Па де де

Нервничать всерьез я начинаю за неделю до премьеры, а к генеральному прогону оказываюсь взвинчен настолько, что финальная репетиция проходит катастрофически: я деревенею в тот момент, как выхожу из-за кулис, а отпускает меня только в гримерке. Я вдруг обнаруживаю, что уже некоторое время бездумно пялюсь на собственное бледное отражение, и с тяжелым вздохом закрываю лицо руками. Ну все, это провал. Если завтра все пойдет так же, я просто сорву всем премьеру. Прекрасное начало профессиональной карьеры, что уж говорить. Дверь за моей спиной хлопает, и я раздвигаю пальцы, чтобы сквозь не отнятые от лица ладони посмотреть на зазеркального Джуффина. Шеф делает Нумминориху, попытавшемуся было просочиться следом за ним, знак выйти, молча поворачивает защелку замка, и я ловлю себя на мысли, что сейчас он просто меня тихонько убьет без особых изысков и оттащит в подвал, чтобы не позорил труппу. Особую пикантность моим размышлениям придает то, что я даже не могу заставить себя развеселиться от этого нелепого предположения. Совсем дурной признак. Джуффин проходит к моему столу, встает, опираясь о него бедром, и я наконец вижу его не в отраженном виде. — Ну и чего ты так испугался? — насмешливо интересуется он, и по интонации я вдруг понимаю, что он и не думает сердиться. От неожиданности я все же убираю руки и поднимаю взгляд. Шеф хохочет — вернее, он конечно же молчит, но в глазах его я вижу как минимум сотню бесов, машущих бубнами в ритме тарантеллы, и эта пляска гораздо более выразительна, чем самый громкий смех. — Я вам все испорчу, — говорю я, но сам слышу, насколько неубедительно звучит мой голос. — Уже испортил! — Джуффин торжествующе улыбается и нелогично добавляет: — Такой молодец! — Звучит как издевка, — неуверенно улыбаюсь я. — Зря ты так думаешь, — совершенно серьезно отзывается директор. — Неудачная генеральная репетиция — верный признак того, что премьера выйдет шикарной. Никогда не слышал этой приметы? Я качаю головой. — Слышал, но думал, что она скорее из разряда театральных баек для непосвященных. Джуффин пожимает плечами. — Байка, конечно, но вполне себе действующая, я неоднократно проверял на собственном опыте. Так что поздравляю, Макс, ты, можно сказать, заранее доказал, что завтра все пройдет прекрасно. — Вы в самом деле в это верите? Шеф вздыхает и треплет меня по макушке, словно нашкодившего щенка. — Все ужасы, которые ты мог себе вообразить, с тобой сегодня уже произошли. Так? Я морщусь, вспоминая неудавшуюся поддержку, а потом и совершенно идиотское столкновение с Нумминорихом, произошедшее исключительно по моей вине — и это не говоря об общей моей зажатости, — и киваю. — Значит, теперь бояться нечего, — просто заключает Джуффин. — Так что ты, можно сказать, обеспечил нам замечательную премьеру. Он подмигивает мне и отходит от стола. Проворачивает защелку, отпирая дверь, и та моментально распахивается, впуская в гримерку сразу всех моих коллег — радостно гомонящих и соревнующихся, кто первый заключит меня в объятия. Выигрывает, разумеется, Мелифаро, сдавливая меня в руках так, что я почти лишаюсь возможности дышать, потом меня перехватывают Кекки и Меламори, Теххи тормошит и целует куда-то то ли в щеку, то ли в ухо, Нумминорих смеется мне в затылок и хлопает по спине, а потом все вдруг отступают, как откатывается с берега волна, и, подобно воде, оставляют на песке дар мне, сухопутному жителю. Я смотрю на Шурфа, каким-то непонятным мне образом вдруг оставшегося посреди гримерки в одиночестве — и сам делаю шаг вперед, обнимая его первым. Спустя секунду его руки ложатся мне на плечи, а щека прижимается к виску, и мы стоим так, кажется, не меньше четверти часа, не шевелясь и даже будто бы не думая. И я чувствую, как заполнявшие меня паника, и раздражение, и неуверенность в собственных силах постепенно истаивают, растворяются в прорастающем из нашего общего дыхания спокойствии и в тепле обнимающих ладоней. Наконец я слышу, как снова приоткрывается дверь, и в гримерку бочком протискивается Нумминорих. Приходится вспомнить, что вообще-то мы делим с ним эту комнатку на двоих, и с моей стороны совсем уж негуманно заставлять его ждать такое количество времени, просто давая мне возможность прийти в себя. Шурф, видимо, приходит к тем же выводам, и мы расцепляем руки, отходя друг от друга на подобающее коллегам расстояние. Я улыбаюсь ему, он коротко кивает в ответ, и только уже когда я снова усаживаюсь перед зеркалом, а Шурф выходит, оставляя нас с Нумминорихом спокойно приводить себя в порядок, я понимаю, что за все это время мы не сказали друг другу ни слова — но у меня отчего-то ощущение, что мы проговорили много часов. Как и следует ожидать, премьера назавтра проходит с оглушительным успехом.

