О глупых спорах, надежде и небесном жемчуге

В саду Капулетти стоит абсолютная тишина: ни шелеста листвы, ни стрекотания насекомых, ни голосов из дома или с улицы, хотя ещё не слишком поздно. Ромео кажется, что в этой тишине звёзды сталкиваются с тихим жемчужным перестуком, рассыпаясь по бархату неба, но так высоко он не смотрит; на втором этаже не светится ни одного окна. Где-то скрипит дверь и слышатся шаги; ещё минута — и он может различить темный силуэт синьора Капулетти в молочно-белом полусвете. — Он мёртв, — говорит тот, и слова будто падают камнем оземь — глухо, приминая травинки, поднимая пыль. Так же падает, срывается куда-то вниз его сердце. — Что? — переспрашивает Ромео. — Тибальт мёртв, — повторяет синьор Капулетти, вдавливая свой камень глубже в землю. — Если не веришь, вот доказательство. Он швыряет что-то к ногам Ромео, и пыль действительно поднимается, а Ромео, наклонившись, поднимает собственный плащ, забытый в спальне Тибальта тысячу веков назад, и под пальцами тепло — Боги, ещё тепло — и липко, и пятна — и пальцы, и ладони — едва переливаются в ледяном свете, будто потускневший металл. Ромео не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, пи поднять взгляд; ни языком окаменевшим шевельнуть, ни мыслями каменными. Ноги под всей этой тяжестью не выдерживают, будто кости трескаются, крошатся, — и он медленно оседает на землю, на коленях сидит, уставившись себе на руки, в которых всё, что осталось. — Ты убил его, Ромео, — говорит синьор Капулетти. — Ты, а не я. Моего племянника и мою дочь. Будь ты проклят, Ромео Монтекки, — и он, кажется, уходит, но Ромео правда всё равно. Ромео думает только о том, сможет ли поднять такую тяжёлую руку, дотянуться до пояса с кинжалом, да о том, хватит ли сил — или придётся бить дважды. Рука дотягивается — на удивление легко, пальцы обхватывают рукоять привычно, так, будто всегда там были и должны были быть. Ледяной на ощупь серебристый металл и блестит холодно, почти слепяще, так ярко — почти так же ярко, как глаза Тибальта блестели, когда Ромео в них смотрел сегодня днём, перед воротами замка, и чуть дальше, почти у площади, где они разошлись, разошлись навсегда, и никогда не встретятся, а Ромео даже поцеловать его по-настоящему не удосужился. Ромео отдал бы всю Верону, всю Землю, целую Вселенную с мириадами этих шариков-звёзд — всего за один взгляд в его глаза. Он не поднимается с колен: зачем? Конечно, он не попадает в сердце. Голова медленно опускается на плащ, на самое большое темнеющее пятно, и сил выдернуть кинжал из груди уже не остаётся. Кровь остывает под его щекой вместе с ним. Меленькие жемчужины в небе, слишком мелкие для бус и браслетов, даже для вышивки некрасивые, брошенные волшебницей-мастерицей за ненадобностью на дорогую плотную ткань, — они катаются по ней, по этой ткани, не пропускающей свет, они ему подмигивает, они зовут. Они блестят, переливаются своим перламутром, совсем не так, как нужно, не тем блеском, неправильным, и Ромео уже не может вспомнить, как должно быть правильно. Они неправильны, эти жемчужинки, Ромео не хочет их видеть — и Ромео закрывает глаза. Он хочет только уснуть и увидеть во сне тот блеск, больше ничего. Он хочет только уснуть. И он засыпает. Крупная жемчужинка, ярче своих товарок, как слеза медленно скатывается с небес.