Поведай мне о своих грехах

      Его холодность сводит с ума. Его движения завораживают. Он не поддается объяснению, его мотивы мне неизвестны. Я чувствую, как блуждает его взгляд, как брошенная жизнь в пустыне, ищущая свой оазис. Огненный закат окрашивает его белую свободную рубашку, его светлые волосы искрятся в ослепительных лучах, а его глаза не перестают искать. Его босые ступни шагают по лугу уверенной походкой, он чувствует мимолетность жизни под своими ногами, он распоряжается ею по своему усмотрению. Его руки поднимаются все выше и выше, пытаясь ухватиться за невидимую веревку. Пальцы такие хрупкие, такие красивые. Я хочу поцеловать их, хочу ощутить их тепло. Руки кружатся в танце, а ноги продолжают свой путь вперед.       Пыльца возносится с лепестков, которые колышутся в такт чужим движениям. Воздух наполняется сладким ароматом распустившихся цветов, от которого у меня неприятно щиплет в носу. Я вижу, как желтые бусины окутывают его фигуру, вижу, как его глаза остаются совершенно холодными. Он не подвластен этой магии, его не одурачить приторным, до гниения зубов, дурманом. И все же он продолжает свой танец, не останавливаясь. Звезда, называемая Солнцем, скрывается за могучими горами, лишь тонкие струйки освещают фигуру, сосредоточенную на незамысловатом танце. Загорелая кожа, выглядывающая из-под выреза на шее, в лучах света приобретает бронзовый оттенок, подчеркивая его зеленые глаза. Зеленые, как чудо природы. Зеленые глаза, способные превратить сердце в камень. — Отец, — его руки, сцепленные на согнутых локтях над головой, медленно поглаживали натянутую кожу, — разве тебе не говорили, что подглядывать некрасиво?       Он не поворачивался в мою сторону, его хриплый голос доносился до меня. Его спина с идеальной осанкой, тонкая талия, округлые бедра, широкие плечи. Он был словно высечен из гранита. Солнце уже давно скрылось, передав бразды правления своему бледному другу. Подавленный вздох пронесся по благоухающему лугу. Его руки, словно лилии, раскинулись вдоль туловища. Его голова слегка повернулась в мою сторону, но взгляд оставался прикованным к мерзлой земле. — До сих пор тебя не смущало мое подглядывание, — я ступал медленно, не желая напугать грациозную лань, стоящую передо мной. — Как ловко ты меня подловил, — прошептал он, позволяя пыли оседать сквозь пальцы, — не потому ли мои танцы так завораживают взгляд? Что даже ты, Отец, не можешь оторвать глаз от своего дитя? — уголки его губ приподнялись, и мое сердце благополучно пропустило удар, способный оставить кровоточащую рану. — Ты не мой ребенок, ты часть моей семьи, ты мой брат, — нас разделяло несколько метров, и я мог бы протянуть руку и коснуться его шелковистых волос. И Господь мне свидетель, о большем я и желать не мог. — Измените одно слово, и смысл кардинально изменится, не так ли? Но мы знаем исход этой истории, — его «мы» заставило меня сузить глаза. Это могло означать многое, но под «мы» он явно имел в виду кого-то конкретного. — Отец, ты можешь спрятаться за стеной из шипастых лоз и надеяться, что никто не сможет их сжечь. Никто не посмеет потревожить Отца, — его голос звучал жестко, без намека на усмешку, — однако, — он повернулся ко мне, и, боги, его глаза тонули в бездонной пропасти, где один неверный шаг — и ты будешь бродить в аду до конца вечности, — ты будешь тем, кто подожжет свое творение. Это лишь вопрос времени.       Ветер, сковывающий всё тело, унес собой аромат блажи. Он сеял вокруг, ухватившиеся за единственный шанс на свободу, лепестки, и закружил их над нами, унося ввысь. Его волосы были откинуты назад, обнажая кривой шрам, пересекающий левую бровь. Хлопковая рубашка была распахнута на нем, нижние пуговицы расстегнуты, и я не мог удержаться. Я созерцал мягкую, бронзовую кожу, которую лунный свет открывал в новом обличье. Мои ладони зудели, и я сжал ладонь с намотанными на неё четками, благодаря чему, покалывающая боль не позволяла мне потерять контроль над ситуацией.       Он приподнял подбородок, открывая доступ к уязвимой шее. Адамово яблоко дернулось, и хныкающий стон вырвался из его обветренных губ. Его ладони вцепились в брюки, он нахмурил тонкие брови у переносицы и зажмурил ядовитые глаза. — Кажется, я не совсем углядел куда ступаю, — невинно прошептал он. Я обеспокоенно оглядел его и придвинулся чуть ближе, протягивая к нему руку. — Что с тобой? — он слегка приоткрыл свои водянистые глаза, и у меня перехватило дыхание — то ли от предвкушения, то ли от виноватого взгляда в его глазах. — Прости, но, кажется, мне нужна твоя помощь, Отец, — выдохнул он последнее слово. — Моя нога… — не успел я опомниться, как оказался на коленях, держа его поврежденную ногу за голень и стопу. — Отец, — в его осипшем голосе зазвучала паника. — Шшш, — я опустил взгляд на его ногу, ощупывая мягкую голень. Он не мог видеть моих почерневших глаз за пожелтевшим стеклом. В ногу вонзился среднего размера осколок; он не вошел глубоко, но был достаточно опасен, и струйки крови стекали по краям раны и медленно окрашивали пятку в красный цвет.       