Па де де

— Движение должно идти отсюда, — Шурф касается моего позвоночника и ведет пальцами вверх к шее. — Твои руки существуют не сами по себе, они — часть целого. В танце почти всегда импульс зарождается здесь... — он кладет ладонь мне на поясницу. — ... или здесь. — накрывает второй рукой мой живот пониже пупка. — С импульсами это ты в точку, — я закрываю глаза и считаю до десяти, а когда это не помогает, смиряюсь и тянусь обнять Шурфа, поймать, притиснуть к себе, наплевав на окружающий нас репетиционный зал и разгар рабочего дня. Но он уворачивается, проскальзывает под моей рукой, заходит за спину и кладет тяжелые ладони мне на плечи, заставляя прогнуться назад. Я послушно прогибаюсь, пока могу, потом опускаюсь на колени, потом просто ложусь на пол и обхватываю оказавшееся прямо надо мной колено обеими руками. Веду ладонями до щиколотки, тяну ее на себя, пока Шурф не ставит носок мне прямо на грудь. — Вот именно так ты и должен двигаться, — раздается невозмутимый голос сверху. — Если я буду двигаться в таком ключе, некоторые зрители конечно оценят зрелище, но после этого нас обоих с тобой уволят к чертовой матери. И Меламори нам точно не простит. Я смотрю на него снизу вверх и вижу, как на его обычно спокойном лице расцветает улыбка. Короткая, словно он ее — настоящей, не сценической — панически боится, но такая яркая, что мне моментально становится жарко. — Давай откроем окно. — Простудишься и пропустишь все самое интересное. — Это что, например? — Репетиции. Мне нечего на это возразить, и я со вздохом хватаюсь за протянутую им руку, чтобы подняться на ноги. — Давай тогда сегодня сосредоточимся на чем-то менее... контактном. — С моего выхода? Еще никогда я так не радовался зеркалам, которых в этом зале три полные стены. Я ловлю в них любое отражение, я разглядываю Шурфа со всех сторон — прекрасного, совершенного и внезапно, с совсем недавних пор, восхитительно близкого — и порой забываю, зачем же, собственно, я сам здесь. Вот мой первый прыжок — я отдаляюсь от призрака Меламори, от демонессы, которой будет посвящена следующая репетиция, уже всего через четверть часа — и перехожу на совсем другую сторону. Вот Лонли-Локли выходит из закулисной тени и плывет рядом со мной во втором прыжке, совпадая до миллиметра. Зеркала отражают нашу безупречную синхронность, мы встречаемся взглядами с отраженными двойниками друг друга, и мне кажется, что время, пока мы летим над полом, пока не коснемся кончиками пальцев протертого паркета — что оно тоже становится единым. Третий прыжок, нацеленный в зал, и мне едва удается сдержать победный вскрик, ведь в этом движении, пойманном в стеклянной глади — безусловное равенство, такое, что не натренируешь и годами прилежных занятий, оно может только родиться само, не спрашивая разрешения у людей. Мы приземляемся одновременно и вдруг одновременно же спотыкаемся — так, что проходим еще по шагу вперед и застываем в одинаковых нелепых позах. Секунда, другая. Я украдкой смотрю на Шурфа, перехватываю его смущенный взгляд — и мы смеемся, не в силах остановиться, захлебываясь этим смехом, приходя понемногу в себя, но снова заходясь в приступе веселья. И только оказавшись стоящим вплотную, я осознаю, что мы когда-то успели сплести пальцы, выпрямиться, подойти друг к другу так, что между нами не осталось и сантиметра свободного пространства. Вмиг замолкнув, мы смотрим друг на друга огромную, растянутую в бесконечность секунду — и я медленно поднимаюсь на носках, дотягиваясь до его губ своими. От двери слышится короткий нетерпеливый вздох, но мне слишком хорошо, чтобы обращать внимание на внешние раздражители. Но Шурф все же делает полшага назад, придерживая меня за локти, чтобы я не вздумал грохнуться прямо там, где стоял. — Да, Меламори, мы готовы. В его голосе столько тепла, что я готов поспорить со смыслом прозвучавших слов. Но он наклоняется к моему уху и коротко шепчет: — Вечером. И отходит к нашей леди, чтобы галантно поцеловать ей руку перед началом занятия. А я стою, примороженный к полу этим обещанием, чуть ли не целую минуту, а потом отхожу к станку и начинаю вдумчивое адажио на двадцать два счета — лучший способ возненавидеть действительность, а заодно примирить с ней свои фантазии. Впрочем, до вечера еще надо дожить. Это я — почти что вольная птица, участвую всего-то в трех постановках, да и то в двух из них в роли