Па де де

— Я был уверен, что ты из принципа дотянешь до самого конца, промучаешь меня всю положенную неделю и позвонишь в лучшем случае за час до означенного срока, — голос Лойсо в трубке как обычно весел. — Что произошло, радость моя, неужели не вынес разлуки? — Разобрался с некоторыми личными вопросами быстрее, чем думал, и решил не откладывать дело в долгий ящик, — я сегодня совсем не готов поддерживать привычный ему шутливый тон. — Мда, голос у тебя тот еще. Что, личные вопросы решились не совсем так, как ты рассчитывал? — Простудился, заработал ангину. Ничего страшного, уже иду на поправку, — я прочищаю горло. — Я согласен на работу, но тебе придется привезти мне новый контракт, потому что тот, по правде говоря, выглядит так, словно я на нем картошку чистил. — Вот уж точно не проблема, заново напечатать несколько страниц, — тут же отвечает он. — Загляну к тебе через часок, привезу бумаги, заодно договоримся, как тебе половчее выкрутиться с Лисом. Адрес только дай. Я диктую адрес, вешаю трубку и вздыхаю. Ну, вот и все. Коротенькая же у меня вышла карьера в Берлине. «Свободный Макс» оказался чересчур свободным даже для него самого и покинул город, снесенный лихим ветром. Я щелкаю зажигалкой, затягиваюсь и отстраненно думаю, что стал слишком много курить, дурное это дело для дыхалки танцора. Тушу едва начатую сигарету в пепельнице и поднимаюсь, чтобы сварить себе кофе. Достаю ручную мельницу, мелю два разных сорта зерен, чтобы было вкуснее, прокаливаю пустую джезву на огне, засыпаю в нее кофе и заливаю холодной водой, улыбаясь шипению. Ставлю обратно на огонь и уменьшаю его до самого минимума, чтобы едва теплился: чем дольше варится, тем вкуснее. Звонок в дверь вызывает у меня только недовольство: вот как всегда, именно посреди варки кофе! И ведь сказал, что приедет через час, так к чему такая спешка? Ловит меня, пока я не передумал? Я бросаю взгляд на джезву — кажется, на минутку отойти можно, впустить гостя и тут же метнуться обратно, чтобы кофе не успел сбежать — и быстро выхожу в коридор. Распахиваю дверь, готовый произнести скороговоркой «привет-входи-раздевайся-у-меня-там-на-плите» — и застываю, онемев. На пальто у Шурфа серебрится снег, и это почему-то приводит меня в изумление: вроде бы за окном еще минуту назад был ясный день без малейших признаков осадков. Я протягиваю руку, касаюсь снежинок и смотрю, как они быстро тают на моих пальцах. — Ты позволишь мне войти? Где-то я это уже слышал. Я отступаю на шаг, потом на другой — и вдруг обнаруживаю себя на кухне, бездумно таращащимся на кофе, прямо сейчас, под моим пристальным взглядом выкипающий из джезвы на плиту. Пытаюсь сообразить, как я тут оказался и не привиделся ли мне внезапный визитер, но тут слышу хлопок двери, шуршание, потом шаги — все еще неровные, с пристуком трости — и собственными глазами убеждаюсь в том, что нет, не привиделся. Стоит, подпирая макушкой притолоку, и тоже смотрит почему-то не на меня, а на кофе. Он же не любит кофе? — Мне кажется, лучше выключить. Иначе скоро сюда нагрянут пожарные. Я киваю и поворачиваю ручку плиты. Отхожу наконец от нее, оставляя все, как есть — потом разберусь, потом — и сажусь прямо на подоконник. — Зачем ты здесь? — Нам надо поговорить. Я смеюсь, но тут же обрываю сам себя. — Я ухожу из труппы. Считай, уже ушел. — Прости. Я мотаю головой, пытаясь таким незамысловатым образом прочистить уши. — Что? — Прости меня. — Ты меня не слышал? Я говорю, что меняю место работы — подписал другой контракт с тем, кто готов выплатить неустойку за мой уход. Тебе не нужно беспокоиться о том, что нам будет тяжело работать в одном коллективе или что ты там еще напридумывал, чтобы приехать сюда и извиниться. Это совершенно ни к чему. Шурф кивает — я уже готов к тому, что сейчас он развернется и уйдет, сочтя мои аргументы достаточными, а свою миссию выполненной, но он указывает на ближайший стул. — Можно? — Конечно. Он садится, на долю секунды скривившись, и я понимаю, что нога, должно быть, до сих пор болит, не позволяя долго стоять или ходить. — Я не знал, что ты собираешься уходить. Лойсо? Я киваю и тянусь за сигаретами. К черту здоровый образ жизни, начну с завтрашнего дня. — Он предложил мне место премьера. — Да здравствует дофин, — задумчиво комментирует Шурф. — Он непростой в общении человек. — Не сложнее, чем другие. — Справедливо. — Абилат знает, что ты здесь? Он