Драбблы: Axis Powers Hetalia (2013)

Пожалуй, двадцать пятое февраля было тем самым днём, когда над всеми странами, которых как-либо задели Мировые Войны, нависали невидимые тучи, готовые вот-вот разразиться водными столпами; этот день не отличался ничем от предыдущих семнадцати. Гилберта больше не было, но сладкое чувство победы было омрачено трупным послевкусием. Гилберта больше не было, но проклятый пруссак обещал вернуться. Сплёвывая кровавую пену, еле стоя на ногах, это ходячее недоразумение продолжало что-то требовать и даже, оскалившись, угрожало, словно не чувствуя грядущей бури. Байльшмидт не был дураком, и именно это подстёгивало решить послевоенные проблемы как можно скорее. Решили. Вложили в руки обессилевшего Людвига пистолет, но ощущение, что что-то не так, не покидало ни одного из Союзников. Пруссия выглядел слишком довольным для государства, что на днях официально ликвидировали, был слишком шумным, позволял себе выпить и даже нарваться на хорошую драку, по-видимому, забыв, что вместе со статусом страны потерял и некоторые способности. Регенерацию, например. Наблюдая за всем этим, Союзники склонялись к тому, что мозги он потерял тоже. А потом он просто исчез. Прекратил ощущаться как нечто связанное с миром сверхъестественного, слился с фоном из человеческих душ, под чей постоянный шепот засыпала каждая нация. Искать бывшее олицетворение прусского государства никто не стал, а Людвигу настоятельно рекомендовали даже не пытаться. Фотографии, на которых был изображен Гилберт, выцвели или потускнели, скрывая навсегда от чужих взглядов хищные черты лица и вечно растрёпанные белые волосы, превратив высокий крепкий силуэт в размытое пятно. Но одну из них, сделанную почти перед исчезновением, младший Байльшмидт носил во внутреннем кармане потёртой куртки. На обороте фотокарточки размашистым почерком была выведена, казалось бы, бессмысленная фраза: "Библиотека моей души всё ещё принадлежит мне". *** Комната, в которой оказался Иван, была похожа на огромную библиотеку - светлую, с высокими потолками и сотнями рядов стеллажей. Она была чудесной альтернативой тому, что он видел обычно находясь без сознания, и потому разум продолжал без остановки твердить, что без сюрпризов не обойдётся и на этот раз. Но ничего из ряда вон выходящего не происходило. Ни изувеченных тел за стеллажами, ни кровавых дорожек вместо серого ворса. Не беспокоил даже громкий шепот посторонних мыслей, что стал частью него с появлением Союза. Тишина была настолько густой, что казалось, будто пылинки, виднеющиеся сквозь свет окон, застревают в чём-то вязком, и как только Россия стал пробегать пальцами по корешкам книг, воздух тут же завибрировал. Что хранят их страницы, Ивану узнать не удалось: первая открытая им книга тут же захлопнулась. Вторая, третья, пятая. Все как одна отказывались делиться своими секретами, но это только раззадоривало врождённое любопытство русского, заставляя его упорно двигаться вперёд, от полки к полке. - Прекратить! Иван замер, от удивления выпустил из рук книгу, и та упала с огромным грохотом - деревянный пол больше ничем не был устелен. Стены, окрашенные до этого в зелёный, стали цвета спелого граната - явно выражая так смущение хозяина комнаты. Гилберт прикрыл глаза, стены начали бледнеть, образуя по контуру рыжие, неизвестные до настоящего времени миру цветы - справиться с покрасневшими кончиками ушей Байльшмидту удалось не до конца. Чёртов русский с его врождённым любопытством! Только он мог умудриться с таким энтузиазмом рыться в чужой душе. - Ты, наверное, думаешь, что дело в тебе, - пруссак ухмыльнулся, - придётся тебя разочаровать. Хотя, стоило догадаться: ещё одного настолько же упёртого осла этот мир просто не сотворит. Он говорил с некоторой долей ехидства, но в голосе не было откровенной издёвки и злобы. Скорее, хорошо прикрытая радость - почти двадцать лет без какого-либо общения давали о себе знать. Он, конечно, был счастлив, что никому до этого не приходило в голову его "реанимировать" столь безалаберным способом, но тишина давно превратилась из лекарственной в сгусток уныния. *** Казалось, Гилберт был готов говорить без остановки часами, лишь бы наверстать упущенное, а Брагинский был прекрасной кандидатурой на роль безмолвного слушателя. Улыбающийся уголками губ, измотанный и уже еле державшийся на ногах от усталости, Иван