༄༄༄
Не понимая куда, я иду прочь. На свежий воздух, подальше от духоты и пара, непонимания и людей… Ноги приносят меня к ближайшей двери, которая, скрипнув, приводит во внутренний двор храма. Тишина. Время уже за полночь, во дворе красуется лужайка с декоративными клумбами, каких в Тик’але не счесть, и несколько шезлонгов, где полагается нежиться на солнце на закате, который давно прошёл, так что никого место не интересует. «Отлично». Набрав полные лёгкие свежего воздуха в попытке отделаться от мигрени, задрожав, когда порыв ночного ветра проносится по моей разомлевшей после горячей воды коже, я наконец наматываю полотенце на бёдра. За одеждой придётся идти обратно внутрь, снова через зал, полный людей, снова мимо Лоретто, а я к этому не готов. «Надо сначала прояснить мысли». Так что, укрыв своим одиноким полотенчиком как можно больше тела и спрятавшись от ветра за шезлонгами, я плюхаюсь прямо на щекочущую ноги траву. «Инвестиция». Лицо горит после выпитого вина, в голове по-прежнему ватное марево, и несмотря на крадущийся по рукам холодок, хочется закрыть глаза и просто забыться. Расслабиться и уснуть. Переждать все проблемы в забвении. Обычно, когда я чего-то не понимаю, меня это начинает злить. Я начинаю чувствовать себя идиотом, от этого мне становится стыдно, а единственная эмоция, способная перекрыть стыд — злость. И… да, я, наверное, должен злиться. На куратора за все тайны, которые тот от меня до сих пор скрывает. На Мариселу за её непрекращающиеся попытки выбить меня из колеи. На себя! «За то, что вместо попыток что-то исправить, я вечно нахожу оправдания не делать ничего». Однако я не злюсь. «Может, поэтому люди и пьют?» Не ради веселья, не ради вкуса — во рту у меня до сих пор гадкая горечь, — а ради этого марева в голове. У меня был всего-то бокал, а будь у меня бутылка? Две? «Я б уже точно беззаботно дремал среди цветов, не чувствуя ни сомнений, ни холода», — снова поёжившись, дышу на ладони, растирая их, пытаясь добыть хоть толику тепла. Но уходить всё равно не хочется. Только не обратно к людям. Звёзды над головой мерцают куда более понимающе сейчас. Скорее всего, это очередное моё инфантильное оправдание, но я просто не верю, что Тэйен может считать меня бездушной инвестицией. «Инвестицией во что вообще?» Немного передохну и вернусь, спрошу. У Лоретто найдётся всему объяснение. Потому что иначе никак. Потому что мы не можем опять поссориться. Потому что если я признаю, что Лоретто мне лжёт, то придётся признать и то, что на самом деле у меня никогда и не было настоящего друга. Что никто в меня никогда и не верил. «А тогда я и сам в себя перестану верить». Нет, лучше уж погибнуть в сладком обмане, чем волочить жалкое существование в горьком одиночестве. Всё растирая мёрзнущие руки, я слышу, как отворяется дверь. Не оборачиваюсь, не слышу, чтобы кто-то вошёл, ни единого шороха или шага, но потом чувствую, как земля еле заметно вибрирует, когда кто-то садится сзади. Как чужая спина соприкасается с моей. — Мне казалось, Марисела не посмеет к нам подойти так открыто, — говорит Лоретто тихо. — Полагаю, мне теперь стоит объясниться. — Лореттова спина касается моей едва-едва, совсем чуточку, в области позвоночника, но всё равно ощущаю, что кожа у Лоретто куда горячее моей и точно такая, какой я её себе и представлял. Бархатно-гладкая. «Что ж, хоть это я понял правильно». Когда я ничего не отвечаю, Лоретто продолжает: — Да, по моим словам, сказанным перед Советом, ты был инвестицией, Еля. Инвестицией в… да не знаю, во что. В светлое шаманское будущее или долгоиграющее правление Иш-Чель, или полное уничтожение