил он и подошёл ближе, взял Юру за плечи, притянул к себе, обняв через бортик. — Слава Богу, я тебя нашёл, — простонал Юра, сжимая его пиджак в кулаках. — Куда все подевались? Отабек молчал, гладя его по волосам. Юра постоял ещё немного, прижавшись щекой к щеке, а потом отстранился и посмотрел в родное лицо. Отабек был спокоен, он всегда был спокоен, и это убаюкало Юру, холод отступил, темнота вокруг вдруг показалась ему уютной и мягкой, как будто его накрыли тёплым одеялом. Юра поднял голову к тускнеющей лампе и спросил: — Всё? — Да, — ответил Отабек. — Ты же останешься? — Да, — ответил Отабек. Юра посмотрел вниз, на их переплетённые пальцы и наблюдал, как постепенно его руки и руки Отабека исчезают с обволакивающей их темноте. Реальность возвращалась медленно, фрагментами, как после настоящего проката, когда постепенно успокаивается сердце, а глаза отвыкают от яркого света. Сначала Юра почувствовал тепло тела под ладонью и тонкий запах пота. Потом пятку лизнуло холодом — это одеяло свесилось с постели, и из-под него дуло. Юра вынырнул из-под него, чтобы продышаться, и услышал, как громыхает и хлещет за окном дождь. Бека лежал рядом, прилипнув лицом к простыне, и тяжело дышал через нос. Юра поджал коленки, чтобы согреть остывшие ноги, и разглядывал его напряжённое лицо, подёргивающиеся во сне веки, спутанные волосы на лбу и колючие чёрные иголочки ресниц. Из-за затянувших небо туч в комнате было темно и мрачно, и Юра вспомнил дедушкину старую квартиру в Москве, и как он, мелкий, ждал его с работы, слоняясь по просторным комнатам, пока за окном также лило и сверкало. Юрка повалялся в этом воспоминании, бережно восстанавливая в памяти дедушкин рабочий стол устланный зелёным сукном, свои сандалики, топающие по скрипучему паркету-ёлочке, старого лохматого пса Тимку, храпящего в углу на подстилке. Дедушка вернётся домой мокрый до нитки и принесёт полную сумку апельсинов. И пакет густого шоколадного молока — на десерт. Юра выскользнул из постели, стараясь не разбудить Отабека, и поспешно закрыл форточку, чтобы по полу перестало тянуть. Питер за окном был мокрым и серым, каким ему и полагается быть. Плисецкий нашёл свой мобильник на столике у кресла, глянул время — пять десять. Тоскливое и уютное ощущение афтерпати паутинкой затянуло комнату, осело на всех поверхностях, вытравливая цвета. Юра двигался аккуратно, чтобы не спугнуть эту звенящую, натянутую тишину, только ковролин шуршал под босыми ногами, пока он подбирал шмотки и рыскал по номеру в поисках воды. Юра кое-как привёл себя в порядок, стараясь сильно не заглядывать в зеркало, закрылся в ванной, без звука придержав дверь, и забрался в огромное пустое джакузи. Прямо так, в трусах и майке, чтобы не сидеть на полу — ему всегда нравилось торчать в ванной, это было его местом силы. Сидя на дне пустого джакузи, за отполированным до блеска белоснежным бортиком, он чувствовал себя защищённо. На заблокированном экране телефона, между рекламным пушем о скидках на бытовую технику и штормовым предупреждением от МЧС, висело сообщение от деда. «Юрочка, на посадке. Лечу.» Юра помедитировал, глядя на эту строчку, представил дедушку, держащего телефон в своей подслеповатой дедушкиной манере — на вытянутой руке, и насладился тем, как потеплело в груди. «Очень жду. Встретимся у терминала» — напечатал он в ответ. Потом задумался, стоит ли обещать то, в чем не может быть уверен, и переписал второе предложение: «Люблю тебя, сильно-пресильно». В остальных чатах не было ничего интересного, но он все равно полистал их, наискосок просматривая последние новости, перепалку