Как оказалось, я молчал достаточно долго, чтобы он положил свою холодную ладонь мне на плечо и коснулся пальцами моей шеи. Я поднял на него глаза, и он улыбнулся мне, но этот манящий холод все еще был с ним. — Все в порядке? — спросил он таким тоном, словно не у него в ноге застряла грязная заноза, которая долгое время пролежала на вытоптанной земле. — Смотря что ты подразумеваешь под словом «в порядке», — я автоматически принялся поглаживать его по голени, и по выражению его лица я понял, что он наслаждается этим. — Если ты имеешь в виду танцы, то, к сожалению, тебе придется отложить это увлекательное занятие, — я услышал легкое фырканье с его стороны, когда он пытался спрятать свою нелепо широкую улыбку рукавом. Я почувствовал, что моя собственная улыбка способна расколоть мое лицо пополам. — А если я скажу, что следующий танец я хочу посвятить вам, Отец? — О, в таком случае, это большая потеря, — его тело дрожало в моих руках, и я упивался его реакцией. Мне льстило, что я стал причиной столь бурной реакции. — Отец, тебе нравится танцы при лунном свете? — мои губы сложились в кроткую улыбку, которую я готов был дарить ему каждый день. Его ладонь погладила мою теплую кожу в месте их соприкосновения. — Мне нравится танец конкретно от одного танцора, — он снова прикрыл глаза. Слабые вздохи вырвались из его приоткрытых губ. — Он хорош? — Он великолепен. В его движениях я вижу его самого, он настолько великолепен, что я не осмелился бы прикоснуться к нему, если только он сам не позовет меня. Его уверенность способна приковать внимание, его точность движений не позволяет усомниться в его личности. То, как он умеет обратить ситуацию в свою пользу, восхищает меня. Он не делит людей на классы, он готов помочь любому, кто его попросит. Он в меру жесток, не позволяет садиться себе на шею, но может позволить себе на день забыть обо всех остальных и заниматься только своими делами, — тут до меня доходит, что я увлекся, и это не укрылось от его слуха. — Ты говоришь мне о его танце или о нём самом? — Все вместе, ведь принято считать, что танец — это отражение человека. Не так ли? - он понял, что я пытаюсь выбраться из этой ловушки, и не стал добиваться большего. — Вы правы, Отец, — уголки его губ опустились, и он принял спокойное выражение лица. — В таком случае, я посвящу свой следующий танец луны тебе. Он будет принадлежать только тебе.       Он убрал ладонь с моей шеи и приложил ее к своему сердцу. Подняв голову, он пропел следующие слова мягким шепотом, как если бы это делали ему. — Только ты…       Что-то во мне щелкнуло, и я приблизился к его ступне. Если я не был первым на его пути к Вратам, то я буду первым, кто оставит на нём свой след. — Только я, — и только Господь нам свидетель.

***

— Ты не очистишься, содрав с себя кожу, — я подпрыгнул от удивления. — Ты, как никто другой, должен это знать, Креститель, — я уже собирался обругать грешника за то, что он застал меня врасплох, когда рядом со мной появилась та же фигура, погрузила ладони в чашу с водой, где находились мои руки, и вытащила их в свет. — Лучший способ отринуть свою сущность — это отпустить все невзгоды и идти вперед, и стараться думать, прежде чем действовать, — он проследил за нашими руками, когда его пальцы прочертили круги по тыльной стороне моей покрасневшей ладони, а капли воды скатились по моим локтям. От него исходил такой холод, что даже вода из чаши казалась мне теплее. — Но это мало чем тебе поможет, Креститель. Мои суждения и твои действия противоречат друг другу, — он выпустил мои руки из своих. — Так что постарайся не навредить себе, я не могу всегда быть рядом.       От насыщенного аромата блажи у меня неприятно зачесался нос, и мне пришлось отодвинуться от нежданного гостя. Я отряхнул воду с ладоней и вытер их о штаны, не отрывая взгляда от раскованной фигуры. — Кажется, я напугал тебя своим появлением, прошу прощения, — я знал, что это было притворное волнение, все наши разговоры были частью одноименной пьесы, которая в конце концов должна была закончиться. — Отец попросил меня проведать тебя, он беспокоился, — я мог ощутить горечь, осевшую на его языке. Горечь от прозвища, принадлежащего человеку, которого он ненавидел. Мои ладони чесались от желания вырвать язык этому грешнику. Меня не обманешь, и он это знает. Его обуздывает лень, и он не прячется за фасадом покорности и любви. Его наглость, его гордость — я хочу содрать кожу, на которой будут аккуратно и