третьего лебедя в пятом ряду. То есть совсем в кордебалет меня Джуффин все же не ставит, но среди солистов я далеко не первый. А остальные мои коллеги живут в таком ритме, что мне страшно вообразить, откуда вообще у них берутся силы на что-то помимо работы. К примеру, сегодня после общего занятия и индивидуальной репетиции и Шурф, и Меламори отправляются на прогон вечерней программы — Аштон, Экман и Бежар. Я задействован только в последней части, да и то лишь в нескольких финальных минутах: знаменитое «Болеро» требует полной концентрации только от солиста, и Шурф в антракте запирается в гримерке, чтобы сосредоточиться на предстоящей роли. Когда я впервые увидел «Болеро» — еще в училище, в записи такого кошмарного качества, что кроме собственно фигуры солиста разобрать на пленке было почти ничего невозможно, я не понял всей прелести этого балета. И довольно много лет считал его своеобразной виньеткой, развлечением для скучающих артистов, не требующим ни физических, ни моральных усилий. Как я ошибался, мне разъясняет собственно Шурф, буквально падающий после репетиций этой в сущности небольшой постановки. — Представь, что ты вынужден все восемнадцать минут находиться под прожектором и притом не останавливаться ни на секунду, — говорит он, прикрывая глаза от света слишком яркой прикроватной лампы. — Счет за счетом, ты движешься, вгоняя в своеобразный транс и себя, и зрителей. Раз-два-три, раз-два-три, со все большей амплитудой и четкостью. К тому же, это только музыка звучит на три, а ты сам движешься на четыре, постоянно считаешь у себя в голове, и только когда наконец совпадает твой внутренний ритм и музыкальный, выдыхаешь: все правильно, не сбился. — С твоими-то талантами не должно быть проблем с ритмом, — я отбиваю пальцами дробь по его животу, и он тихо смеется. — Ничего ты не понимаешь... Главное — даже не ритм, а эмоция. Накал. Начинается-то все почти невинно, но к финалу дорастает до почти оргиастической откровенности. Представляешь меня в таком амплуа? — Шурф лукаво прищуривается на меня, и я придвигаюсь, чтобы поцеловать его почти в подмышку. — Ты, оргиастический? Даже не знаю... Проверим? И он снова смеется, обнимая меня обеими руками. Сегодня вечером я не волнуюсь. От меня всего-то и требуется — первые пятнадцать минут постановки просидеть на стуле, глядя на Шурфа, и помочь ему только в самом конце. Это я могу, главное — не прозевать свой выход, засмотревшись на бесконечные колебания его тела. Дирижер взмахивает палочкой, и, подчиняясь его движению, из оркестровой ямы доносится первый барабанный бой. Нас на сцене много — двадцать пять человек — но внимание зрителей приковано только к Шурфу. В кромешной темноте свет одинокого прожектора выхватывает сначала правую его руку — будто оторванная от тела, она взлетает вверх, напряженная, наэлектризованная, словно в ней сосредоточена вся энергия танцующего, — потом левую, спускающуюся в будто бы едва сдерживаемом жестком жесте по рельефному животу. Затем обе они, все еще отдельные от остального организма, живущие собственной судьбой, раздвигают границы тьмы, точно от них самих льется обрамляющий солиста свет — и приводят своего человека в бесконечное колеблющееся движение. Говорят, сам Бежар всегда подбирал для своего «Болеро» определенный тип танцовщиков: все они худощавы, длинны и не обладают развитой мускулатурой. Что ж, если это в самом деле так, то жаль, что до триумфа Шурфа на профессиональной сцене он просто не успел дожить: наш премьер полностью отвечает всем запросам, разве что только насчет мускулов я бы поспорил. Но высокий рост полностью компенсирует рельеф мышц, приводя Лонли-Локли к бежаровскому идеалу: на единственной декорации — громадном выкрашенном в красный цвет столе — он непривычно мягок и пластичен. И одновременно пружинист и сдержан, напряжен, готовый в любой момент выпрыгнуть на всю возможную высоту, волшебные его руки выписывают в воздухе магические фигуры, завораживая зрителей наравне с мелодией, которую выпевают духовые. И мы, двадцать пять мужчин, окружившие стол, нагревающие воздух над ним своим дыханием, заворожены вместе со зрительным залом, затянуты этим гипнотизирующим ритмом во все туже стягивающуюся пружину в ожидании, пока финальный аккорд не разорвет заклинание, рассеивая колдовской транс. Я, заглядевшись на Шурфа и пытаясь считать про себя то на три, то на четыре