качает головой. — Он запретил мне к тебе приближаться под страхом заключения в лечебницу. — Что случилось с твоей готовностью подчиняться всем его распоряжениям? — Мне отчего-то кажется, что угрызения совести не способствуют скорейшему выздоровлению, — он вздыхает и добавляет совсем тихо. — Если ты не хочешь говорить, я пойму. Но мне хотелось бы... не оправдать, конечно, собственное поведение, но объяснить его причины. — А они были? — невольно спрашиваю я. — Да. В этом коротком ответе такая бездна смысла, что я внутренне сжимаюсь от чужой боли и едва успеваю напомнить себе, что у меня самого тоже полные закрома этого сомнительного добра. — У меня... — я бросаю взгляд на часы. — ... есть около получаса. — Спасибо, — он наклоняет голову в подобии поклона и некоторое время молчит, явно собираясь с мыслями. Я курю, не собираясь облегчать ему задачу, вот уж нет. — Скажи, тебе знакомо имя Тотохатты Шломма? — наконец спрашивает он. Я хмурюсь, пытаясь припомнить. — Кажется, с ним была связана какая-то история несколько лет назад, что-то криминальное? Нет, не вспомню. А кто это? Шурф вздыхает и вытягивает больную ногу, перегораживая ей пол-кухни. — Мы танцевали вместе. Он пришел в труппу почти сразу после меня. Такой, знаешь, прекрасный был жизнерадостный мальчишка, — он вдруг улыбается. — Весь пропитанный ближневосточным солнцем и запахом цветущего миндаля. Он ведь был родом оттуда. Мне становится неуютно, если конечно это слово применимо ко всей ситуации в целом. — Ты его любил? — вырывается у меня прежде, чем я успеваю заткнуть самому себе рот сигаретой. Шурф поднимает взгляд на меня — бесконечно грустный и одновременно почти счастливый, и кивает. — Думаю, я до сих пор его люблю... в каком-то смысле. — Повезло ему. — Не очень. Он умер. Мне становится совсем неудобно на подоконнике, и я перебираюсь на стул. — Прости, я не знал. Он пожимает плечами. — Ты и не должен был. Он не был каким-то великим мастером танца, просто очень любил его, настолько, что вообще ничего не видел вокруг, как только начинала звучать музыка. Ходил еще вечно в своих наушниках, плясал прямо на улицах, типичный городской сумасшедший. Будто ему мало было наших занятий и спектаклей, он хотел двигаться всегда, пока не спит. Да и во сне тоже — вечно просыпался и тормошил меня посреди ночи, рассказывал, что ему приснилось: что он танцует на перилах моста, на борту уходящей под воду субмарины, чуть ли не на луне, — Шурф снова улыбается, и я отворачиваюсь, не в силах смотреть на эту просвечивающую изнутри него скорбную нежность. — Мы провели вместе четыре года. Во всех смыслах вместе, даже съехались в какой-то момент. А потом я сорвался. — Что случилось? — Какой-то пустяк, я потом много раз пытался вспомнить, но так и не смог. То ли застежка на костюме разошлась прямо перед спектаклем, то ли сказал кто-то что-то не тем тоном. Повод в сущности неважен, просто... — он вздыхает. — Просто я так устроен, что не всегда нужна весомая причина для срыва. Я не оправдываю себя, — говорит он прежде, чем я успеваю заступиться за него перед ним же, — но вполне осознаю, что эта черта моей личности может доставлять окружающим массу неудобств. — По-моему прежде всего она доставляет неудобства тебе самому. — Я стараюсь, чтобы это было именно так, но выходит, как ты мог заметить, не всегда. Тут с ним сложно не согласиться. — Так что тогда произошло? — Все пошло по моему обычному сценарию: началась депрессивная фаза. Если вкратце, лежал дома, ничего не хотел ни слушать, ни тем более делать, почти все время спал, а в короткие периоды бодрствования лениво размышлял, не стоит ли шагнуть из окна — тогда мы жили на седьмом этаже, высоты как раз хватило бы, чтобы свести шансы выжить к пренебрежимо малой величине. Я передергиваю плечами, отгоняя от себя внезапно вставшую перед глазами чересчур яркую картину неприглядного месива, еще минуту назад бывшего прекрасным человеческим телом. — Хорошо, что до дела не дошло. — Да, лень и апатия победили. — Почему ты мне это рассказываешь? Шурф достает из кармана свою пачку сигарет, закуривает и пристраивает окурок на бортике пепельницы. — Тотохатта пытался мне помочь. Был рядом, заботился. Всякие мелочи, которые делают жизнь существенно лучше: свежее постельное белье, любимая музыка. Завтраки, — он невесело усмехается, и я тут же вспоминаю, как сам предлагал ему яичницу в то утро, когда