нежно вырезаны его грехи. Специально для него я приготовлю шкатулку, куда положу каждый его грех, я буду ухаживать за ними, я буду упиваться своей победой над змеей, поселившейся в моей семье. Я хочу кусочек этой девственной кожи. — Своим появлением ты только сеешь раздор в моём сердце. — Неужели? — он смеет насмехаться надо мной, я не могу понять, что они разглядели в нём особенного? Он лишь второсортная фигура в плане Отца, так почему же он стоит рядом с нами, как член семьи? Почему они смотрят на него, как на божество? — Не хочешь ли ты поделиться со мной? Может быть, я смогу тебе чем-то помочь, — он думает, что имеет власть над нами, но он забывается, может он и змей-искуситель, но и змей едят на ужин. — Твоя помощь не нужна, грешник, — мои слова ошпарили его, и я заметил, как мелкая дрожь пронзила его толстую кожу. — Твое присутствие лишь подтверждает мои догадки, — я смотрю на него сверху вниз, как и подобает одному из Вестников. Я впиваюсь глазами, опустошенными столькими годами насмешек, в его жалкую фигуру. Я хочу украсить его своими чернилами. Я хочу сделать его грязным, чтобы никто не смотрел в его сторону, он будет медленно увядать, как и его отвратительный дурман. Я хочу смотреть из первых рядов, как всеми любимый спаситель собственными руками разрывает себе грудную клетку. Ах, да, бывший спаситель, а теперь он лишь жалкая замена тому, кто был не менее достоин быть в моей семье. Все они — жалкие марионетки в руках отца. — Ты больше не способен противиться воле Отца, — я навис над ним, и он не поднял на меня своих ядовитых глаз, еще лучше, иначе я предстал бы перед Господом с окровавленными руками и змеиными глазами в ладонях, по одному в каждой. — Еще одна сломанная игрушка. Жалкая замена шлюхи.       Секунды кажутся минутами, и я замечаю, как на его губах расцветает улыбка. Мои руки зудят, на шее вздувается жилка, жажда крови отражается в глазах напротив. Он не смеет так смотреть на меня, никто не смеет жалеть меня. — Креститель, ты тоже хочешь кусочек меня? — он стоял вплотную к моей груди, которая вздымалась от гнева. — Тогда я прошу прощения за то, что не уделял тебе достаточно времени, — я схватил его за волосы на затылке. Я сдерживал себя, чтобы не вырвать эти пряди из его черепа. Я резко дернул его голову вверх и уставился в его лицо, искаженное болью. — Слушай меня, помощник шерифа, и слушай внимательно, прежде чем ты поставишь под сомнение безопасность моих братьев, ты волен ходить по моей территории, как тебе заблагорассудится, улыбаться каждому встречному подонку, но запомни раз и навсегда, дай мне хоть малейший повод усомниться в тебе и твоей честности, я буду рядом, я приду по твою душу, как смерть с косой. Я притащу твою жалкую тушу в свой храм и напьюсь твоей крови, я сорву твою отравленную кожу, к которой прикасались мои братья, я вырву твои глаза, в которых они нашли свой наркотик, а когда я закончу, я сожгу твой труп и буду прыгать через него и смеяться до потери голоса, — я отшвырнул его и повернулся к чаше с водой. — Впредь знай свое место, ничтожество.       После всего этого я решил было, что он убежит и громко хлопнет дверью, но рука, коснувшаяся моей ноги, перечеркнула все догадки. — Только ты, — я опустил взгляд, — только ты, Креститель. Ты единственный, кто не поддался чарам.       Он сидел на грязном полу, его грудь вздымалась, словно он пробежал марафон, распущенные волосы каскадом падали на плечи, глаза блестели за челкой, от которых перехватывало дыхание. Он убрал руку и поднес ее к своим надутым губам, слегка оттянув нижнюю.       Мой нос чесался сильнее от яркого запаха наркотика, я почувствовал, как мои ноги подкосились, и я уже сидел перед ним на коленях, а он снова потянул ко мне руку, но я схватил его за запястье и потянул назад, притягивая Помощника к себе. Я слышал, как аромат, не привычный ему, оседал на моем языке и вызывал горький привкус в горле. — Как? — мой голос охрип, а глаза горели. Я чувствовал, как кровь подступает к горлу. — Чаша с водой, — он излучал тепло, и мне так хотелось прикоснуться к нему. — Грешник… вот почему ты пришел ко мне, чтобы избавиться от меня, свалив все на отравление. — Это низко, даже для меня, — его губы блестели. — Если бы я хотел избавиться от тебя, я бы не стал прибегать к такому безболезненному методу, — от них источал аромат из смеси трав. — В сказках все происходит не так, — я задышал тяжелее, и металлический привкус стал ближе. — Но мы не в сказке, Креститель, — он ждал, когда же я сорвусь первым, он знал, как я дорожу своей жизнью и готов на все, чтобы сохранить ее. — Здесь только я. Никто никогда не узнает, Джон.       На вкус он такой же, как и блажь, что отравляет наш рассудок и оставляет на нас след безумства.       Но гораздо слаще и ярче.