бывших одноклассников, пытающихся назначить встречу, непрочитанные двухнедельные сообщения от мамы, на которые он так и не нашёл времени ответить. В инстаграме кипела жизнь. Юра бездумно покрутил ленту и остановился на фотографии Джей-Джея, на которой тот в роскошном костюме зажат между двумя не менее нарядными женщинами: жена с одной стороны, матушка с другой. Влепил лайк. Ему не жалко. Юра попытался было полистать собственные фотографии, но ощутив первый укол ностальгии, тут же передумал. Вместо этого он посмотрел на свой аккаунт глазами стороннего наблюдателя и задумался, что именно в таком виде он зависнет в интернете на долгие годы. Бездумно и наспех заполненная страница станет слепком его жизни, и незнакомые люди будут приходить сюда, чтобы помянуть его, написать что-нибудь грустное, сделать о нём выводы, сложить из пазла случайных фотографий цельный образ — ошибочный, конечно. И ведь как на зло — последним постом висела постановочная фотка из колоборации с брендом спортивной одежды. В последнее время не было ни желания, ни времени что-либо постить. По долгу службы Юра был слишком занят, на почве Отабека — слишком счастлив и разнежен. Ведение соцсетей не поместилось ни там, ни сям, и со стороны выходило так, словно ничего, кроме работы, в его жизни и не случалось. В каком-то смысле, так оно и было. Мысль пробралась в голову как песчинка в раковину, и на неё тут же начали налипать другие, ещё более тревожные. И пока Юра наблюдал, как из песчинки мысли постепенно, слой за слоем, кристаллизуется вывод, в дверь постучали. — Не заперто! — крикнул он, сворачивая инстаграм и свои размышления вместе с ним. Юра улыбнулся вошедшему Отабеку, устало, но уж как получилось, и подгрёб к себе ноги, без слов приглашая его присоединиться. Отабек перекинул сначала одну голую ногу, затем вторую, и уселся напротив. Теперь они оба были «в домике». Выглядел он так, как будто по нему катком проехались — уже и не скажешь про недосып, что к лицу. Те жалкие пара часов сна, которые им удалось урвать, казалось, нисколько не компенсировали усталость, а лишь подчеркнули её. Признаться честно, Юра бы спал дальше и спал, проспал бы, можно сказать, до самой смерти, но его выдернул голод, когтями продравший желудок. Они сидели в тишине, разделяя усталость друг друга, и это было то самое комфортное и интимное молчание, которого у Юры не бывало больше ни с кем за всю его жизнь. Юра положил голову на бортик и лениво трогал ногу Отабека пальцами, перебирал волосы, гладил выступ косточки над стопой. Не хотелось ничего говорить, не хотелось никуда спешить, смотреть на часы, считать минуты. В это мгновение все было идеально, даже волна голода в очередной раз отступила, не добившись к себе должного внимания. — Так хорошо, что даже говорить лениво, — нехотя, будто сквозь сон, поделился Юра, улыбаясь уголками рта. — Не говори. И так понятно все, — отозвался Отабек и дотянулся до его руки. Переплёл пальцы. Помассировал центр ладони. — Что тебе понятно? Отабек рассмотрел его лицо из-под сонно опущенных ресниц и улыбнулся: — Понятно, о чем ты думаешь. — Неужели? Удиви меня. — Думаешь, что я тебе нравлюсь, — спокойно, без стеснения объяснил он. — Ну, если ты предпочитаешь так это формулировать, — хохотнул Юра. Рука у Отабека была сухая и тёплая. Он слышал, как шуршит кожа, пока они перебирают пальцами, так было тихо. — Я бы, конечно, другие слова использовал, — продолжил он после затянувшейся паузы. Отабек молчал, прикрыв глаза. Рассматривать его взлохмаченные волосы и размеренно покачивающуюся в такт дыханию грудь, трогать его руку, слушать