простокровок, наверное. Это первое, что мне пришло в голову, чтобы убедить напыщенного индюка Тихона, а что-то подобное он, видимо, и хотел услышать. И раз уж говорить начистоту, то и сделать из тебя ученика было тоже моей идеей. И предложить себя в качестве учителя тоже. Ночь бодрит, но медленно и неохотно, и когда я подаю голос, выходит он таким же ватно-вялым, как мысли: — Почему? — Потому что иначе бы тебя просто казнили или ещё что похуже с тобой сделали. Не стали бы даже разбираться, кто ты. А может, и даже после моих слов бы казнили, не окажись ты Монтехо, так что, — Лоретто невесело усмехается, — считай, ты родился под счастливой звездой, а? Снова поднимаю глаза к сбрызнутому блеском звёзд небу. «Ну и какая из них счастливая?» Все мерцают одинаково гордо, недосягаемо, равнодушно. Такие далёкие, что при виде них моя жизнь сразу кажется мне крошечной, незначительной, не стоящей никаких трудов. По-прежнему злиться нет сил. Зачем вообще злиться, куда-то спешить, бояться, надеяться, если что бы я ни делал, звёзды так и будут равнодушно мерцать? Ничего никогда не изменится. — Ты наверняка не помнишь, но мы виделись ещё до того, как патрульные усадили тебя в наручниках в вестибюль Великого храма, — добавляет Лоретто. Голос куратора вот не звучит пьяно и равнодушно. Наоборот, уверенно и твёрдо, пусть и немного шероховато, точно Лоретто не нравится обо всём вспоминать. — Точнее, ты меня не видел, тебя слишком уж быстро волокли по тик’альской площади, когда поймали, и ты особо на людей вокруг не смотрел. Да и мне-то удалось заметить тебя только мельком, но этого оказалось достаточно, чтобы ты напомнил мне одного моего давнего друга. Такая же смелость во взгляде, такая же упёртая сила… такие же голубые глаза. — У меня глаза цвета болота. — Нет, голубые. С серо-зелёным оттенком, конечно, но когда в них отражается небо, они голубые, Еля. И такие же бездонные. — Тэйенова тёплая спина отстраняется от моей, вновь заставляя меня поёжиться. Лоретто поворачивается, усаживаясь полубоком у моего плеча, глядя на меня с печальной искрой в глазах. — Тот мой друг погиб, вот и вся правда. Погиб по моей вине. Посоветовал мне сбежать, когда всё было плохо, а мне было проще трусливо поверить, что другого выхода нет, вместо того, чтобы остаться и попытаться его спасти. И теперь представь, появляешься ты, и мне вдруг приходит в голову мысль: а если это знак? А если судьба даёт мне шанс исправить ошибку и спасти тебя за него? — Покачав головой, Лоретто отворачивается. — Я всё это тебе не рассказываю, потому что всё уже не важно. Потому что в конечном итоге ты оказался совершенно не таким человеком, который был мне однажды знаком. Потому что здесь и сейчас ты мне нравишься таким, какой есть, и я хочу жить в настоящем, не прошлом. Не злись, пожалуйста, Еля. «Ну вот, Лоретто тоже думает, что я должен злиться. Почему я не злюсь?» Оторвав взгляд от неба, взглянув на Лоретто внимательнее, понимаю теперь, что мой куратор так и вышел следом за мной, тоже даже не стерев капли воды с плеч. И волосы по-прежнему мокрые, кончики влажно поблёскивают в ночи. На Лоретто, как и на мне, одно полотенце, однако даже намёка на дрожь в теле нет. Странно, но если задуматься, то и мне уже не так уж и холодно; сердце словно чуточку участилось, разгоняя по телу кровь, согревая, пробуждая. Видимо, это какая-то магия, которую я ещё не постиг. «Не может же шаман позволить себе и своему студенту замёрзнуть, верно?» — Я доверяю тебе, ты ведь знаешь? — спрашиваю зачем-то. — Доверяю, как никому никогда в жизни не доверял. Проходит долгий момент в молчании, а потом Лоретто кладёт руку мне