О глупых спорах, надежде и небесном жемчуге

Тибальт приходит в себя в саду. Он точно помнит, что был на улице перед домом, что там же был его дядя и что он нёс несусветную чушь, помнит, что, кажется, собирался уйти прочь; но что произошло дальше? Почему он здесь теперь, почему голова раскалывается, а под пальцами на затылке — что это, кровь? Где-то в листве выводит трели соловей, певец любви, и Тибальт отгоняет неясный полусон-полупризрак, воспоминание, согретое надеждой. Трава под рукой мокрая от росы, а у лёгкого вечернего воздуха — какой-то знакомый запах, и этого запаха не должно здесь быть. Тибальт открывает глаза. Голова повернута на бок, так что Тибальт сразу видит его, и мокрая трава под рукой вымочена в крови, а в прохладе воздуха — свинец и железо. Мокрая трава скользит, но Тибальт всё равно вырывает её с корнем, захлёбываясь криком. Крик тих — увяз то ли в его горле, то ли в этом воздухе, тяжёлом от ненависти, — но всё равно ему отвечают быстрые шажки и оклик тётушки. Когда Тибальт приходит в себя снова — на этот раз, с открытыми глазами, — руки подрагивают от напряжения, а на её шее расцветают темные пятна. Свечка, которую синьора Капулетти несла в руке, чтобы не оступиться, не погасла, откатилась в сторону — истекает воском на траву, и воск становится красноватым. Её свет выхватывает из полутьмы часть лица Ромео, и на его щеке как будто играет румянец, его ресницы как будто дрожат. Тибальт находит в доме кухонный нож и синьора Капулетти, а по пути — на кухне, где ж ещё им хорониться? — Анджело с его зоркоглазой и болтливой девицей, дочкой поварихи. Тибальт спешит, и девица не лишается языка — только глаз, и то после смерти. Когда он возвращается в сад, весь в крови и смерти, свечка почти догорела, и румянца больше нет, только жёлтое пятно на сером лице. Соловей знай себе заливается, зовёт свою подружку. Тибальт горько улыбается. Не им теперь звать. Их — зовут. Тибальт вытирает руки о красный плащ, на котором есть ещё чистый уголок, и рукоять не скользит в руке. Наверное, это его руки холодные, как всегда, но она кажется обжигающей, а кровь на клинке в неверном трясущемся свете горит настоящим огнём. Тибальт зачем-то сжимает руку Ромео в своей. — Мы разделим эту последнюю ночь, — шепчет он. — Только мы вдвоём, — и добавляет — одними губами: — любимый, — и сердце сводит с такой силой от того, что не сказал раньше, не успел, что он весь содрогается; кинжал выпадает из руки, и Тибальт притягивает Ромео к себе в объятия. Ромео почему-то совсем не тяжёлый, только холодный, как вода в реке поутру. Тибальт сидит так и слушает соловья и звёзды, стук собственного сердца — и ничьего больше, и слёзы заливают ему лицо, а Ромео такой холодный, будто вода в реке превратилась в лёд. Кинжал в грудь входит, как в масло. Тибальт запрокидывает голову, медленно опускаясь на землю рядом с возлюбленным, и свечка, ярко вспыхнув где-то на краю зрения, гаснет; кровь, наверное, начинает подсыхать, пропитывая жадную до неё землю. Тибальт не чувствует боли — только тяжесть мертвого тела и звенящую в гулком воздухе пустоту. Соловей, взмахнув крылом, вспархивает с ветки.