Убийца и сломанная

Она шмыгает на второй этаж иррационально, сама это знает, но почему-то взбегает вверх и чуть не поскальзывается в конце лестницы. Носки едут по ламинату, но Хелейна цепляется за перилла и замедленно приземляется задницей на пол. Почти не больно, но дышать нормально не получается. Страшно не увидеть людей в форме; страшно, что с ними приехал Эйгон и снова принимал. Мама бы отправила его. Она знает: мама бы орала, пока не сломала его. Ударила бы по лицу, если бы потребовалось, но сделала все, чтобы он приехал за своей женой. Показать всем, что он мужчина, что он имеет на нее какие-то права. Вся та чушь, которая никогда не соответствовала действительности. Она не боится увидеть деда. С ним, пожалуй, можно было бы все спокойно обсудить. Даже Коль, который так слепо следует указаниям мамы, что иногда кажется мало похожим на человека, а все больше на робота, так не пугает, как Эйгон. Поэтому она присаживается на корточки и держится за перекладины, прислушиваясь, а не уходит в спальню, куда собиралась. Ей нужно просто убедиться, что он не приехал. Или если приехал, то хотя бы контролирует себя. Он обещал бросить. Она помнит, как он впервые закинулся какой-то дрянью. Или впервые сделал это дома, а не в одном из баров, где стал бывать еще чаще после смерти их старшего сына. Отчетливо помнит, как он ввалился в ее комнату, несмотря на то, что она уже несколько недель ни с кем не говорила. Помнит огромные зрачки и испарину на лице. — Вот ты где! Если бы она не лежала в кровати, сжимая прижатую к животу подушку руками и ногами, то сразу бы заметила, что он сам не свой. Не злой, не раздраженно-расстроенный, а до ужаса веселый. Такой, каким никогда не был. — Вставай, чего ты лежишь! Хелейна помнит, как перевела на него безразличный взгляд уже тогда, когда он начал то ли отцеплять ее руки, то ли вытаскивать из ее хватки подушку. — Вставай-вставай-вставай! Он пытался ее растормошить, пытался поднять. Ей тогда хотелось, чтобы ее просто оставили в покое, но сил говорить ему об этом не было. — Давай, пойдем со мной, — настаивал Эйгон, твердо решивший вытащить ее и из кровати, и из комнаты, и, наверное, даже из дома. От нее тогда пахло потом, а голова была вся сальная от того, сколько времени она не мылась. — У нас же так много денег, куда нам быть несчастными! И тут он засмеялся. Нервно-истерично. Ловить нужно было ее, когда она споткнулась, но почему-то следующее, что она помнит, это как поймала его в объятия. Пока он орал и рыдал так, как она не кричала, даже видя смерть их сына, Хелейна прижимала Эйгона к себе, осев на пол. Гладила его по голове и старалась унять внезапную дрожь, крупно бившую его. — Что ты сделал, Эйгон? — единственное, что тогда получилось выдавить из себя. — Что ты с собой сделал? Он напугал ее, резко подняв голову. Посмотрел прямо в глаза и ладонями сжал ее щеки так крепко, что при других обстоятельствах она бы точно ойкнула. — Видишь, что она с нами сделала? С тобой, мной, Эймондом. Видишь? Она же не успокоится, Хел. Она никогда не успокоится! Ей бы стоило завизжать. Завизжи она — и ввалилась бы целая толпа народу. И охрана, и Коль, и даже дед. Эйгона бы отцепили от нее, к двери бы приставили пару человек с рациями и оружием, но ей бы не пришлось видеть все остальное. Не пришлось бы держать его в объятиях, пока он скулил и исторгал из себя содержимое желудка вместе с кровью. Не пришлось бы бить его по щекам и приводить в чувство, когда у него начали закатываться глаза, на губах выступила пена, а дыхание все равно что пропало. Хелейна не завизжала. Хелейна продолжала прижимать к себе источник собственного страха, мысленно умоляя его не умирать на ее руках. Не делать этого с ней — не оставлять и не топить ее еще больше в чувстве вины. Почему и как быстро ему стало лучше, она не помнит. Он пришел через три дня, может, через неделю. И сжал ее ладони в своих, хотя она и отказывалась смотреть на него. — Я не буду больше, — слова все еще звоном стоят в голове. — Я больше