***

— «Джуффин Халли в который раз демонстрирует, что возможности его артистов если не безграничны, то стремятся к этому философскому абсолюту. В минувший вечер он представил на сцене сразу три одноактных балета, выстроенных по принципу классика-неоклассика-модерн»... Так, прекрасная работа кордебалета, давно полюбившийся зрителям звездный дуэт, тонкое прочтение Аштона... О! — Мелифаро приосанивается и принимается зачитывать с проникновенными интонациями измученного годами несовершенств критика: — «Маленькой смертью» французы называют кульминацию плотских наслаждений, однако не стоит думать, что в одноименном балете Килиан сосредоточивается исключительно на эротической составляющей отношений. Напротив, он очарован и очаровывает многообразием и разноплановостью человеческих связей — от невинных прикосновений до страстных переплетений тел, от целомудренности до порочности. Пластика, которой вот уже тридцать лет восторгаются поклонники, недаром изучена под микроскопом коллегами и разобрана на цитаты последователями, и труппа Джуффина Халли с блеском справилась с непростой задачей передать ее самобытную элегичность»... Один за другим ломают изящество классических поз, обольстительные объятия, высокие поддержки, спущенные на подмостки... Он умолкает, пробегая глазами статью дальше в поисках чего-то в самом деле значимого. Вообще-то я бы с удовольствием прочел ее целиком, мне интересно, что пишут о первых двух отделениях, в которых я не участвовал, но это можно будет сделать позже. А пока мы сгрудились вокруг Мелифаро плотной толпой и жадно ждем продолжения, которое он сочтет достойным произнесения вслух. — «Стоит признать, что необычная кадровая политика директора, которую так много и подчас малоприятно обсуждают в профессиональных кругах, не в первый раз приносит прекрасные результаты. Новый артист, присоединившийся к труппе этим летом, по слухам не имеет законченного танцевального образования, но в минувший вечер это не помешало ему показать, что уровень его мастерства сопоставим с ведущими солистами коллектива. Редкостная свобода самовыражения, не зажатая в успевших закостенеть строгих рамках, эмоциональность, но не развязность, сочетаются в его исполнении с заметной невооруженным глазом классической основой. Выразительный старт позволяет предположить, что вскоре мы станем свидетелями восхода новой звезды мирового балета, но о планах на участие "свободного" Макса, как его уже успели окрестить зрители, в других постановках директор труппы пока что не дает никаких комментариев». Вот так-то! — Мелифаро наконец сворачивает газету и бросает ее на рояль. Некоторое время в зале стоит тишина: все осмысливают услышанное и переводят стремительный речитатив на свой внутренний ритм. А потом вдруг толпа вокруг меня раздается, и я оказываюсь в центре круга. Первой аплодировать начинает Теххи, а за ней подхватывают все остальные, и я с полминуты стою совершенно растерянный и не представляющий, как реагировать, только улыбаюсь — подозреваю, что абсолютно по-идиотски — и поворачиваюсь вокруг себя, глядя на приветливые лица одно за другим. А ведь раньше я считал, что любой театральный коллектив — это сложная система зависти и противоборства, напоминающая скорее серпентарий, чем дружеский круг. Что ж, значит, и в этом смысле «необычная кадровая политика директора» прекрасно себя оправдала. — Когда празднуем? — Кофа покровительственным жестом приобнимает меня за плечи. — Ты какую кухню, предпочитаешь, мальчик? Я отлично знаю все приличные рестораны в этом городе. — А неприличные — еще лучше, — Джуффин хлопает ладонью по роялю, и вокруг меня словно бы рассеивается радостный, но мутный пузырь. — Предлагаю кулинарные предпочтения обсудить после занятий. Макс, ты молодец, но тебе это уже и без меня объяснили. А сейчас работаем, дамы и господа, работаем. Мы отходим к станку, и я думаю о том, что еще пару недель назад наверняка обиделся бы на такое небрежное отношение ко мне любимому, а сегодня мне совершенно не досадно, напротив, даже смешно, и все тело словно бы пронзают изнутри мириады мельчайших иголочек, потому что в голосе шефа я расслышал главное — обещание. Я точно знаю, что он готовит — для меня ли, для всех ли — что-то особенное, и потому сегодня безбожно спешу, обгоняю музыку и то и дело одергиваю себя, чтобы не зайти на второй круг вращений, на еще одну диагональ прыжков, дать возможность порепетировать и другим. В ногах, в кончиках