тишину, все это было интимнее и приятнее, чем секс. Сказал бы ему кто об этом ещё вчера — он бы поржал. — Я очень рад, что встретил тебя, — попытался Юра, и хотя говорить о таком он не умел, сейчас так было нужно, правильно. Решил начать издалека: — Меня вечно всё так бесит. Ну, ты знаешь. На улицах козлы, журналюги задрали, Витька мудак, Кацудон ваще простихоспаде, Милка со своими этими… ухажёрами. Не знал прямо, куда это деть из себя. Думал, вот бы до восемнадцати дотянуть, а то ведь однажды придушу кого-нибудь, так хоть не в малолетку поеду, а то там, говорят, ваще пиздец. Отабек подглядывал щёлочками глаз и улыбался, как будто Юрина детская невыносимость была чем-то, заслуживающим такой тёплой улыбки. Дурак. Юра глупо кашлянул, переживая смущение, а потом продолжил: — А потом тебя встретил, и офигел. От того, какой ты спокойный. Прям непробиваемый. Тебя бы в рекламу хьюго босса — такой ты крутой. Круче только варёные яйца, рекламщики внатуре не шарят. — Ясно, — усмехнулся Отабек. — Крутой, в общем. — Да. Подкатил весь из себя такой байкер. Запрыгивай, говорит, Юрочка, пока тебя фанатки не съели. — И ты запрыгнул. К первому встречному байкеру в незнакомом городе. — Ну там ситуация была, сам понимаешь… Да и вообще, хорошо же вышло в итоге. Короче, к чему я это… Завидно мне стало. Что тебя как будто вообще ничего не колышет. — Колышет, ты же знаешь. — Теперь знаю. Но ты вывозишь! Меня разъёбывает-переёбывает по любому поводу, в какую сторону подуло — туда и полетели, Форест Гамп, блядь. А ты когда надо — делаешь, когда не надо — не делаешь, голова холодная, сердце горячее. Не даром ты сразу дедушке понравился. Он таких любит. Короче, вдохновил ты меня. Лучше стать. Как у тебя, конечно, не получилось, но как-то… спокойнее стало. И даже когда шатает, даже если фляга свистит, даже если тебя рядом нет, а ты где-то там, у себя, я все равно знаю, что ты есть, и всегда можно позвонить, и ты поймёшь, и вот так вот будешь сидеть и слушать любую мою фигню, и как-то так получается, что я нужен. Не потому что медалист, не потому что что-то правильно сказал и на постер красиво сфоткался, а потому что просто я. Понимаешь? — Да, — очень серьёзно ответил Отабек. — Вот… — закончил Юра и остался сидеть, не желая разрывать ниточку зрительного контакта. Через неё, через этот невидимый сигнал, действительно было все понятно. Даже «спасибо» говорить не пришлось. Он сидел так, пока не затекла шея. А потом сполз по стеночке, ложась на спину, потеснил задницей Отабека и обнял его за ногу, оказавшуюся совсем рядом с головой. — Жалко только, что много времени на какую-то хуйню убил, — начал он новую мысль. Язык развязался, и теперь настроение было то самое, поболтать. — Кому теперь эти мои медали и колоборации? Чтобы Яков с Лилией были довольны? Бред. А последние полгода? Ваще в трубу. Даже откатать эту программу чёртову не успею, столько сил в неё угрохал… Вся жизнь мимо прошла. Надо было соглашаться на выходные, когда ты предлагал. Ты же специально приехал, вместе побыть, а я… всё время в этом к этом сраном клубе. Даже в Петергоф тебя не свозил. — Что я не видел в этом Петергофе? , — голос Отабека был ровным и гладким, звучал как из-за толщи воды, эхом отражаясь от стен. — Дворцов у вас и в центре хватает. Сам же говоришь, приехал вместе побыть. Не знаю, заметил ли ты, но мы были вместе. В этом сраном клубе. Юра запнулся. Мысль врезалась в разнеженное ленивое сознание, как внезапно обнаруженный в ботинке камень. Он оттолкнул Отабекову коленку, чтобы она не мешала посмотреть на его лицо, и изменившемся тоном спросил: — Ты же не бросишь спорт? — Ещё не думал об этом, — дипломатично ответил Отабек, позволив себе тревожную паузу. — В смысле? — Юра вскочил, неловко цепляясь за бортик, чуть не заехал Отабеку пяткой — задница скользила по гладкой эмали, — О чем тут думать? Пообещай, что не бросишь. — Как я могу обещать, если я ещё об этом не думал? — Если ты так говоришь, значит точно уйдёшь! — Плисецкий заёрзал, хватаясь за все, что под руку попадётся. — Как ты так можешь? Ты же тоже, ты же как я, это ведь важно! При чем здесь вообще… Он запнулся, не решаясь договорить начатое. — Ну и что, что я… — голос окончательно потускнел. Камень в ботинке перекатился и врезался в самое болючее место. В кровавую мозоль. Юра добавил совсем тихо: — Жизнь-то продолжается. Как же ты будешь?.. — Не думай об этом, Юр, — перехватил Отабек и потянулся к нему, чтобы обнять. Пришлось сплестись ногами, чтобы поместиться. Они теснились, как кильки в бочке. Стало так близко и тепло, как будто они заполнили собою все окружающее их пространство. — Я обещаю, — сказал Отабек прямо над ухом. — И в Милан поедешь? — Поеду, — покладисто согласился Отабек. Юра жался к нему, чувствуя, как с каждым вздохом ему становится все грустнее и грустнее. Зажмурился, очень стараясь не расплакаться. — Да что ж за хуйня-то, а? Только успокоился. А теперь… Мне тебя так жалко. Блядь, Бек, прости меня за этот кошмар. — Жалко у пчёлки, — прозвучало над ухом тепло и улыбчиво, — так папа говорит. Не переживай, Юр. Я же пообещал. Думаешь, Камиль Андреевич мне простит, если я Милан пропущу? Я ему и так задолжал за эти месяцы. Плисецкий помолчал, шмыгнув носом. — Чувствую себя таким гондоном, — признался он. — Это так несправедливо, что ты тут один остаёшься. Но если бы была такая кнопка… как ластик. Нажмёшь — и стёр тебе воспоминания. Чтоб не мучался. Не знаю, нажал бы ли я… — Хорошо, что нет такой кнопки, — перебил его Отабек и переместил голову, столкнул их лбами, посмотрел прямо в глаза, строго-строго. — И не нужно мне ничего стирать. Ты с ума сошёл? — Ладно, — буркнул Юра, смущаясь такого напора. — Я просто не хочу, чтобы тебе было больно. Отабек посмотрел куда-то вниз, перевёл дыхание. — Я тоже не хочу. Но ты же не виноват. И вообще, — он оживился, сворачивая разговор в другую сторону, — с каких это пор ты для Якова и Лилии катаешься? Я думал, ты катаешься для себя. — Ну… для себя, конечно, — растерялся Юра. — Лёд тебя не определяет, — продолжал Отабек, как будто не услышав его ответа. — Ты сам по себе такой. Не затащи тебя тогда Николай Иванович в ледовый, нашёл бы что-нибудь другое, и там бы также сражался, достигал. Сначала мне казалось, что ты всем вокруг пытаешься что-то доказать. Потом понял, что не всем, а себе самому. Ты ведь чахнешь без борьбы. Помнишь, что я тебе сказал тогда, в Барселоне? — Да-да, глаза воина… — Это было всерьёз. Я и сейчас их вижу. Юра попытался отодвинуться, пока Отабек в нем дырки не просверлил. Стало вдруг совсем жарко. — Мне неловко, когда ты про меня говоришь. — Ну уж потерпи. Я же терпел? Отабек удержал его, обхватил ладонями лицо, улыбнулся по-доброму, и от этого захотелось сквозь землю провалиться. — Я тоже очень рад, что встретил тебя. Если бы не ты, я бы ещё в детстве кататься перестал. Сдаться хотел, понимаешь? А потом увидел, как ты сражаешься. Со всем миром воюешь, чтобы себе в нём место найти. Влюбился в тебя, как сумасшедший, и передумал сдаваться. Конечно, мне не хочется, чтобы было больно. Я же не мазохист. Но если бы и была та кнопка, думаешь, я бы нажал? И выбросил все это? Юра переваривал, чувствуя, как будто