не притронусь к этой дряни, правда. Ты веришь мне? Пожалуйста, поверь. Мне никто не верит, если еще и ты не будешь… Он наврал. Она слышала, как прислуга шепталась или даже говорила в полный голос, думая, что о ней не стоит переживать, она ведь безумна. Обсуждали, как он обблевал миэринские ковры. Как полночи его телохранитель пытался утихомирить его, чтобы не проснулась мать. И запах. Запах, который раньше исходил от ее старшего брата, тоже изменился. Ей бы никто не поверил, что он пахнет иначе, но она все равно никому не сказала. Он больше не пах Эйгоном. Это был безумец в шкуре того, кого она знает. Зависимый и совершенно непредсказуемый. Она не может сказать Деймону, почему боится своего мужа. Она никому не может сказать, они все равно не поймут. Для них он все тот же; но не для нее. Брат и сестра из них всегда были лучше, чем супруги. Он не был к ней жесток, но даже до всей этой истории никогда не следил за словами по пьяни. Называл ее фригидной. Иногда идиоткой или припизднутой. А на трезвую голову смотрел почти пристыженно или избегал, чтобы не приходилось вспоминать. Но намного чаще он плакал. Рыдал в ее объятиях, и она все чаще казалась себе его старшей и сильной сестрой. Никак не женой и не ненормальной младшей. Того Эйгона больше нет. Тот Эйгон был отравлен какой-то дрянью, и его место занял зависимый и безумный фантом. Мужские голоса с первого этажа становятся все более явными. У Хелейны даже получается разобрать, что конкретно они говорят. Мысленно она пересчитывает их — узнает тембр Деймона, другие голоса не знакомы. Судя по всему, полиция приехала без кого-то из членов ее семьи. Потому что вряд ли бы кто-то из них молчал, только если Эймонд… От этой мысли становится почти больно. Эймонд мертв, напоминает она себе, поднимаясь на ноги, но свет не торопится включать. Эймонд бы, впрочем, тоже ее понял. И даже понял, почему она так сильно боится Эйгона. Или, может, ей просто хочется так думать… Правда в том, что Эймонд ужасно изменился с появлением той женщины, и она перестала узнавать и его. Она идет в темноте в сторону собственной спальни; так или иначе ей придется столкнуться с офицерами. Можно перерывать вещи сколько угодно, но документы от этого там не появятся. Зря она не согласилась, когда кузина предложила съездить за ее вещами. В следующий раз нужно обязательно попросить ее заехать и тиснуть паспорт, лежащий где-то в старой спальне. Старой. Так странно не чувствовать место, в котором она провела всю свою жизнь, домом; но даже эта комната ей стала ближе, чем та, в которой она проводила безумно длинные дни и ночи после смерти Джейхейриса. Голоса становятся громче, и Хелейна дергается, оборачиваясь. Они поднимаются на второй этаж — до нее это доходит как-то с опозданием. И ей нечего бояться, она не сделала ничего плохого, но почему-то ее ведет в сторону. Хелейна отступает и натыкается спиной на дверной проем. В темноте не сразу понимает, что это за дверь, но та явно прикрыта — и Хелейна ныряет в комнату, тихо закрыв за собой дверь. Сердце стучит где-то в горле, в ушах так бухает, что ей хочется спрятаться, сбежать, исчезнуть. Она выйдет к ним, обязательно выйдет. Вот бы иметь возможность выйти сначала к Деймону. Он бы закрыл ее собой, в этом она почему-то уверена. И вряд ли бы прогнал, если бы она прижалась к нему, вцепившись. Потому что так она была бы готова говорить с полицейскими. Так, прижимаясь к его боку и чувствуя защиту, она бы смогла. Но Хелейна моргает, почти дергая головой. Нет, этого не будет. Даже если он там с ними (а в этом нет сомнений), она не может ринуться к нему в объятия. Он… не поймет. У него от этого могут быть проблемы. Боги, она и правда безумная. Она лицо прячет в ладонях, пытаясь собраться, но дыхание не так-то просто успокоить. Шаги удаляются, значит, прошли мимо. По крайней мере, пока. От этой мысли становится чуть легче. Она шарит по стене рядом в поисках выключателя. Комнату она не узнает, когда свет загорается. Еще бы узнала — до этого ни