на предплечье, легонько стискивая, словно в подтверждение чего-то, и, не поднимая на меня глаз, говорит: — Я не сбегу. Мои губы невольно поджимаются от растерянности. Это не тот ответ, которого я ожидал. Я в принципе не настраивал себя на то, что получу ответ, но слова Лоретто теперь приводят в ступор. Почему… почему от меня надо сбегать? На ум вдруг приходят сказанное как-то куратором Йену: «Я никогда не остаюсь в одном месте надолго, даже когда во мне нуждаются». Получается, это тоже была правда? Где тогда Тэйен пришлось побывать прежде, чем вернуться в Кабракан? — Я до сих пор ничего не знаю о твоей жизни за стенами Тик’аля, Лоретто. Когда-нибудь тебе придётся рассказать мне свою историю. — Только не сегодня, Еля. Сегодняшний вечер и без того вышел паршивым, а это плохая история, там почти все мертвы. — Пауза. — И я тоже не знаю, какой сам ты за стенами Тик’аля. — Тебе давали моё досье. — Досье не человек, — повторяет Лоретто мой же довод. Учитель, который цитирует своего ученика, это для меня что-то новое. «Неужели мы наконец-то начинаем понимать друг друга?» Моя голова постепенно перестаёт гудеть, но ощущение расслабленной безмятежности на душе остаётся, тлея где-то в груди, как звёзды во тьме, и мне хочется, чтобы так и продолжалось вечно. Покой — это, может, и не радость, но он кажется правильным. Искренним. Надёжным. Помедлив, я говорю: — Ну, для начала могу сказать, что в моём досье вряд ли написано, что всю свою жизнь я везде ощущаю себя не на своём месте, как белая ворона. Фыркнув, Лоретто тоже, кажется, веселеет: — Кто-то другой сказал бы, что это значит обладать индивидуальностью. Или думаешь, у других иначе? Думаешь, я ощущаю себя на своём месте? — Ты лебедь среди гадких утят. — Это ж просто другое название белой вороне. Я ничего не возражаю, только многозначительно морщу лоб, давая понять, что не согласен, и Лоретто кисло улыбается. Задумывается о чём-то на миг, колеблясь, а потом вдруг ложится на спину и вытягивается на траве, оказавшись головой у моего бедра. Сунув одну руку под затылок, а второй перебирая травинки, будто бы для Лореттовых пальцев они тут и росли, Тэйен снова долго молчит. — Брось, Еля, я знаю, как выгляжу со стороны. — Луна отражается в Тэйеновых зрачках, когда те устремляются к небу. — Я не люблю и не вижу смысла в светских беседах, и из-за этого все видят во мне лишь сухую надменность. Не смогу собрать без тебя часы, и вообще ничего не смогу без магии — даже ванну воды не нагрею, а в апартаментах у меня полный бардак. Плечи мои, в отличие от твоих, недостаточно мощные, чтобы сойти за героя-воителя, а дамой сердца мне не быть, потому что кадык выпирает. Руки тощие, брови несимметричные. А в мантии да ещё и с волосами по пояс, некоторые вообще не понимают, какого я пола. Не понимают, в какою категорию людей меня запихнуть, а соответственно не знают, чего от меня ожидать и как со мной обращаться. В последнее время выделяться, вроде бы, стало модным, но вернись ты лет на сто в прошлое… никому не нужен такой несуразный работник, а тем более друг. — Перестав перебирать травинки, Лоретто косится на меня. — Ты бы снискал куда больше влюблённых глаз. «Влюблённых глаз… я? Бардак? Тебе бы мою комнату дома показать. Не можешь ничего без магии? Ну, а я и с магией ничего не могу. Тощие руки? Не понимают, как обращаться?..» Смятение захлёстывает меня окончательно. Я снова смотрю на улёгшегося на траве рядом со мной куратора, снова хмурюсь, и мне кажется, я погорячился. Нет, мы совсем не понимаем друг друга. Мы вообще в одном мире живём? Или у Лоретто зеркало заколдовано, причём в худшую сторону? «Чего тут