вязкий, похожий на кисель воздух облепил его со всех сторон, затопил лёгкие и голову, мешая нормально думать и спокойно дышать. — Кошмар, — наконец выдавил он. — Давай ещё кольцами обменяемся, как те. Педики. — Если бы под рукой были кольца, я бы обменялся, — искренне сказал Отабек. Юра задумался и почти без удивления понял, что согласен. Вслух, конечно, не сказал, но про себя подумал — классная, по сути, идея. Пожениться. Выйти замуж, то есть. Когда Витька утащил своего Кацудона в штаты, венчаться, Плисецкий голос сорвал орать, какой это кринж и святотатство. Громко, со знанием дела рассуждал, что брак это пережиток прошлого и толку от него — только чтоб в реанимацию пускали. А это вообще бред, и пора перестать прогибаться под консервативную бюрократию, которая какого-то хуя решает, кого можно к нему в реанимацию пускать, кого нет. А сейчас Плисецкий смотрел на Отабека и на красный след у него на лбу в том месте, в котором они только что прижимались, и думал — ну а чё? Прикольно. Кольца выбрать красивые. Не золотые, а такие, из потёртого металла. Фамилию свою можно оставить, всё-таки личный бренд. А вот квартиру — сменить. На двушку, с нормальными окнами. Хотя вдвоём, да в ипотеку, может быть и на трёшку. И кошек чтобы тоже было две или может быть три, и два компа друг напротив друг друга. Помощнее. Рубились бы по локалке ночами, а то Бека со своим этим ноутом допотопным только косынку раскладывать и может. Юра ткнулся в подставленное плечо и перекатил туда-сюда голову, надеясь, что его немного отпустит. — Жарко. Надышали, — сказал он на вымученном стариковском вздохе. — Есть пойдём? — предложил Отабек, перебирая его волосы. — Надо. Только там, говорят, пиздец. Смска пришла. До метро бы добежать. Хочу в ту кафешку, помнишь, на Ваське? — Такси? — Не… Промокнуть хочется. Когда они спустились в фойе, девушки с голубой прядью на ресепшене уже не было. Вместо неё двое мужчин, с трудом сдерживающих раздражение, пытались оформить на заселение целую ораву китайских туристов. Туристы галдели на своём и трясли мокрыми зонтиками, ковёр в том месте, где они толпились, потемнел от влаги. Отабек втиснулся между ними и виновато положил на стойку карточки от номера. Один из администраторов рассеянно глянул на него, дежурно пожелал хорошей дороги и нырнул обратно в компьютер. Выйти на улицу ощущалось как пробуждение после глубокого, потного сна. Высокая, в два человеческих роста, входная дверь и без того была тяжёлой и тугой, а под давлением стихии превратилась в настоящую преграду. Юра навалился на неё всем телом, и когда наконец вытолкнул её наружу, поток ветра тут же ударил в нос, растрепал волосы и окатил тело холодом, пробираясь разом сквозь все слои одежды. Свежесть и звуки взрывной волной накрыли Юру, мягкого и слабого после тихой интимности номера, выбивая почву из-под ног. Он восторженно, как ребёнок, шагнул в мокрые объятья Питера, бодрящие капли больно хлестнули по щекам, джинсы тут же противно прилипли к бёдрам, в ушах оглушающим белым шумом засвистел дождь, и всё это переполнило его, как будто на мгновение оторвало от земли. Как на американских горках, в той верхней, перед падением, точке. Бесшовное и гладкое в своей серости небо плотным потоком воды тянулось вниз, к домам, к лепнине, проводам и асфальту, стирая границу между собой и городом. Людей на улице почти не было, только на той стороне, за завесой косых струй дождя, смутно угадывалась группа школьников, ютящихся под слишком маленьким для них навесом. На фоне этой безлюдности машины, плывущие по бурлящей воде, казались последними оставшимися в живых