разу здесь не была. По наличию письменного стола и детских рисунков в рамках на стенах она понимает, что это кабинет. Тот, в котором Деймон обычно работает, когда остается дома, а не едет в офис. Тот, который выглядит слишком обжитым и никак не вяжется в ее сознании с образом дяди. К столу она подходит медленно, почти крадучись. Не то чтобы ее шаги были слышны за дверью, она ведь в носках. Да и тут ковер с коротким ворсом, но почему-то Хелейну не покидает ощущение, что она оказалась где-то там, где ей не место. Где-то в слишком личном и пугающе человечном. Живом месте. У него на столе бардак, и это почему-то вызывает у нее тихий смешок и улыбку. Ручки валяются без колпачков, а не стоят в подстаканнике. Папки с бумагами свалены в неровную стопку с двух сторон. И это тоже кажется каким-то странным. Она касается края стола и ведет пальцем по столешнице, обходя этот самый стол. Почему-то она думала, что здесь все будет иначе. Строгое, холодное и бесчеловечное. И точно без детских и откровенно нелепых рисунков на стенах. Они так сильно выбиваются из интерьера, что у нее улыбка с лица не сходит. Неприветливым выглядит лишь диван — слишком чистый. Как будто на нем никто и никогда не сидел. Она уже собирается подойти к этому дивану, как убирает ладонь со столешницы и что-то тихо щелкает. Хелейна оборачивается и замечает выехавшую полку. Сантиметров одиннадцать, может, чуть больше. Ей не стоит туда заглядывать, она знает. Нужно задвинуть ее обратно, разобравшись с механизмом стола, и она возвращается исключительно ради этого. Она и так находится там, куда ее не звали. Никому не нравится, когда им лезут в душу. И это место — странное, мало похожее на то, что она ожидала увидеть — почему-то кажется ничем иным, чем душой. Но взгляд буквально спотыкается о содержимое ящика. Хелейна берет в руки пачку фотографий быстрее, чем понимает, что делает. Они старые, еще как будто бы сделанные на пленку. Но ее задевает не это, а та, кого она сначала принимает за Рейну. Молодая женщина улыбается на камеру, придерживая соломенную шляпу, а ее светлые кудрявые волосы разметал ветер. И на Рейну она действительно похожа, но только старше. Наверное, ей столько же, сколько и Хелейне сейчас. На следующей фотографии тоже она — с убранными волосами, прижимающая к себе годовалого ребенка. На третьей — снова она, но уже с двумя детьми, похожими как две капли воды. И на четвертой она, но уже рядом с дядей. Только он какой-то другой. Она не помнит его таким, и он таким как будто бы никогда и не был. Моложе, счастливее. И глаза — у него совершенно другие глаза. Хелейна смотрит на фотографию долго, как будто не узнает его. Вздрагивает потому, что шаги за дверью становятся громкими, а из коридора слышны глухие голоса. Она поспешно фотографии кладет на место, боясь, что как-то не так их наклонила или сдвинула чуть в сторону. Ее поймают за руку, ее поймают с поличным, и это уже не просто залезть в кабинет. Это залезть к Деймону в голову — покопаться там и потрогать его мысли. Пальцы непроизвольно что-то нашаривают справа, и страх захлестывает ее с головой, когда она понимает, что именно трогает. Хелейна зажимает себе рот ладонью, чтобы не заверещать. Кто-то дергает ручку двери, и мысленно она все равно, что прощается с жизнью. Холодный «Глок» без кобуры оказывается зажат в пальцах, которые она никак не может разжать от страха. Дверь почему-то не открывается, хотя ручку дергают снова. Наверное, захлопнулась. Если в двери есть замок, то это и неудивительно. Ее трясет. Страх почти парализует; страх занимает все внимание, и она слышит только шум крови в ушах. А потом звук вставленного в дверь ключа — и это заставляет наконец отмереть. Она не думает. Действует бессознательно, ведомая будто кем-то другим за руку. Оказывается в шкафу, и дверца за ней прикрывается за мгновение до того, как дверь в кабинет открывается. — После вас. Хелейна задерживает дыхание и старается не смотреть в тонкий просвет между дверцами. Чувствует себя загнанной