не понимать?» Все эти точёные изгибы тела, впалый живот, вздымающийся от каждого вдоха, выглядывающий из-под краешка полотенца пупок, сияющие глаза, губы… Гляди — и наслаждайся». Никакие у Лоретто руки не тощие, а изящные, гибкие, стройные. Брови? Ну а у кого они симметричные? Кадык? Мой взгляд машинально перемещается к Лореттовой шее, на кадык, который — даже под лентой видно — подрагивает, когда Тэйен сглатывает. Так красиво подрагивает… Жуткая мысль приходит мне в голову следом. А что, если вовсе не я один притворяюсь, будто знаю, кто я такой? Если не я один в себе сомневаюсь? Я тут сравниваю себя со всеми вокруг, и мне чудится, что другие не сравнивают, другие выглядят, словно знают, чего хотят, заявляют об этом уверенно, шагают твёрдо, жизнь у них идёт правильно, но… Я ведь тоже постоянно делаю вид, что знаю, к чему стремлюсь; не буду делать вид — и вообще потеряюсь. Может, со стороны я тоже выгляжу уверенно? «Но если даже такой идеал в моих глазах, как Лоретто, втайне ощущает себя изгоем…» Что, если весь наш мир состоит из изгоев? И каждый боится осуждения всех остальных; каждый, как сказала Марисела, ищет чужого одобрения в надежде, что оно поможет поверить в себя? — Только вот как ни старайся, — продолжает Лоретто, точно догадываясь, о чём я теперь думаю, — угодить всем не получается. Все твердят, надо быть уникальным, но ровно до тех пор, пока ты вписываешься в их мир. На практике же уникальность одинока. Никто не хочет быть уникальным, все лишь хотят быть лучшей версией общепринятых правил системы. А чья это система? И с чего мне одеваться иначе или что-то в себе менять, если я не подхожу под чьи-то стандарты? А что насчёт моих стандартов? Может, я и не хочу быть всем по вкусу? В конце-то концов, я же не морковка с грядки. Когда слышу «потому что так принято», всё больше хочется сделать прямо противоположное, всем назло, просто чтобы доказать, что могу. Что так тоже можно. Что это моя система. Не зная, куда себя деть, оглядевшись и убедившись, что поблизости никого, я тоже опускаю спину на землю, устраиваясь бок о бок с Лоретто. Трава колет шею сзади, но земля тёплая и мягкая, и перед глазами теперь только небо. Оно кажется таким бескрайним и всеобъемлющим, когда смотришь на него вот так в упор, что от звёзд даже в глазах рябит. «Только небо. И под ним только мы с Лоретто». — Большинство людей идиоты, — говорю, когда Тэйен замолкает. — Причём, очевидно, несчастные. Прикрываются своим честным мнением, чтобы вымещать неудовлетворение от собственной жизни на других. Ты же всё равно их не слушаешь, Лоретто, вот и не слушай. Помнишь свои же слова? О том, что ни один счастливый человек не имеет потребности делать несчастными других? Так вот, уверен, счастливые делятся счастьем и везде найдут свои прелести, а несчастным остаётся делиться только несчастьем. Логично же, что недовольные жизнью люди везде отыщут изъян и будут кричать громче всех, чтобы убедить остальных в своей правоте. Докажи, что кто-то другой хуже, и ты автоматически становишься лучше. — «И хотя бы на миг не чувствуешь себя изгоем». Только вот каким мазохистом надо быть, чтобы целенаправленно выискивать то, что тебе не нравится, да ещё и всем этим хвастаться? Молчание. — Ты напился? — Что? — встревожившись, я резко поворачиваю голову, но на губах у Лоретто усмешка. — Вино? Ты ещё бокал умыкнул, когда сюда выходил, Еля? Обычно не разбрасываешься мудрыми мыслями. — Ты плохо на меня влияешь, куратор. — Интонация выходит у меня такой ироничной, что Лоретто начинает смеяться. Да и правда, разве это не забавно? Куратор? Нет же никакого куратора и никогда не