существами. Буря будто бы вытравила всех людей из города, расчистив его для автомобилей, которые наконец могли не притормаживать на каждой зебре, и теперь просто гнали единым потоком, оставляя за собой брызжущие водяные борозды. Юра вжался в Отабека плечом. Они шли сцепившись, нога в ногу, ветер толкал их в спину, в кедах хлюпало и ощущалось это, как настоящее приключение. Пару раз Бека что-то крикнул ему, но сквозь шумную кашу было не разобрать, так что Юра просто показывал большой палец, щурясь от воды, заливающей глаза. Когда они наконец ввалились в метро, одежду можно было выжимать. Потяжелевший от влаги рюкзак тянул плечи, Юра чуть было не поскользнулся на плитке, а потом долго дышал, привалившись к колонне, и пытался отлепить от лица спутанные волосы. — Стоило того! — радостно выдохнул он и громким мокрым шлепком хлопнул Отабека по спине, пока тот пытался выковырять из слипшегося кармана проездной. — Как считаешь, я достаточно помятый, чтобы меня не узнали? Отабек оглядел его критичным взглядом. Вынес вердикт: — Я бы узнал. — Ну бля! — Юра завозился с капюшоном, но орудовать с тяжёлой липкой тканью было так тяжело, что он быстро бросил попытки упаковать в неё голову. — Ну бля, — повторил он. — Придётся так. Прикрой меня, что ли. И если чё — делай руками вот так, как секьюрити, и говори: «ноу комментс, ноу комментс». Эскалатор был длиной, как вся Юрина жизнь, и пока они спускались, Плисецкий успел рассказать Отабеку историю из детства. Дед тогда первый раз привёз его в Питер, и именно тут, в метро, он уже не помнит, на какой станции, он умудрился потеряться. Отошёл побродить, пока дедушка отсчитывал в кассу мелочь, и разминулся с ним в толпе. Юру тогда за руку поймала женщина в милицейской форме и отвела в свою будочку, и он ей устроил, как дедушка выражался, концерт. — Сегодня только не теряйся, — попросил Отабек, как бы невзначай трогая его плечо ладонью. Он стоял на ступеньку выше, внимательно глядел сверху вниз и выглядел с зачёсанными назад мокрыми волосами просто шикарно. Вагон был, как Юра любил — старый, освещённый пыльными жёлтыми лампами. Из открытой форточки уютно шумело и стучало колёсами. Юра прилип к стеночке в самом углу, спрятался за Отабеком, но на остановке между станциями к ним все равно подошла девочка и, сильно смущаясь, попросила автограф. — Хорошо, ты только не шуми, окей? — улыбнулся Юра, наклоняясь, чтобы быть к ней поближе. Юра расписался на последней странице протянутой ему тетради, размышляя, какие нынче дети пошли. Девочке было лет десять, может быть, слегка больше, и как могла она знать его? — Я художественной гимнастикой занимаюсь! — крикнула она высоким голосом, как будто прочитав его мысли. — Мы с мамой будем смотреть Чемпионат. И болеть за тебя! Юра глянул ей за спину и виновато посмотрел на женщину, заговорщически глядящую на них со своего места. Потом на Отабека, покачивающегося рядом в такт поезду. Потом вернулся к тетради и дописал в ней кривым, скачущим почерком: «Удачи в спортивных достижениях!» — А у него не хочешь автограф попросить? — подмигнул он девочке и обратил её внимание на Отабека. — Он тоже на Чемпионате будет. Меня обойдёт, вот увидишь. — Юр, отстань от ребёнка, — назидательно раздалось сверху. Девочка смутилась, вращая между ними головой, а потом отобрала у Юры тетрадь и протянула её Отабеку, сбивчиво извиняясь. — Извините! — в четвёртый раз повторила она, когда с автографами было покончено, и убежала к маме. — Пиздец, — Юра придвинулся поближе и заговорил Отабеку прямо в ухо. — Знал, что у тебя и почерк такой же — как у советского