Па де де

На улице я обнаруживаю, что две кружки пива — это слишком много для моего не избалованного алкоголем организма. Меня, конечно, не шатает и не тянет уснуть где-нибудь под фонарным столбом, но голова неприятно кружится, а руки моментально замерзают. Добраться до дома пешком в таком состоянии я, конечно, могу, но чем это аукнется завтра не возьмусь предсказывать. Поэтому, как благоразумный взрослый человек, решаю вызвать такси. Машина приезжает быстро, и я сажусь, откидываясь на подголовник и прикрывая глаза. Всего четверть часа — и я буду дома. А там — ванна, крепкий чай и постель, а про все дела можно подумать завтра. Наверное, я успеваю задремать, потому что открываю глаза, когда мы уже не движемся, а водитель дотягивается до меня с переднего сиденья, чтобы похлопать по колену. Я смущенно благодарю его, открываю дверь и неловко выползаю из теплой машины в темный зимний город. И только когда такси уезжает, а я промаргиваюсь достаточно, чтобы осмотреться, я понимаю, что меня привезли куда-то не туда. Спустя еще секунду я наконец узнаю это место и смеюсь, нисколько не заботясь о том, что обо мне думает случайно проходящая мимо девушка. Я лезу в телефон, чтобы удостовериться, что это не дурацкая ошибка, и вижу, что водитель все сделал правильно, согласно заказу: привез меня прямехонько к дому Шурфа. К самому, мать его, подъезду. Ну спасибо, дорогое подсознание, думаю я и уже тянусь к кнопке вызова такси снова, чтобы все же уехать домой, но потом смотрю вверх, на окна знакомой квартиры, вижу, что в кухне и гостиной горит свет, и решаю рискнуть. Все равно рано или поздно придется это сделать. Я поднимаюсь на третий этаж, останавливаюсь перед внушительной дверью и решительно нажимаю на кнопку звонка. Если там внутри Абилат, значит, он меня просто вышвырнет, и дело с концом. Но если мне повезет... Вопрос, что именно считать за везение, я обдумать не успеваю, потому что дверь распахивается, и я вижу Шурфа. В домашних брюках, в аккуратном свитере с поддернутыми рукавами, он выглядит до невозможности нормально и привычно, и я чувствую, как помимо воли расплываюсь в улыбке. Перевожу взгляд на его ноги — и вижу, что ступню уже освободили от гипса. Набираю воздуха в легкие, чтобы поздравить его с первым этапом выздоровления, но что-то меня останавливает, и я долго выдыхаю, так ничего и не сказав. Шурф скрещивает руки на груди, глядя на меня с нечитаемым выражением, потом едва заметно принюхивается и чуть сужает глаза в прищуре. — Ты пьян. И все волшебство, только что окутывавшее его фигуру уютным теплом, исчезает раньше, чем я успеваю моргнуть. — Не настолько, чтобы не контролировать себя, и... — И потому приехал ко мне посреди ночи, не спросив, хочу ли я тебя видеть? — Во-первых, сейчас еще не ночь, а только поздний вечер, мы обычно в такое время только из театра выходим. А во-вторых, нам надо поговорить. — Мой психиатр временно не рекомендует мне контакты ни с кем из рабочего коллектива. — Твой психиатр прекрасный человек, но иногда обстоятельства перевешивают даже самые настойчивые врачебные рекомендации. Ты позволишь мне войти? Он качает головой. — Прости, Макс, но нет. — Очень хорошо, — я нетерпеливо вздыхаю. — Тогда буду стоять тут, на пороге. Символизировать, так сказать, связь миров, внешнего и внутреннего. — Это вряд ли, потому что я собираюсь закрыть дверь. Я ухмыляюсь и сажусь прямо где стоял, скрестив ноги. Шурф пожимает плечами и закрывает дверь. То есть он пытается это сделать, я, разумеется, мешаю ему своим присутствием. Но он очень аккуратно, но непреклонно сдвигает меня тяжелой створкой, и прежде, чем я успеваю что-либо сделать, я оказываюсь в буквальном смысле на придверном коврике, а над моей головой щелкает замок. Я неверяще смотрю на собственные ноги, упирающиеся в глухое деревянное полотно, и встаю, чтобы снова нажать на звонок. Внутри квартиры раздается переливчатый звук, но больше ничего не происходит, и я зажимаю кнопку, вслушиваясь в непрерывную трель. — Макс... уходи. Голос из-за двери звучит искаженно, словно чуть гнусаво, но мне, по правде говоря, все равно, лишь бы открыл. — Никуда я не уйду. Мне в самом деле надо