такта, чуть не пропускаю момент, когда должен вступить: улавливаю его по едва заметному движению соседа слева, садящемуся чуточку прямее, чем за секунду до этого. И только благодаря ему успеваю подготовиться и встать в нужную секунду вместе с еще двенадцатью танцорами, создавая для нашего премьера нужный уровень эмоционального накала. Мы здесь — крещендо, пока он — все еще основная тема, и каждый из нас понимает, как велико расстояние. Занавес поднимают четырежды, а после этого Шурф уже сам выходит на авансцену еще трижды, кланяясь переполненному аплодисментами залу, и я тоже никак не хочу уходить в гримерку, хотя все остальные мои коллеги уже разошлись, как только нам дали отмашку. Я дожидаюсь его за кулисами и перехватываю из рук часть букетов, чтобы ему было хотя бы видно, куда идти. И чувствую, как меня изнутри заполняет тепло, когда Шурф безразлично проходит мимо дожидающихся его поклонниц и поклонников и захлопывает дверь гримерки сразу за мной. Букеты ложатся неряшливой кучей на столик, а меня прижимают спиной к двери, но, вопреки моим ожиданиям, за этим не следует поцелуя: он просто обнимает меня покрепче, липкий от остывшего уже пота, утыкается носом в пропитанные гелем волосы и тихонько говорит: — Ты не представляешь, как я устал. Я киваю и легко касаюсь губами его шеи у самого плеча. — Держу пари, за сегодняшний вечер ты потерял никак не меньше двух килограмм. — А по ощущениям обрел все двадцать. Он все же отлипает от меня, морщится от раздавшегося противного «чшшпок» и бредет в сторону душевой, переставляя ноги с таким трудом, что сейчас никто бы и не заподозрил в этом человеке одного из лучших танцоров современности. — Хочешь поехать домой сам или тебя проводить? — спрашиваю я, когда мы, уже переодетые, подходим к служебному входу — вернее, выходу. Мне все-таки откровенно не нравится состояние Шурфа, я его видел и после вроде бы более тяжелых спектаклей, но таким уставшим еще никогда. — Хочу, чтобы сегодня ты спал со мной, — просто отвечает он. И я совершенно не против, наоборот, едва сдерживаю счастливую улыбку, хотя в словах он обычно настолько же аккуратен, насколько в движениях, и его «спать» означает именно «спать» без всякого подтекста. Но это и ценно: чужих людей иногда зовут разделить постель, но никогда — сон, и мне хочется думать, что я отношусь к другой, допущенной ближе всего, категории. На улице темно и тихо, снег мелкой крошкой сыпется на землю, укутывая подмерзшие после дневной слякоти улицы белым тюлем. Такси зрителей давно разъехались, осталось только несколько привычных машин: дремлет за рулем служебного «Майбаха» водитель Джуффина, приткнулся на самом углу импозантный внедорожник Кофы, а почти у самого крыльца помигивает огоньком сигнализации чей-то незнакомый седан. Прежде, чем я успеваю подумать, что мало ли желающих прогуляться по городу ночью накануне рождественских ярмарок, ведь совершенно необязательно владелец этой машины приехал именно в театр, дверь открывается, и с водительского места нам навстречу срывается парень с виду чуть постарше меня, размахивающий на ходу какими-то бумажками. — Сэр Лонли-Локли! Подождите, пожалуйста, сэр, можно вас всего на минутку! Я почти привычно уже делаю шаг вперед, загораживая Шурфа от очередного фаната, но он придерживает меня за плечо: видимо, паренек чем-то ему приглянулся и все-таки получит вожделенный автограф, а может быть, даже фото с кумиром. Ну и хорошо, и все будут счастливы, — думаю я, осматривая улицу на предмет такси, вдруг проедет свободное. Убедившись, что на улице не наблюдается никакой жизни, кроме собственно нас, лезу в куртку за телефоном, чтобы вызвать машину. Парень тем временем взбегает по крыльцу — волосы взъерошены, глаза горят, ручка словно бы сама выпрыгивает из кармана и ложится ему в руку. Он наступает на верхнюю ступеньку, уже покрывшуюся тонкой снежной пеленой, губы его расползаются в улыбке — а в следующий миг взгляд из восторженного становится паническим, он хватается рукой за мое плечо, утягивая меня вниз, нога его съезжает по ступени, уже почти извернувшись под странным углом, но в последний момент он успевает ее выдернуть и увести куда-то вперед. Я падаю на ступеньку, больно ударяясь рукой о ее ребро, и слышу, как позади меня у самого моего уха раздается глухой удар, а сразу за ним — кошмарный, сухой, пробирающий до самого нутра ломкий хруст.