было. Мы всегда с Лоретто были друзьями, всегда лежали вот так вот бок о бок под звёздами и просто всё выдумали от скуки. Мы просто два человека, которые смеются во тьме, потому что нет ничего важнее нынешнего момента. — Нет, люди умны, — продолжает Лоретто, когда наш смех всё же сходит на нет. Всё перебирая травинки, Лореттовы пальцы задевают мою руку. Мимолётно и скорее всего случайно, я едва ощущаю прикосновение, однако от этого оно лишь сильнее резонирует внутри меня. Словно нечто запретное, недосягаемое и от этого желанное. — Просто каждый умён по-своему, и это «по-своему» не всегда сочетается. У каждого своя жизнь, своя правда. Мы как кусочки разбитого пазла, и это вгоняет в отчаяние. Пытаемся собрать картину воедино, вычислить закономерность, смысл жизни, а его как будто бы нет. Вот и остаётся додумывать самим. А когда что-то уже додумано кем-то давным-давно, когда правило установлено, стереотип создан… его нельзя нарушать, иначе смысл снова исчезнет. А неизвестность скрывает опасность. Пугает. — Тебя что-то пугает? — Всё. А тебя нет? — Но ты шаман, чуть ли не самый опытный на всей земле, Лоретто. Не магией, так хитростью, можешь победить любого. — Любого, может. Всех разом? Нет. Вновь повисает тишина. Я продолжаю смотреть на небо, пытаюсь отыскать в словах Лоретто скрытое значение, но ничего не выходит. Хочется что-нибудь сказать, но нужных слов нет. «Давай лежать здесь всегда. И ни о чём не думать. Проблем не будет существовать. Мы будем счастливы». — А что бы предпочёл ты, Еля? — вдруг спрашивает Лоретто спустя долгие минуты, когда я уже почти что и забываю, о чём мы говорили. Почти что начинаю верить, что и правда могу наслаждаться моментом вечно. — Хм? — Ну, у каждого своя правда, у тебя тоже она должна быть, — Лореттовы пальцы снова пробегают по моей руке, легко как ветер. — Мне любопытно. Что бы тебе понравилось больше? Если б я был… была… будь я героем-воителем или дамой сердца? Какая версия меня по вкусу тебе? — Никакая, — вырывается, точно в оправдание, прежде, чем успею задуматься. «Любая», — с укором исправляет тут же внутренний голос. Лореттова рука отстраняется от моей. Тэйен больше ничего не спрашивает, не говорит, непостижимо молчит, и я опять чувствую себя неправильно. Отчего-то мне представляется, что искра меркнет в глазах Лоретто в этот момент. Но что я должен был ответить? Как ни старайся, по-прежнему я ощущаю себя белой вороной, сделавшей что-то не так, не оправдавшей ожидания. Непонятно как от этого отучиться. Чтобы избавиться от неуютного молчания, обсудить хоть что-нибудь, первое, что приходит мне в голову, это попытка пошутить: — Никогда не думал, что кому-то удастся затащить меня в общественное место без штанов. Срабатывает. Лоретто хмыкает, пусть и немного фальшиво. — Прости за это, Еля. Мне и в голову не пришло, что ты сразу не догадаешься о местных… обычаях. Но могу сказать, что ты очень мило краснеешь, когда нервничаешь. — Ничего не мило, это ужасно. Все эмоции у меня на лице, и все их видят. И вообще я ещё на тебя посмотрю, когда в следующий раз из зоны комфорта вытащу я тебя. — Как? Всё давно уже в моей зоне комфорта. — Горделивая нотка проскальзывает в Лореттовом голосе. — Меня невозможно выбить из колеи. — Наверняка я что-нибудь да найду. — Не найдёшь. — Найду! — Нет. — Поцелуй меня? Воцаряется тишина. Тяжёлая, невыносимая, необъяснимая. Лоретто не отвечает, и я тут же проклинаю себя, но даже не могу выдавить из себя извинение, язык будто облили чугуном, который затёк в горло и всё сдавил. «Зачем я это ляпнул? Откуда идея взялась вообще?» Под звёздами теперь уже совсем не безмятежно, они