Па де де

— Необязательность! Пренебрежение правилами училища! Неоднократные нарушения дисциплины! Ритенбергс наливается краской, и мне кажется, что он должен вот-вот лопнуть, забрызгав собственный кабинет неаккуратными потеками и развесив внутренности по всем выступающим поверхностям. Зрелище совершенно неаппетитное, но я внезапно слышу бурчание собственного живота, в который так и не удосужился ничего положить с самого вчерашнего вечера, и вот тут мне в самом деле становится стыдно. Нельзя так измываться над собственным организмом. — ... но сегодняшняя выходка переходит всяческие границы, — директор вдруг берет себя в руки и понижает голос. Это настолько для него не характерно, что я настораживаюсь и поднимаю голову. И чувствую, как вместе со мной напрягается рядом Анете. — В связи с тем, что руководство училища не может быть уверено в вашей профпригодности, а также с тем, что на итоговый спектакль вы не явились... — Он же только завтра! — Считайте меня пророком, — жестко прерывает наши возражения Ритенбергс. — В завтрашней постановке для вас места нет. Я слышу, как шумно вздыхает Анете, а сам сцепляю руки за спиной и стискиваю пальцы. В кабинете повисает липкая тишина. Директор обводит нас хмурым и отчего-то торжествующим взглядом. Или мне просто так кажется? На собственное зрение я бы сейчас не стал полагаться и в более очевидных вещах. — Было принято решение не выдавать вам дипломы об окончании обучения и исключить вас обоих из училища без права восстановления. Я опускаю голову и зажмуриваюсь. Кажется, постулат о гадостях, приготовленных судьбой, все же придется принять как аксиому. — Директор Ритенбергс, Анете не имеет к этому никакого отношения, идея была моя, — собственный голос доносится до меня откуда-то издалека, будто я-внутри и я-снаружи — два разных человека. — Вряд ли вы силой затолкали кундзе Балодис в трико и выгнали на сцену под страхом расстрела, не так ли? Краем глаза я замечаю, как морщится Анете: она терпеть не может собственную фамилию, тем более в сочетании со столь официальным обращением. Мне же нечего ответить, и пока я лихорадочно соображаю, как бы доказать, что я вполне способен покуситься на убийство сокурсницы в случае ее неповиновения моим сумасбродным идеям, она вдруг фыркает и хлопает меня по плечу. — А пошло оно все! — весело говорит она. — Контракт у меня уже есть, в деле меня все, кому надо, видели, так что оставьте ваш диплом себе. — Я сегодня же напишу Карлосу Акоста и сообщу о вашем возмутительном поведении! — Ритенбергс хмурит седые брови, но это не производит на мою приятельницу ровно никакого впечатления. Уж слишком часто нам с ней приходилось видеть подобное зрелище в последние годы. — Напишите обязательно, — доверительным тоном просит она. — Люблю появляться с помпой. И выходит из кабинета, даже не подумав попрощаться. И меня утягивает за собой, уцепившись за изрядно надоевшую мне пачку. — Ты очень на меня сердишься? — интересуюсь я, когда мы уже почти добираемся до раздевалок. — Да ты что! — она фыркает, а потом, не сдержавшись, все же смеется в голос. — Это было лучшее завершение учебы! Ты бы видел глаза Юлии, когда она поняла, кто будет ее ловить. Я тоже улыбаюсь, представив себе совершенно круглые глаза на обычно надменном личике нашей примы, и облегченно выдыхаю. — Спасибо тебе, — говорю негромко. — По крайней мере, у меня был шанс показать, что я не один из этих... — развожу руками в пафосном старомодном жесте. — Прекрасных принцев? — ехидно подсказывает мне Анете. — Да уж, ни на одного из них ты точно не похож. — Особенно сейчас, — я капризно надуваю губы и приседаю в преувеличенно скромном реверансе. Анете покровительственно треплет меня по залитой лаком голове. — Иди, дитя, — она вздергивает подбородок. — И верни уже мне костюм! И так уже растянул его безбожно. И мы, снова рассмеявшись, расходимся по раздевалкам.