поговорить с тобой, это важно. — Я не могу. — Так и я не могу! — я в приступе злобы шарахаю по двери кулаком. — Если не откроешь, останусь здесь и буду трезвонить тебе каждые пятнадцать минут, так и знай. Шурф! Шурф?.. За дверью снова воцаряется тишина, и я воплощаю свою угрозу: зажимаю звонок, пока у самого не начинает звенеть в ушах, а потом сажусь на коврик, прислоняясь к стене спиной и отмечая время на телефоне: без четверти одиннадцать. Отлично, значит в одиннадцать ровно можно будет снова попробовать его дозваться. Он просто еще не знает, каким упрямым я могу быть, когда по-настоящему припечет. Глаза я открываю от того, что кто-то активно трясет меня за плечо. — Макс! Ну слава богу, вы хотя бы в сознании. Что произошло? Я с трудом концентрирую взгляд на человеке перед собой. Совершенно точно знакомое лицо, но спросонок я никак не могу сообразить, кто это, и лишь когда он берет меня за руку и профессиональным жестом находит точку пульса, принимаясь считать удары, до моего затуманенного мозга наконец-то доходит: Абилат. — Все нор...нормально, — просипев эту эпохальную новость, я обнаруживаю, что язык ворочается с трудом, пытаюсь прочистить горло и тут же жалею о своей попытке: его дерет так, что у меня чуть ли не слезы выступают на глазах, и я прижимаю ладонь к шее в попытке унять эту боль. Заодно осознаю наконец, что лежу — прямо на полу, вернее, на тонком коврике, который совершенно не предназначен для размещения на себе целого взрослого человека. — Давайте-ка я помогу вам, — Абилат подхватывает меня и тянет вверх, так что я с горем пополам воздвигаюсь на ноги, но лучше бы я этого не делал. В глазах тут же начинает темнеть, и медику приходится буквально удерживать меня на себе. В полусознательном состоянии я слышу, как что-то звенит у меня почти над самым ухом, пытаюсь сказать, что это не поможет, потому что Шурф не откроет, ведь я все еще здесь, но следующее, что я чувствую после очередного периода темноты — это руки, которые выпутывают меня из куртки, и восхитительное тепло пола под разутыми кем-то невидимым ногами. Кажется, я эти ноги даже переставляю, и они худо-бедно приносят меня в ванную. — Давайте, Макс, нам надо вас согреть. От воды, которую включает Абилат, валит пар, но мне она отчего-то кажется холодной, и я чувствую, как начинаю дрожать всем телом, с трудом удерживаясь в вертикальном положении — приходится ухватиться за стенку, чтобы устоять. Спустя какое-то время — мне то кажется, что я стою здесь уже несколько часов, то что я только-только переступил через бортик — он тянет меня к выходу, наверное, каким-то образом вытирая по дороге, но это я додумаю уже позже, когда приду в себя. А пока я просто послушно бреду за врачом, отдающим кому-то вне поля моего зрения короткие команды: воды, ибупрофена, вон тот плед, шторы задернуть — я смутно удивляюсь, зачем это делать, если за окнами темно, но конечно не спорю, просто не имею сил. Наконец мне разрешают лечь, вливают в меня какую-то теплую кисловатую дрянь, накрывают мягким одеялом и отстают. И я проваливаюсь в тяжелый жаркий сон быстрее, чем успеваю кого-либо поблагодарить. Следующий день я почти не помню. Я сплю и просыпаюсь, измученный кошмарами — мне снится, что лис высотой с берлинскую телебашню идет по городу, намеренно наступая на самые мои любимые здания, топчась по их руинам с мстительным удовольствием; что я стою на набережной Шпрее, и вода вдруг становится кипящей лавой, а затем вздымается вертикально и обрушивается на меня, закручивая в водоворотах и забивая мне легкие, изжаривая меня изнутри; что мне нужно обязательно добраться до театра к собственному выступлению, но в городе изменили все транспортные маршруты , и я мечусь между остановками, пытаясь понять, на чем смогу доехать вовремя, в конце концов сажусь в машину, но она вдруг оказывается лифтом, и он уносит меня глубоко под землю, где жарко и пахнет влажным дымом. В короткие минуты пробуждения, когда я на ватных ногах добираюсь до ванной комнаты или, наоборот, хватаюсь за стакан у изголовья кровати, мучимый нестерпимой жаждой и неспособный напиться вволю из-за горящего болью горла, я слышу голоса: в квартире