он вышвырнул меня за дверь. — Однажды... — он говорит медленнее, словно каждое слово дается ему с трудом. — Однажды ему показалось, что я захотел сыра. Знаешь, у нас тут продается такой с плесенью, название тебе вряд ли что-то скажет, но мне отчего-то всегда казалось, что он пахнет морем. Я очень люблю море... — он вертит сигарету в руках, потом затягивается так глубоко, что разом приканчивает ее до фильтра и тушит жестким, почти жестоким жестом. Я не подгоняю его, жду, пока он сам договорит. В такие моменты никогда нельзя подгонять, иначе говорящий собьется с мысли и скажет что-то совсем другое, даже если изначально хотел быть полностью откровенным. — Тотохатта решил сходить за этим несчастным сыром в супермаркет, ночью-то все местные магазинчики закрыты, а у вокзала есть один круглосуточный. Взял, как водится, свои наушники — и ушел. А я лег спать дальше, потому что в тот момент был способен только на это. — А когда он вернулся..? — когда молчание затягивается, я все-таки решаюсь подбодрить Шурфа. — А он не вернулся, — ровным тоном отвечает он. — Не успел. Шел себе под музыку, с сыром, конечно, как без него. И нарвался на компанию отморозков, которым не понравилось, что он танцует посреди безлюдной улицы. Я почти наяву вижу тоненькую фигурку, кружащуюся под неслышную другим музыку в столбе фонарного света, и наползающие на нее тени, постепенно стягивающие кольцо вокруг нее все туже и туже, пока она не исчезнет вовсе, растворившись в их тьме. — Четыре сломанных ребра, рваная рана на бедре и перелом черепа, — все так же спокойно продолжает Шурф. — Я позволяю себе надеяться, что череп был первым, тогда он, возможно, уже не почувствовал всего остального. — Господи... — я выдыхаю сквозь сжатые зубы и сцепляю дрожащие пальцы в замок. — Мне так ужасно жаль... — Мне рассказали на следующий день, когда нашли его в паре минут от нашего дома. Всего две минуты, понимаешь... — он судорожно втягивает воздух и отворачивается, проводя по лицу ладонью. — Ты же не виноват, — я пытаюсь вложить в свой голос всю возможную уверенность, но прекрасно понимаю, что чувствовал бы на месте Шурфа сам, и он, судя по всему, отлично это слышит. — Я знаю. И что не виноват, что взрослые люди сами принимают решения и отвечают за свои поступки, и что сделал все, что мог, чтобы те, кто его... — он делает крохотную паузу перед следующим словом. — ...убил, не остались безнаказанными. — Они в тюрьме? По его губам пробегает нехорошая усмешка, и я предпочитаю не настаивать на прямом ответе. — И ты решил, — медленно говорю я, на ходу выстраивая у себя в голове логическую цепочку. — Что ситуация повторяется? Рядом с тобой снова кто-то есть, и тут травма, и снова срыв... — Я испугался, — говорит он почти шепотом. — Это было словно дурной сон, который повторяется из раза в раз, и ты уже давно знаешь, что произойдет в следующий миг, но не в силах ничего изменить. Я не мог допустить того, чтобы с тобой что-то произошло. Я крепче сцепляю руки, потому что больше всего на свете мне сейчас хочется расхохотаться в голос, но это будет не мой смех, а истерики, готовой прорваться изнутри. — Мне кажется, твои методы привели к ровно обратному результату. — Я прекрасно это сознаю. Когда Абилат утром буквально внес тебя ко мне домой... Боже, Макс, я же был уверен, что ты давным-давно ушел! Постоял на лестнице минут двадцать, убедился в том, что я абсолютный урод, и уехал домой, решив выкинуть меня из головы. И тут вдруг все это — ты совершенно закоченевший, губы синющие, словно в проруби плавал, а щеки полыхают, глаза то и дело закатываются, рубашка еще эта легкая под курткой, бормочешь какой-то бред про звон и коврики... — он закрывает лицо руками. — Я думал, умру прямо там же, рядом с тобой, сполз по стеночке и таращусь на тебя, не в силах отвести взгляд, а Абилат рявкает — чего, мол, расселся, поднимайся и иди готовь постель дорогому гостю, а скажешь хоть слово лишнее — получишь судебный запрет на приближение и такой диагноз в карте, с которым даже Джуффин не решится продолжать работать. Я, говорит, позабочусь о том, чтобы он оказался на всех первых полосах. — Я потом с ним поговорю про вмешательство в частную жизнь пациентов, — бормочу я, уставившись на собственные ладони. — Возможно, он был все-таки прав. — Но это же бред какой-то! — не выдержав, я подрываюсь с места и принимаюсь мерить шагами кухню, то и