отличника. Но на весу ты как свою каллиграфию выдал? Отабек склонился, упираясь рукой в стенку около того места, где стоял Юра. И пока он говорил, Плисецкий разглядывал его улыбающийся уголок рта и тоненькую капельку воды, прокатившуюся по виску вниз от прилипшей пряди волос. — Учительница в начальной школе тех, кто криво писал, линейкой по пальцам била. Юра сделал страшные глаза. Отабек объяснил, пожав плечами: — Старой закалки. Она на пенсию ушла потом. Любимое кафе Юры, как и многие хорошие места в Питере, было припрятано так тщательно, что найти его могли лишь те, кто уже в нём бывал. «Места знать надо» — говорил он, имея в виду, что если кто и знает места, так это он. Над узким подвальным окном висела скромная вывеска, которая сейчас, почему-то, ещё и не горела. Лестница была, как в техническое помещение, зато сразу за неприветливой дверью прятался уютный зал с низким потолком и ещё более низкими светильниками, покачивающимися на длинных прутьях, ввинченных прямо в старинного вида кирпичную кладку. Самый дальний, спрятанный от остального зала стол, ютящийся в узком пространстве между вешалкой и кадкой с искусственным папоротником, оказался на удивление не занят. — Как обычно. Хочется взять всё, но ведь больше одного блюда не потянем. Не влезет, — сокрушался Юра из-за огромных листков меню. — Бери. Вместе мы сила, — обнадёживал Отабек. Юра поверил ему, Юра всегда ему верил, и официантка подходила второй раз, третий, на четвёртый ставить очередную тарелку было уже некуда. Пришлось играть в тетрис, перекладывая еду, чтобы расчистить пространство. Юра орудовал палочками с изяществом, которое денно и нощно прививал ему Кацуки Юри, радеющий за своё культурное наследие. Отабек, замявшись на мгновение, попросил девушку принести вилку. — Не смотри ты на меня, когда я ем, — возмутился Юра и попинал под столом ногой. — Это неприлично. Такому тебя в началке не учили? — Извини, не буду, — улыбнулся Отабек, и продолжил смотреть. Когда силы окончательно оставили Юру, на столе оставалось ещё две нетронутых тарелки. — Говорил же, не справимся. Они посидели в сытом и сонном молчании. Юра с сожалением ковырял невостребованную еду. — У деда бы глаза на лоб полезли от того, сколько мы жратвы выкидываем. — Кстати об этом, — вспомнил Отабек и глянул на часы, — час до самолёта, Юр. Поедем? Надо машину заказать. — Давай ещё немного пройдёмся? — как-то отстранённо попросил Юра. Ему совсем не хотелось в такси. Хотелось на улицу, под серое пустое небо. — Растрясёмся. Там, вроде, улеглось немного. Отабек, кажется, не разделял его настроения, но всё-таки согласился. Они расплатились Юриной картой, Отабек отстегнул из кармана несколько сотен чаевых и виновато переглянулся с официанткой, которая пришла уносить нетронутую еду. На улице всё ещё лило. Но ветер стих, и с козырька, под которым они остановились, чтобы поразглядывать улицу, ровными струйками стекала вода. — В такие моменты думаю о том, как жалко, что я не курю, — сказал Юра, глядя большими, светлыми глазами в небо, перетянутое сеткой проводов. Отабек покосился на него со странным выражением на лице. И с таким же странным выражением сказал: — Не о том думаешь. — Ах, сфоткаться! — вспомнил Юра. Вытащил телефон, а потом долго искал сухой пятачок одежды, чтобы протереть им камеру. Плисецкий знал, что Отабек не любил фотографироваться и почему-то всегда делал перед камерой суровое лицо, даже в по-настоящему радостные моменты. Но также Плисецкий знал, что Отабек ему не откажет. Хоть момент и не был совсем уж радостным. Юра включил фронталку и покрутился, подбирая свет. Потом