кто-то есть, кто-то разговаривает и даже, кажется, ругается, но мне настолько ни до кого и ни до чего нет дела в этом мире, что я и не пытаюсь разобрать слов. Моей целью становится вернуться в постель, умудрившись не рухнуть по дороге, и постараться не сдохнуть в процессе. И с этой миссией я доблестно справляюсь. Когда я просыпаюсь в очередной раз, в углу комнаты неярко горит торшер. Под торшером в кресле сидит Шурф, и я подавляю невольное желание протереть глаза, потому что во сне видел его, кажется, раз двадцать, и всякий раз сон оборачивался кошмаром похуже кипящей лавы или разрушенного города. В последнем, например, Шурф явился мне с руками, полыхающими слепяще-белым светом, и заявил, что способен испепелить меня одним движением пальцев. Я поверил, уж слишком убедительно это выглядело. — Я видел Лойсо Пондохву, — сообщаю я сиплым шепотом, и Шурф вздрагивает, услышав мой голос. — И как он тебе вживую? — спрашивает он тоже шепотом, и я замечаю, что губы у него дрожат. — Великолепен. Я закашливаюсь и подтягиваюсь, чтобы сесть, опираясь на подушку. Это нехитрое действие отнимает у меня все силы, и некоторое время я сижу, пытаясь отдышаться и зажмурившись, ожидая, чтобы комната перестала кружиться перед глазами. Губ касается прохладный край стакана, и я послушно пью, даже не спрашивая, что там. — Спасибо. Негромкий стук — стакан опускается обратно на тумбочку. Шорох неровных шагов — Шурф отходит в свой угол, стараясь поменьше опираться на больную ногу. — Я сейчас соберусь и поеду домой. Перестану наконец занимать твою постель. — Никуда ты не поедешь, — в голосе его столько едва сдерживаемой ярости, что я открываю глаза: мне интересно посмотреть, как это выглядит со стороны. Выясняется, что если речь идет о Лонли-Локли, то почти никак: чуть плотнее сжатый рот, чуть прямее осанка. Хотя нет, я неправ, вот оно — пальцы так вцепились в невинную стойку торшера, что она того гляди переломится. — Будешь меня удерживать? Он бросает на меня короткий жалящий взгляд и тут же гасит его, опуская ресницы. — Мне не придется. Ты сейчас не в состоянии дойти до двери квартиры, не говоря уж о спуске по лестнице. Резонно. — Значит, я здесь в плену? — Ты же сам так хотел оказаться внутри! — рявкает он сквозь сжатые зубы. - Так наслаждайся. А потом обхватывает себя за плечи и отворачивается к окну. Я молчу: мне нечего ему сказать. Мне слишком много надо ему сказать. Я не знаю, есть ли мне вообще с кем тут говорить. Я закрываю глаза и съезжаю по подушке вниз, натягивая одеяло до самой макушки. Следующие два дня проходят примерно в том же режиме: я валяюсь двадцать три с половиной часа в сутки, остальное время посвящая неуверенной ходьбе до унитаза и обратно, пью какие-то лекарства, которые приносит Абилат, перемежая их бульонами, которые неизменно появляются на тумбочке около меня во время моего сна и так же неизменно оказываются горячими, когда я просыпаюсь. Температура у меня еще держится, но до сорока с хвостиком, как было в первое утро, все же не поднимается, и даже горло в какой-то момент сменяет гнев на милость, позволяя боли потихоньку сходить на нет. Вероятно, Абилат в самом деле отличный врач, причем не только психиатр, раз его лечение дает такой быстрый эффект. Шурфа я больше не вижу. Он явно где-то в квартире: я слышу его шаги, звук льющейся воды в ванной, негромкие разговоры, когда медик приходит меня проведать, — но торшер в углу комнаты больше не загорается, и мне некого разглядывать, когда я просыпаюсь, судорожно глотая воздух после очередного кошмара. На третьи сутки Абилат наконец сообщает, что он готов разрешить мне короткую поездку до дома при условии, что там я немедленно займу прежнее горизонтальное положение в пространстве и выдам ему копию ключей, чтобы у него была возможность меня навещать. Я и не думаю сопротивляться: здесь мне делать совершенно нечего, и я с радостью собираю свой нехитрый скарб: несколько упаковок лекарств, куртку и выданную мне в безвозмездное пользование зубную щетку. Доезжаю до дома на присланной шефом машине, бросаю вещи в стирку, зубную щетку — в мусор, забираюсь под одеяло. И только тут наконец позволяю себе разреветься.