дело невольно пытаясь споткнуться о шурфову ногу: все-таки конечности такой длины, как у него, совершенно не предназначены для малогабариток. — Чем ему не угодил просто нормальный разговор? — Я полагаю, он не хотел, чтобы тебя удерживало рядом чувство жалости, — негромко отвечает Шурф. — С чего вдруг? — я останавливаюсь и вылупляюсь на него, как на восьмое чудо света. — Это было бы вполне ожидаемо с учетом моего прошлого. — Господи... — я снова падаю на стул и несколько раз несильно, но с чувством бьюсь затылком о стену. Шурф наблюдает за мной с откровенным беспокойством. — Столько взрослых, умных дядечек, а не смогли разобраться в таком простом вопросе. — Я пока что тоже не очень могу, — признается он. — А я тебе сейчас объясню, — говорю я, поворачиваясь к нему. — Все дело в том... Звонок входной двери заставляет нас синхронно поморщиться. Интересно, если ли какой-нибудь способ уменьшить его громкость? — Это, наверное, Лойсо, привез документы, — растерянно говорю я. — Надо же, совсем о нем забыл. — Тебе стоит их забрать, — говорит Шурф, когда я не сдвигаюсь с места. — Да, точно. Я почти бегом выскакиваю в коридор, распахиваю дверь, вынимаю у стоящего на пороге парня в низко надвинутой на глаза шапке папку с бумагами, оттарабаниваю скороговоркой «привет-я-тут-немножко-занят-спасибо-позвоню-Лойсо-потом-пока» и захлопываю створку прямо перед носом у ошалевшего от такого приема курьера. Дохожу до кухни, бросаю папку на стол и замираю, прокручивая в голове встречу. И еще одну, на пороге бара, и еще... — Черт! Я бросаюсь обратно, бегом скатываюсь по подъездной лестнице и вылетаю на улицу, но успеваю увидеть только отблеск яркого зимнего солнца на темно-синем борту стартующего со светофора седана. Рассказав этому миру в лице граффити на стене все, что я думаю о подобных совпадениях, поднимаюсь обратно в квартиру и наталкиваюсь в коридоре на изрядно встревоженного Шурфа. — Что произошло? — Это был тот самый парень, что ногу тебе сломал, он принес документы! И я почти уверен, что видел его рядом с Лойсо еще раз, когда встречался с ним в пабе. — Вполне вероятно, — неожиданно спокойно кивает Шурф. — Пондохва известен тем, что не гнушается подобных методов. Когда ты сказал мне, что видел Лойсо, я сложил два и два, и с того момента почти уверен, что моя травма — не обычная случайность. — Но зачем? — спрашиваю я почти жалобно. — Лойсо — великолепный психолог, гений, просчитывающий реакции людей на дюжину шагов вперед. Если он захотел заполучить тебя в труппу, ему не составило труда понять, какие факторы удерживают тебя в Берлине, и устранить их. Мою реакцию, к сожалению, предсказать было тоже не слишком-то сложно. Заодно насолил давнему врагу, лишив его премьера на довольно долгий срок. — А Абилат — он что, тоже с ним? Шурф качает головой. — Исключено. Он предан только медицине, и калечить людей физически или ментально ему никогда не позволит врачебный кодекс. — Если Лойсо — такой хитрый стратег и манипулятор, почему прислал сейчас того же самого парня? Это же громадный риск. — Подозреваю, что все остальные его сотрудники задействованы сейчас в другом месте, — хмыкает Шурф. — В эту самую минуту труппу Пондохвы во главе с ним самим с шумом выдворяют из гостиницы по причине того, что они не могут ее оплатить. Проблемы с замороженными счетами из-за некоторых не вполне законных финансовых махинаций. Я смотрю на него непонимающе, и Шурф спустя секунду отводит взгляд. — Возможно, это совпадение не совсем случайно, — говорит от в сторону. — Возможно, кто-то, имеющий хорошие связи, намекнул министру финансов обратить внимание на Лойсо... по моей просьбе. Я молчу, переваривая услышанное, потом иду в кухню, беру папку и не читая отправляю ее в мусор. — Все равно собирался это сделать с того момента, как увидел тебя на пороге, — поясняю я Шурфу. — Макс, я... Я поднимаю руку, останавливая его. — Подумай сейчас очень хорошо, что именно ты собираешься сказать. В самом деле очень хорошо. Он кивает почти торжественно, потом берет меня за поднятую руку, притягивает ее к себе и кладет себе на грудь возле сердца. — Могу ли восхвалять достоинства твои, когда ты часть — меня и целое — любви? — Снова Шекспир? — интересуюсь я с некоторым подозрением. Он улыбается так легко, что посторонний человек и не заметил бы, но я, конечно, замечаю, и в свою очередь стискиваю его руку в своей. — Как без него.