в угол, пойманной — и взгляд опускает ниже. Беззвучный крик почти срывается с губ. Херов «Глок» почему-то все еще зажат в пальцах, и она не помнит, как вытащила его из стола. Она вращает головой, но шкаф небольшой, по обе стороны от нее пиджаки, и деться некуда. Особенно от пистолета, который она сжимает собственными руками. На мгновение Хелейна представляет, как роняет его, и ее моментально обнаруживают вошедшие в кабинет люди. Или еще хуже — она роняет пистолет, и тот стреляет. Но какие бы картины ни рисовало ее воображение, она не может разжать пальцы. Их будто свело судорогой, а холодная поверхность оружия греется под кожей. — А свет включен потому что?.. — ее почти подбрасывает от звуков чужого голоса. — Я работал до вашего появления. — Дверь была закрыта. — Она захлопывается, без ключа внутрь не попасть. Ради безопасности детей, — голос Деймона звучит настолько убедительно, что и она бы поверила. Но Хелейна готова поспорить, что встречается с ним взглядом, когда смотрит в просвет между дверцами шкафа. Это невозможно, полоска такая небольшая, да и с чего бы ему смотреть на нее. — У вас есть дети? — Они сейчас с матерью, если вы об этом, — безразлично замечает он и отводит взгляд в сторону, а потом и сам отходит, пропадая из ее поля зрения. — Давайте поскорее закончим со всем этим, офицер. Время уже позднее. Она почти не дышит. Сжимается так сильно, будто ее обвинят в целом ряде преступлений в тот же момент, как дверца откроется. Но та не открывается, и от того страха становится все больше и больше. Кровь шумит в ушах так сильно, что Хелейна задерживает дыхание и закрывает глаза. Не производить никаких звуков. Исчезнуть. Почти как в детстве. Она не знает, сколько времени проходит, пока сердцебиение не выравнивается. Потом получается дышать, но все равно с трудом и поверхностно. Она старается заземлиться, вспомнить, что ей ничего не угрожает, что все хорошо. Дверца шкафа открывается, и Хелейна глаза распахивает резко. Зажатый в руках «Глок» оказывается вскинут совершенно непроизвольно. — Спокойно. Сначала она видит его холодные фиолетовые глаза. Потом лицо и руки, медленно приближающиеся к пистолету, оказавшемуся между ними. Полная картинка собирается не сразу. — Дыши, — спокойно произносит Деймон, не отводя от нее взгляда. Хелейна тяжело сглатывает, дрожь появляется откуда-то сама по себе. Она кивает, губы почему-то начинают трястись. Он кладет ладонь на ствол пистолета и звучит не угрожающе и не успокаивающе, когда говорит: — А теперь медленно отдай его мне. — Не могу… — шепотом признается она, почти не дыша. — Не можешь? — Пальцы свело. Она давит нервную усмешку, но он почему-то не смеется. Ей кажется это забавным. Вся ситуация кажется забавной, и она начинает смеяться часто-часто моргая. Он выхватывает у нее оружие как раз в тот момент, когда она делает шаг из шкафа, и почти ловит в объятия. Хелейна утыкается лицом Деймону в плечо, и нервный смех сменяется рыданиями, а пальцы безвольно соскальзывают с «Глока». — Все хорошо, — уверяет он, перехватывая ее, и кладет пистолет на стол себе за спину. Она чувствует, как он щекой прижимается к ее виску, и снова всхлипывает. — Все хорошо, я тебя держу. Дрожь становится крупнее, и ее отбивает. Она вцепляется в ткань на его спине, буквально воет в него, но он почему-то не отталкивает. Не одергивает ее брезгливо и не спрашивает, что она здесь забыла. — Он не был заряжен, — только говорит. И повторяет: — Все хорошо, Хелейна, он не был заряжен. Она кивает несколько раз, но так и не отнимает лица от его плеча. Потому что если посмотрит на него, то все это рассыплется. Момент исчезнет, и все разом набросится на нее и разорвет на части. Но его руки держат крепко, одна ложится на затылок, и почему-то Хелейна совершенно не чувствует угрозы. Он держит ее так, что ей наконец удается расслабиться. Держит так, будто ему не плевать. И она прижимается к нему крепче, пытаясь исчезнуть в мгновении. Пытаясь поверить в то, что хоть кому-то еще не все равно.