пальцев рук, в основании черепа и солнечном сплетении трепещет предвкушение, не давая спокойно стоять на месте. И под конец занятия я настолько устаю от этого внутреннего звона, что когда Джуффин отпускает всех отдыхать, а меня, Шурфа и Меламори подзывает к себе, мне кажется, что я сейчас просто рухну на месте, исключительно от того, что тот самый момент наконец настал. Поэтому я доволакиваю ноги до шефа с некоторым трудом, а добравшись до него, просто опускаюсь на пол и не обращаю внимания на удивленные взгляды. — Кхм... — Джуффин прочищает горло, решив, видимо, оставить мнение о моих причудах при себе, и берет со своего стола какую-то папку. — Вчерашний вечер навел меня на мысль. И имя ей — «Образы любви». Мы с Меламори непонимающе переглядываемся, она отрицательно качает головой в ответ на мой вопросительный взгляд, хмурится и прикусывает губу. — Это что-то из ваших новых задумок? — медленно говорит она. — Мне кажется, я никогда... — Мне две любви дано для радостей и горя, несущие меня подобно духам моря. Я разворачиваюсь, удивленный мягкими, глубокими интонациями, вдруг наполнившими голос Шурфа, и вижу, что он прикрыл глаза ладонью, словно в этой искусственно созданной темноте у него припрятана шпаргалка, и сейчас именно по ней он читает... стихи? — Из них один благой, с пленительным лицом, — Лонли-Локли едва заметно улыбается и вдруг опускает руку, тут же останавливая взгляд на мне. — Другой же — семя зла и женщина притом, — насмешливо заканчивает Джуффин. — Браво, Шурф! Тот пожимает плечами — мол, ничего особенного — и моргает, а я наконец встряхиваю головой, ощущая себя так, словно меня сначала сковало неведомой силой, заставляя застыть, а теперь заклятие спало, и я снова могу шевелиться. Я и шевелюсь — поднимаюсь на ноги, чтобы все же оказаться на одном уровне с собеседниками. — Кто-нибудь объяснит мне, это это только что было? — голос Меламори звучит почти жалобно, и я вполне с ней согласен. Правда, подозреваю, что она имеет в виду сами стихи, а я... А что я имею в виду, я и сам пока не очень-то понимаю. — Это был Шекспир, — торжественно объявляет шеф. И, ухмыльнувшись нашей растерянности, наконец снисходит до объяснений. — «Образы любви». Одноактный балет, который когда-то, больше полувека назад, поставил Макмиллан — кто это такой, рассказывать, надеюсь, не надо? — к юбилею рождения Шекспира. Сколько старику исполнялось лет, Шурф, не помнишь? — Четыреста. — Точно, спасибо. Так вот, сэр Макмиллан решил взять несколько его произведений — «Двух веронцев», например, — и на их основе поставить нарочито эпизодический балет в девяти частях. Я предлагаю вам самую интересную, на мой взгляд, из них — па де труа, идеей для которого послужил как раз тот сонет, начало которого так любезно продекламировал нам Шурф. Все-таки фантастическая у тебя интуиция, — Джуффин подмигивает Лонли-Локли, но тот не отвечает ему, и это вполне объяснимо: он отчего-то смотрит не на шефа, а на меня, и взгляд его одновременно задумчивый и такой тяжелый, что я невольно повожу плечами, словно пытаясь стряхнуть этот вес. — Я могу подумать? — вдруг спрашивает Шурф. — Думай, — шеф разводит руками в щедром жесте. — Но не слишком долго. Скажем, до завтра. — Этого более чем достаточно. Макс, ты не составишь мне компанию? Я растерянно киваю и уже делаю шаг за Шурфом, направляющимся к выходу из зала, но оборачиваюсь на Джуффина — вдруг разговор еще не закончен? Но он хмыкает и машет рукой — мол, иди, что уж. Я уже почти дохожу до двери, когда слышу громкий вздох Меламори. — А моим мнением, значит, никто толком не интересуется? — ворчит она. Но мне даже отсюда слышно, что настоящей обиды в ее интонациях нет. Слов в ответе шефа я уже не различаю, только усмешку в его голосе. Я нагоняю Шурфа в коридоре и некоторое время иду рядом, пока не понимаю, что сейчас мы окажемся на улице, а выходить в промозглую ноябрьскую морось в репетиционном трико, да еще и сразу после занятия, — идея очень так себе, и я осторожно придерживаю Лонли-Локли за локоть. — Если твоя цель — не воспаление легких, то стоит, наверное, все же заглянуть за одеждой. Хотя если тебе ну очень надо поваляться с бронхитом пару недель, то ты можешь просто подождать меня тут, пока я сбегаю за своей курткой. Я быстро, честное слово. Он смотрит на меня удивленно, словно вообще забыл о моем присутствии, потом моргает и оглядывает сначала меня сверху вниз, а потом собственные ноги и почему-то