против не был. Только кивал и временами вставлял короткие реплики. Казалось, они говорили обо всём и сразу, но недосказанность всё ещё витала между высокими стеллажами, поднимаясь всё выше к потолку. - Почему Людвиг не смог... Пруссия замолчал. - Так это был Людвиг, - Гилберт не спрашивал - констатировал факт, а затем, немного подумав, продолжил. - Он меня убил. Думаю, я должен быть на него зол. Рассеянный взгляд, совсем недавно горящий огнём, скользнул по Ивану снизу вверх, руки теребили конец рубашки. Можно было бы обвинить Байльшмидта в лицемерии и лжи, но всё, что он говорил и чувствовал, было чистой правдой: являясь олицетворением народа и его земель, самим странам не удавалось сохранить после смерти собственные воспоминания в целостности, а чувства и вовсе - стирались, словно чернила на постаревшем пергаменте. Даже самые преданные друг другу нации становились просто случайными встречными, чьи лица выцветали на бесконечной полосе жизни. Избавление - оно всегда приходило не ко времени. Ломая не одну жизнь, проносилось над Мировым океаном и хорошенько сдабривало его солью. Их личное проклятие. Именно поэтому нации так щепетильно относились к своему здоровью, даже при некоторых бонусах, недоступных простым смертным. Но Гилберт был другим. Его казнили. Страны сознательно лишили одного из них того, что сами так ревностно оберегали. - ...мы даже самим себе не принадлежим. Звучит отвратительно. Гилберт прикрыл глаза, прячась от солнечного зайчика, и нетерпеливо заёрзал. Ему хотелось о многом спросить, но он понимал, что Россия вполне может отказаться и будет прав - вина за то, что Байльшмидт оказался заперт в библиотеке и привязан к ней, как жалкое привидение, была только на нём самом. В прошлом, в конце тридцатых годов, он мог бы остановить Людвига, но не стал этого делать. Оправдываться не было смысла, да и время назад не вернуть. Но тогда всё казалось правильным: младший брат сделает что-то действительно паршивое, и расхлёбывать придётся так долго, что в следующий раз он сотню раз подумает перед тем, как принять какое-либо решение. Большая часть из них училась на своих ошибках - это всегда давало положительный результат, а нежные тепличные цветочки корчились в муках. Правило жизни: или ты, или тебя. Это работало из тысячелетия в тысячелетие. - Если можно было бы повернуть время вспять, я поступил бы точно так же, - что-то подсказывало Гилберту, что это нужно было сказать. Может, для него самого это теперь было не столь важно, но Брагинский был одним из тех, кто имел право знать. Как неприятно ему бы не было от услышанного. - А Гитлер... он творил действительно чудовищные вещи, но это не делает его менее значимым человеком для немецкого народа. Пруссия улыбнулся, но счастья в улыбке не было - просто сокращение мышц лица. Такое знакомое, но такое чужое, как и всё, что его окружало. Где-то в груди щемило от невозможности принять нынешнюю реальность с её новыми правдами, а мысли и вовсе были страшно разрознены. Всё же, что бы он не говорил и как бы не пытался сам себя убедить, но воспринимать реальность широко раскрытыми глазами было больно. Все прошлые желания и надежды теперь казались пустышкой, огромной дырой, которая засасывала внутрь себя всё доброе, что когда-нибудь имело несчастье с ним соприкоснуться. Как бы смешно это не звучало, но собственное сердце казалось чужим и, вопреки словам о том, что только оно может указать правильный путь, настойчиво требовало забыть все прошлые чувства, а здравый смысл, наоборот, призывал восстановить некоторые прошлые узы. У него был Людвиг, и тот, Другой Гилберт, хотел бы знать, что с братом всё хорошо. Это казалось единственным правильным решением из всех возможных. Но у нынешнего Гилберта был ещё один брат. Пожалуй, всё такой же нудный, но всё же брат. И играл он на многих музыкальных инструментах отлично, что бы не хотелось ляпнуть по старой памяти. И даже со спокойной совестью можно было признать, что Родерих вполне сносно держал в руках меч. И поводья, к слову, тоже. Стыдно было признавать, но отношения у них не заладились из-за самой настоящей глупости ... И Иван был не так уж плох, если не вспоминать о том, как он искупал его, в бытность Тевтонским Орденом, в Чудском озере. Что за чертовщина! Гилберт недовольно засопел. Кажется, некоторые были разложены неверно. Ну и чёрт с ними.