***

К тому моменту, когда я добираюсь до своей комнаты, овладевший было мной приятный пофигизм успевает смениться усталостью, а следом за ней приходит и уныние. Поэтому в коридор квартирки, которую мы снимаем на троих с парой моих приятелей на два курса младше, я вваливаюсь в отвратительном настроении, готовый к единственному развитию событий: отвоевать у соседей ванную и запереться там на полтора часа в раздумьях о самом оригинальном способе свести счеты с жизнью. Ну или о том, на какие такие средства попытаться ее продолжить с учетом всех новообретенных обстоятельств, но эта вероятность кажется мне излишне оптимистичной. Квартира, к моему удивлению, оказывается пуста — я и забыл, что сегодня пятница и ребята наверняка отправились куда-нибудь в центр, гудеть и пить вместе со всей наработавшейся за неделю толпой. Блаженны младшекурсники, выпускных экзаменов не ведающие, и только я в этом доме слишком стар и к тому же достаточно умудрен опытом не далее как утреннего похмелья, чтобы даже думать о вылазке из в кои-то веки пустой, оставшейся полностью в моем распоряжении норы. Велосипед впихивается в крепление с третьего раза, и я замечаю, что ко всему прочему умудрился проколоть колесо: оно спущено еще не до обода, но уже близко к тому, и становится ясно, почему последние пятьсот метров до дома дались мне настолько нелегко. Еще и это! Заглянув в свою комнату и швырнув сумку на кровать, я разворачиваюсь было в сторону ванной, но взгляд цепляется за яркий прямоугольник на столе, и я подхожу, невольно заинтригованный незнакомым предметом. Всего лишь листок плотной бумаги цыплячье-желтого цвета, а на нем три слова, написанные таким корявым почерком, что разобрать их мне удается только спустя минуту: «Зеленая улица, полночь» Я смутно припоминаю, что Зеленая улица — это где-то за Старым городом. Тихий такой проулок в дюжину домов, где от зелени — только название. На всякий случай лезу в карту и нахожу искомое почти сразу: в самом деле, неподалеку от Альберта, а значит, довольно близко от меня, по крайней мере, на том же берегу Двины. Но даже туда я после всех сегодняшних приключений добираться совершенно точно не готов, особенно в ночи и по неясному поводу. Ноги после адовых пуантов болят зверски, и через несколько часов, уж я-то знаю, станет только хуже. Да и не на чем мне туда ехать, — думаю я, залезая в горячую ванну и морщась от тут же взвывших на все лады ссадин. Велосипед-то не на ходу, а все мастерские работают хорошо если до семи вечера. С учетом того, что сейчас уже почти семь... Чертов мир жаворонков. К тому же, я ведь не знаю, кто и зачем (и как, между прочим, тоже) оставил мне эту записку, — думаю я, растираясь полотенцем после полутора часов блаженной полулетаргической дремоты в воде и пытаясь расчесать волосы. Пора, пора постричься хотя бы ради собственного комфорта, если уж теперь не ради сцены. — И денег у меня больше вообще нет, — доверительно сообщаю я таксисту, когда с карты списывается сумма за поездку, и остаток по счету насмешливо сменяет число до запятой на однозначное. — Молодость, — усатый водитель добродушно ухмыляется, кивает мне на прощание и отправляется за следующим пассажиром. — Я бы назвал это несколько иначе, — вздыхаю я ему вслед. Провожаю взглядом машину, скрывающуюся за поворотом, и остаюсь посреди улицы совершенно один. Ну то есть в самом прямом, буквальном смысле один: в такое время суток все нормальные горожане сидят по домам, а гостям столицы совершенно нечего делать в этом конкретном кусочке пространства, ведь ни работающих среди ночи достопримечательностей, ни даже приличного кабака