О глупых спорах, надежде и небесном жемчуге

— Эй ты! Что ты здесь делаешь? — кричит девичий голосок, и земля уходит из-под ног Тибальта. — Анджело, ты не видишь, кто это? — Постой… — он отшатывается от окна. — Это же Ромео Монтекки! А ну стой! — Монтекки? Нужно сказать господину! — спохватывается девица. — Пойдём, Анджело, ты его уже не нагонишь, на улице сбегутся другие, пойдём! В дальнейшую возню Тибальт не вслушивается, тяжело опускаясь на кровать, сжимая пальцы на висках. Он пропал. Он не успеет их остановить; да и что он им скажет? Чёрт же дёрнул этого мальчишку потащить свою девицу в сад именно сейчас! Тибальт собирает по всей комнате одежду; криво усмехается: его ждёт позор, но обвинения он ещё может встретить с остатками чести. Все в доме, очевидно, уже не спят. Местом будущего судилища юный оруженосец и его прекрасная дама избирают гостиную, где уже присутствуют лично синьор Капулетти (главный судья), его жена (Тибальт пока не знает, чью сторону она займёт, но догадывается) и, как ни странно, кормилица Джульетты; ну хоть самой кузины нет, и на том спасибо. — …и от стены, от дома он шёл, ты не видел, я видела! — сбивчиво рассказывает дочь кухарки, бросая взгляды в сторону Анджело, но на хозяина смотреть не осмеливаясь. — Я не успел догнать его, синьор, прошу простить меня, — склоняет голову тот. — И что бы ты сделал? На поединок его вызвал? — синьор Капулетти усмехается. — Не говори глупостей, ты… Тибальт! — его наконец замечают — причём все присутствующие. — Ты, должно быть, успел услышать. Тибальт осторожно кивает, проходя вперёд. — Впрочем, с тобой потом, — дядя машет в его сторону рукой, как будто отмахивается от мухи (Тибальт, в принципе, привык, но это странно), и поворачивается в сторону кормилицы, начиная говорить тем вкрадчивым тоном, который все в доме боятся услышать: — Мне бы гораздо сильнее хотелось узнать, как поживает моя дочь? Здорова ли? Весела? Что, ещё не вставала? — Нет, легли ведь вчера поздно, так с непривычки… — начинает кормилица, но осекается, понимая, к чему он клонит: — Да как Вы о родной дочери могли такое подумать? Да я только от неё, и всю ночь, считай не отходила, о муже своём рассказывала, она ж сама замуж выходит; так я и рассказывала допоздна, а она… — Ближе к делу! — морщится синьор Капулетти. — Да куда уж ближе-то? У неё ж через слово — Парис, Парис, как тебе Парис; ах, Парис то, ах, Парис это! Поздравляю Вас, вскружил девице голову; и давно пора ей замуж, уж сколько говорю… — Достаточно! Ты будешь покрывать её, я понял, — синьор Капулетти хмурится; Тибальту становится по-настоящему дурно. При всём прочем он умудрился подставить Джульетту. Теперь все думают, что Ромео провёл эту ночь с ней. Ну нет, такого Тибальт допустить уж точно не может. Слова слетают с губ удивительно легко: — Он был у меня, дядя. Тишина в комнате повисает такая, что слышно, как Анджело удивлённо моргает. — Повтори-ка, — синьор Капулетти говорит спокойно, и лучше бы уже начал кричать, в самом деле. — Тибальт, повтори, что ты сказал, я что-то не расслышал. — Ромео Монтекки сегодня утром из моей спальни выходил через сад, — в добавок он говорить разучился, прекрасно. — А как же это он сегодня утром оказался в твоей спальне? — нет, он издевается. Тётя, кажется, думает также: она отнимает ото рта ладонь, тянет руку к мужу, но тот не даёт ей сказать: — Нет! Молчи. Пусть скажет. — Он оказался там утром, потому что там же провёл и ночь, — хоть голос твёрд. — И я надеюсь, дядя, что Вы не спросите, что именно он там делал: здесь дамы. Тётя ахает, кормилица крестится; девица повисает на руке Анджело, который и сам не очень-то далёк от обморока. — Ну что ты, Тибальт, ты мне не это объясни. Ты мне объясни вот что: как так получилось, что к моему наследнику, — он наконец повышает голос, — ночью приходит сын моего кровного врага! Или, может, мне спросить тебя, — он оборачивается к жене, белой как мел, — почему твой драгоценный племянник, которому ты уже год ищешь невесту, никак её не выберет? Выйдите всё. Кроме тебя, Тибальт, конечно, кроме тебя. Комната стремительно пустеет; Тибальт не сгорает от стыда (он уже сгорел), но ощущает лишь тянущую пустоту в душе, там, где совсем недавно было тепло и свет. К хорошему, оказывается, быстро привыкаешь. Наедине с ним синьор Капулетти позволяет себе проявить подобие слабости — тяжело вздыхает, трёт лоб рукой. — Ты серьёзно, Тибальт? — спрашивает он — и Тибальт был бы так рад гневу, ещё чему-то; только не этому разочарованию. — Ты серьёзно? Через час вся Верона будет знать. Вся Верона будет обсуждать, что ты… что мой племянник, второй из Капулетти… Знаешь, у меня почему-то даже не возникает сомнения, что это ты раздвинул перед ним ноги, а не наоборот. Тибальт ощущает, как кровь отливает от щёк, сжимает руки в кулаки. Против правды возражать, конечно, глупо, но сказать об этом так… с другой стороны, чего он ещё мог ожидать от любимого дяди? — Молчишь? Молчишь, значит, я прав… –он явно напряжённо размышляет. — Иди к себе и не смей никуда улизнуть. Потом придумаю, что с тобой делать; как знать, может, не разнесут… Какой позор! — он смотрит на Тибальта со всем возможным презрением, только что не плюёт в его сторону, и Тибальт понимает, что заслужил, но боль от этого почему-то меньше не становится. — И да: если его заметят хоть на улице рядом с домом, хоть где — видит Бог, оба умрёте от моей руки! Теперь вон отсюда, смотреть на тебя не могу. — А… можно вопрос? — решается Тибальт; дядя раздражённо кивает. — Мне и в церковь нельзя сходить? — Потом сходишь. Всё равно ж ни стыда, ни совести, что тебе та церковь! Уйди с глаз! Тибальт уходит, поднимается к себе, закрывает дверь. Комната перед глазами в какой-то странной дымке. В углу что-то незнакомо алеет. Тибальт ненавидит себя за это, но он не может не завернуться в забытый Ромео красный плащ.