притянул Отабека к себе, обняв за шею, сказал громко: «Улыбнись, человек-кирпич!» и несколько раз щёлкнул, не глядя. — Может быть, всё-таки закажем такси, — ещё раз попытался Отабек, пока Юра разглядывал фотки. Фотки вышли — что надо. Юра с удивлением разглядывал Отабека, который действительно улыбался, и пытался вспомнить, когда в последний раз он видел такую его фотографию. Сам Юра вышел просто кошмарно, но рассудил, что это и не являлось приоритетом, и остался полностью доволен получившимся кадром. — Ладно, — рассеянно отозвался Юра. — К набережной закажи, ок? И прогуляемся, и тебе полегчает. Компромисс. — И что у тебя за манера сегодня такая, под дождём бродить? — спросил Отабек, когда они уже шли в сторону реки. В округе было все также безлюдно. Яростный в своей монотонности шум бури сменился мелодичным водным многоголосьем. Ручейки звонко струились по ржавчине пожарных лестниц и отвесных подоконников, в изогнутых ливневых трубах, соединяющих крыши с тротуаром, гудело, лужи под ногами живописно чавкали, и все эти звуки превращали привычную, знакомую улицу, во что-то новое и захватывающее. — На романтику потянуло, — уклончиво ответил Юра. Еда пригрела и замедлила. Голова была совсем шальная, он с трудом соображал, в какой части города они находятся, и пропустил бы нужный поворот, если бы Отабек не сориентировался сам. Юра шёл за ним, как во сне, плохо чувствуя стылые от холодной воды ноги. Ухватился за рукав кожанки, вытащил руку Отабека из кармана и взял ладонь мягкими, ленивыми пальцами. Однажды ночью, на Рубинштейна, их освистали какие-то пьяные мужики, и с тех пор они никогда не держались за руку на публике. Сейчас это воспоминание показалось таким глупым и незначительным, что Юра рассмеялся. — Что? — не понял Отабек. — Надо было тогда вмазать им, а не по подъездам шариться, — невпопад сказал Юра. — О чем ты? — Да неважно. Мимо пронеслась машина, окатив Юру до самых коленей. Где-то впереди ускользающим миражом маячила набережная. Рассеянный, не сфокусированный взгляд с трудом ловил очертания зданий на той стороне реки, постоянно цепляясь за какие-то незначительные мелочи. Неровная от мурашек кожа Отабека над вертикальным воротом куртки. Занавески в весёленький цветочек, спрятанные за массивную, суровую решётку в окне первого этажа. Облепленный стикерами и рекламой задник дорожного знака. — Беру свои слова назад, — сказал Юра, выхватывая фрагмент за фрагментом, как в бегущем перед глазами слайд-шоу. — Юр, я тебя не понимаю. Узкий тротуар вывел их на широкую и шумную двухполосную набережную. Машины летели вдоль мраморного парапета, за которым необъятным живым чудищем плескалась Нева. Юра притормозил и крикнул, чтобы Отабек точно расслышал: — Про жизнь! Что она мимо прошла. Отабек посмотрел на него широко распахнутыми внимательными глазами, но ничего не ответил. — Было классно! — улыбнулся Юра. В этот момент он чувствовал себя целым. Наполненным до краёв. — Не время еще, Юр, — Отабек шагнул к нему. Лицо его дёрнулось, от фирменного спокойствия не осталось ни следа. Он ухватил Юру за плечи, как будто тот собрался убегать. — Да ладно! Это ведь правда. Не было ни страшно, ни холодно, ни грустно. Было классно. Как он и сказал. — Спасибо! — добавил он. — Не бойся! — добавил он. А потом почувствовал. Это было как ветер, подувший откуда-то слева. Как какое-то простое, понятное знание. Может быть, так со всеми случается? А может быть, он просто услышал — трель велосипедного звонка, раздавшуюся вдруг совсем рядом. Юра положил ладони Отабеку на грудь, чувствуя колотящееся там, внутри, сердце. И толкнул.