ладони. На лице его проступает такая растерянность, что я, не сдержавшись, фыркаю и буквально разворачиваю его за плечи в обратную сторону, по направлению к раздевалкам. Все время, пока я стягиваю с себя репетиционную одежду, стою под душем, разыскиваю как назло затерявшийся второй носок (и обнаруживаю его почему-то в кармане джинсов), нахлобучиваю на небрежно высушенные волосы капюшон толстовки — все это время Шурф молчит. Я бы мог списать это на то, что он занят — делает все примерно то же, что и я, только капюшона у него нет, но это такое особое, тяжеловесное молчание, что я буквально чувствую его кожей, словно не подогнанный по моей мерке костюм. И потому спешу, пытаясь как можно быстрее выбраться на улицу — мне отчего-то кажется, что влажный воздух берлинских улиц развеет этот привязавшийся ко мне морок. По ступенькам крыльца я почти сбегаю и устремляюсь сам не очень понимаю куда, иду очень быстро, но Шурф не отстает. Спустя четверть часа мы заворачиваем за очередной угол, и я наконец осознаю, куда именно гнало меня беспокойство: к реке. Конечно же, куда еще идти в минуты душевного раздрая, как не к воде. Я врезаюсь в парапет, почти и не попытавшись затормозить перед столкновением, и повисаю на нем, глядя вниз на серую рябь Шпрее. — Это проверка, — негромко говорит Шурф где-то надо мной. — Для тебя прежде всего, мы через подобное уже проходили, каждый в свое время. — И что я должен делать? — осведомляюсь я у бегущих по воде облаков. Лонли-Локли коротко вздыхает и разворачивается к реке спиной, опираясь о парапет. — Ты ведь не представляешь, что за балет предложил нам Джуффин? — Впервые о нем сегодня услышал, — я тоже наконец выпрямляюсь, нашариваю в кармане куртки полупустую пачку сигарет и пытаюсь прикурить, но ветер на набережной жуткий, и огонек гаснет прежде, чем я успеваю затянуться. Шурф, некоторое время понаблюдав за моими мучениями, вдруг прикрывает мои ладони своими, загораживая зажигалку от ледяных порывов, и мне наконец удается вдохнуть продирающую горло дымную горечь. — Можно? — он тоже вынимает сигарету и каким-то неведомым образом умудряется прикурить с первого раза. Рассматривает ее так, словно раньше не видел таких нелепых курительных палочек, пожимает плечами и снова переводит взгляд на меня. — Неудивительно, что ты ничего не знаешь об «Образах любви». Думаю, я не покривлю душой, если скажу, что это одна из самых неудачных постановок Макмиллана. — Почему? — Сомнительное содержание. Экспериментальная, во многом сырая пластика. Наконец, музыка, которая не представляет из себя ровным счетом ничего: с тем же успехом можно было бы танцевать вовсе без нее, и, полагаю, такой вариант смотрелся бы гораздо выигрышнее. — Ты так описываешь, что я вообще не понимаю, зачем Джуффину понадобилось вводить в репертуар что-то подобное. — Ну как же, — Шурф поднимает воротник пальто, но я успеваю заметить, как капли, наверняка ледяные, сбегают по его шее, и отстраненно удивляюсь: когда успел начаться настоящий дождь?... — Опыт неудач, не влияющих на общий успех. Прививка от звездности. Нечто вроде посвящения, проще говоря. Весьма распространенная практика. — Почему бы просто не сказать словами «добро пожаловать, и не зазнавайся»? — А ты сумел бы прочувствовать этот совет, а не отмахнуться от него с торопливым «да-да, так где моя новая гениальная роль»? Я в свое время не смог. Я хмыкаю, оценив его честность. — Так что мне делать? Соглашаться на заведомый провал? А если не соглашусь — Джуффин поймет, что ты все мне рассказал. — Думаю, он с самого начала предполагал, что я не стану держать это в секрете. — Тогда почему все-таки предложил? Шурф некоторое время молчит, и мне отчего-то кажется, что сейчас он решает про себя что-то очень важное. Наконец он наклоняется и аккуратно тушит окурок о землю, а когда выпрямляется — резко, словно разжалась пружина — то вдруг оказывается так близко от меня, что в любой другой ситуации я бы сделал шаг назад. Но я не могу: в спину мне врезаются металлические прутья парапета — и остаюсь на месте, чтобы смотреть в серые, цвета бегущих над нами туч, глаза и различать в них почти грозовой, почти безумный отсвет. — Потому что у нас... — Шурф шепчет, но я почему-то слышу его шепот сквозь дождевой шорох и гул машин. — ... может в самом деле получиться. Я ловлю себя на том, что киваю, повторяя за ним: — Может получиться. Может. Кто из нас тянется вперед первым, я не узнаю, наверное, никогда.