поблизости не наблюдается. Я поправляю соскальзывающую с плеча лямку рюкзака и сажусь на низенький заборчик в ожидании неизвестно чего. И какого, спрашивается, лешего я сюда приехал, даже не попробовав узнать у соседей, откуда взялось таинственное послание? Мог ведь хотя бы позвонить им, а не срываться со всех ног навстречу темноте в некой неясной надежде. Впрочем, тут же вспоминаю я, не мог: пополнить баланс телефонного счета я так и не собрался, а теперь уже и нечем. Если это одна из шуток Мариса, ходить ему до самого следующего семестра хромым, — неожиданно хладнокровно думаю я, срывая вальцовку с новенькой пачки сигарет и делая первый глоток дыма. И по привычке нервно оглядываюсь, хоть и понимаю, что ни Ритенбергс, ни его правила уже меня не касаются. Но директор, разумеется, и не думает выскакивать на меня из-за ближайшего угла, угрожающе потрясая пальцем, и я затягиваюсь снова, уже спокойнее. Бросаю взгляд на экран телефона: ровно полночь. Собор Святого Петра сейчас сыграет «Рига гремит», и после этого парадоксальным образом город, даже самая старая и шумная его часть, начнет затихать, будто простенькая средневековая мелодия до сих пор имеет власть над умами жителей. Где-то прямо надо мной громко хлопает окно, и я задираю голову, пытаясь рассмотреть, что происходит. И в ту же секунду почти подскакиваю на месте, потому что моего плеча касается чья-то рука. — Я слегка задержался, но думаю, ты не в обиде. В свое оправдание могу сказать, что ты не производишь впечатление человека, приходящего на встречи вовремя. Я смотрю на своего собеседника и пытаюсь убедить себя, что он мне не мерещится: ведь не мог же я задремать, сидя на заборе, я и наяву-то с некоторым трудом удерживаю равновесие на металлической перекладине. Но и поверить в то, что сам Джуффин Халли может вот так запросто хлопнуть меня по плечу и вытянуть из руки пачку сигарет, чтобы с искренним, кажется, любопытством рассмотреть довольно дешевую, будем честны, марку — во все это поверить еще сложнее, чем во внезапно проснувшийся талант заборосидца. — Соседи передали тебе приглашение? — Весьма оригинальным способом, — наконец продравшись через стадию отрицания, я поднимаюсь на ноги. — Просто оставили записку на моем столе. Ни подписи, ни объяснений, ни их самих. — Ну надо же, какие молодцы! — вполне искренне восхищается он. — Я-то думал, что они немедленно тебе позвонят, несмотря на мой запрет. Вернее даже в первую очередь из-за него. — Сэр Халли... — Давай-ка ты будешь звать меня по имени. Я киваю, смирившись с тем, что ничего не понимаю, и стараясь не обращать внимания на внутренний голос, все настойчивее нашептывающий мне, что не станет человек такого уровня назначать встречу студенту — исключенному студенту, между прочим, — просто так. — Джуффин, вы просили их ничего мне не объяснять? Но почему? Я ведь мог просто выбросить ту записку и забыть о ней! — Но не выбросил же, — он пожимает плечами. — А значит, не прохлопал возможность подписать контракт, с чем я тебя и поздравляю. Идем? — Куда?.. — я моргаю, пытаясь осмыслить услышанное. — Ко мне в номер, — хмыкает Джуффин. — Не пристраиваться же тут под фонарем. Да и бумаги я с собой не захватил, придется тебе подняться аж на четвертый этаж без лифта. Он ныряет под козырек крыльца, прикладывает ключ к домофону, и я успеваю различить блеснувшую над замком табличку «Old tram apt» прежде, чем он пропускает меня перед собой в темный зев подъезда. И иду наверх, даже не подумав подсветить себе путь телефоном, а в голове у меня играет, торжествует, грохочет, разрастаясь радостным победительным маршем, «Рига гремит».