будто с насмешкой глумливо сияют в ночи. Вот, сейчас Лоретто рассердится. Пошлёт меня снова куда подальше… Иди целуйся с Йеном, скажет. Все вы, мыслящие стереотипами, только об одном и думаете, скажет. А может, всё-таки засмеётся? Да, пусть засмеётся… Это же шутка! Не смешная, но шутка. «У меня все такие». Однако Лоретто не сердится и не смеётся. Я всё лежу спиной на траве, едва дыша, ожидая своего приговора, а вместо него, вместо глумящихся звёзд, перед моими глазами вдруг появляется Тэйен. Привстав и опершись рукой о землю у моего виска, Лоретто нависает надо мной и глядит мне прямо в глаза. Ни смеха, ни гнева нет на лице, на серьёзном, вдумчивом, немного встревоженном лице напротив. Сердце разгоняется галопом у меня под рёбрами. Не говоря ни слова, Лоретто пробегает взглядом по моим чертам, задерживаясь на долю секунды на губах и снова встречая мой взгляд, точно чего-то ища, дожидаясь. Видимо, ждёт, пока я мило раскраснеюсь в очередной раз и струхну, возьму свои слова обратно. Но я не могу ничего, только дышать, дышать — да и то с трудом, потому что сердце стучит так часто, будто готовится из глотки выпрыгнуть, если я только посмею рот открыть. И я молчу. Молчу, с каким-то не до конца понятным мне пока трепетным страхом наблюдая, как посеребрённые луной Лореттовы волосы рассыпаются вокруг нас. Как тени очерчивают излом вздёрнутых уголков Лореттовых глаз, как кадык снова вздрагивает, а губы едва заметно распахиваются, точно Тэйен собирается что-то сказать. И что бы там мой куратор ни думал, всё это всё-таки так красиво… Ясный взор, высокие скулы, крошечная родинка на щеке, — всё-всё. Когда Лоретто склоняется ниже, снова переводя взгляд на мои губы, у меня окончательно всё сводит внутри. Даже дышать теперь не могу. Жар разбегается дрожью по всему телу, в груди горит, голова идёт кругом. Мы так близко, что я теперь ощущаю Лореттово дыхание на своих губах. Так близко, что я мог бы с лёгкостью заключить Лоретто в свои объятия и прижать всем телом к себе. Крепко-крепко, бессовестно, ведь на нас даже одежды нет. Тэйен даже не успеет от меня увернуться. «Как же жарко…» И страшно. «Потому что что вообще происходит?» Лоретто же не может подразумевать что-то всерьёз. Нет, никогда никто ко мне не прикасался всерьёз. «Подыгрывает?» Да, похоже. Хочет доказать мне, что и правда нет ничего, на что не может решиться, взять меня на слабо в ответ, ждёт, что я сдамся первым. Но почему всё так горит внутри? «Надо просто подождать, — уговариваю себя, сглатывая. — Подождать, и Лоретто вот-вот расхохочется и отвернётся». А если… нет? Сердце бьётся как бешеное в ночной тишине, Тэйен не отводит глаз от моих губ. А если Лоретто сейчас и впрямь меня поцелует? Если… мне понравится? «Но это же не по-настоящему, шутка». А если мне понравится по-настоящему… — Хватит! — прежде чем Лоретто наклонится ещё ниже, я отворачиваюсь. Отпихнув куратора плечом, перекатываюсь по траве набок, пытаюсь найти опору, пытаюсь встать, но руки и ноги дрожат. Когда мне наконец удаётся каким-то неказистым образом вскарабкаться на колени, а потом и подняться во весь рост, внутри всё по-прежнему пылает, меня трясёт. — Я… просто… Мы… — не знаю, как объяснить. Лоретто так и остаётся сидеть, замерев и уставившись на меня снизу вверх с опешивши-отрешённым выражением лица, точно я и правда должен всё объяснить. «А я не знаю, как объяснять!» Ещё и грёбаное полотенце на бёдрах съехало, пока я вставал. Успеваю поймать его в самый последний момент до того, как оно слетит. — Уже п-поздно, — только и получается шёпотом. — Спокойной ночи. И сгорая от паники изнутри и снаружи, я сбегаю.༄༄༄