Двенадцать ночей

На платке алые лепестки маков и от этого зрелища хочется отшатнуться. Катарина успела раньше, а кто же еще. Но как отшатнуться, как оставить мучающегося тяжелыми спазмами юношу, даже если на чужую влюбленность непомерно тяжело смотреть. Медленно подойдя, чтобы случайно не напугать сильнее, и без того не понимающего что с ним, Ричарда, обнять еле стоящего на ногах, давая на себя опереться и аккуратно опустить на ковер. Уложив голову Дика щекой себе на колени, гладить, растирая, еще вздрагивающие плечи, пережидая приступ вместе. Нет бы мягкие розы с округлыми краями или длинные, легкие лепестки лилий. Маки мучают Ричарда. Маки, которыми славится Эпинэ. Бескрайние светлые поля, где, разумеется, так любила гулять юная Катарина Ариго. Некстати вспоминается горький вкус морисского снадобья, которое приходится теперь глотать ежедневно и которое давит тошноту, не позволяет цветам и лепесткам напоминать о себе. Нужно рассказать Ричарду о благословенном зелье, лекарь будет делать и ему тоже, а пока ничем не помочь, только держать так, чтобы не мешать лепесткам выходить и успокаивать объятием глупого влюбленного мальчишку. ~ В Багерлее выходит держаться, впрочем, из рук вон плохо, но выходит - не умолять тюремщиков и господина Альдо Ракана о горьком терпком отваре череды, не говоря уже о том самом морисском снадобье, откуда оно у них, а еще чтобы запретили Окделлу навещать. Остается только терпеть пустые визиты, то лже-Ракана, то Окделла, а после выхаркивать маленькие звездочки камнеломки, блевать твердыми зелеными лепестками и ненавидеть себя за эту болезненную, бессмысленную нежность к бывшему оруженосцу даже сейчас. ~ Плененный Ричард что-то кричит, ругается, и, ожидаемо, начинает задыхаться. Может быть сейчас, наконец, должно чувствовать брезгливость, не меньше, но зачем-то тянет подойти, опуститься тут же в дорожную пыль, почти как тогда, устроить голову Окделла у себя на коленях, тот связан и ему неудобно, но все же лучше, чем на холодной земле. И даже получается соврать себе, что это только клятва, которую обязуют давать любого начинающего учить медицину в Кэналлоа - не пройти мимо, посильно помочь человеку, которого мучит болезнь. Тем более такая болезнь, от которой не вылечиться, а всех средств погасить приступ: объятия и душевные излияния, кому-нибудь, кто сможет выслушать. Ричарду не дурно - невыносимо. Не один только цветочный приступ, но и спертое дыхание, как случалось с ним от сильного волнения еще в Варасте и несколько раз в самом начале службы. - У вас тут целые букеты. Как отказать себе в последнем удовольствии провести пальцами по горячему лбу, не таясь погладить и чувствовать, как под целебным прикосновением приступ понемногу стихает. Лепестки синие, фиолетовые, бордовые, светлорозовые... Это что же, теперь и васильки? Какой же ты... Еще юный, глупый влюбчивый мальчишка. - Когда я наконец умру? Вопрос звучит неожиданно, но Окделл и в самом деле смотрит вопросительно, откашливаясь между всхлипами. Ему все равно, кто его обнимает сейчас и держит голову на коленях - ненавистный Алва, бывший монсеньор, кровный враг и противник его любимого Альдо. Улыбаться хочется, но совсем не от светлых чувств. Не иначе злорадство вьюжит голову и говорить жестокую правду клятва лекаря не мешает. - О, вы будете жить, Дик. Жить и мучиться пониманием, что королева никогда не будет с вами. Что тот, кто прорастает в вас васильками никогда не ответит вам взаимностью. Маки тоже прорастут и вы будете срезать у своего сердца тонкие стебли... - Они уже растут, - признается бывший оруженосец и это следует немедленно проверить. Обнажить Окделлу грудь, где у сердца в окружении кровавых ранок в самом деле прорастают сквозь кожу крошечные стебли. - Что это? Проростки роз?... Ох, юноша. Многих же вы любите, но никто из них - вас. - Единственное, что вы можете сделать - это вымарать из своего сердца чувства ко всем этим людям. Или каждое утро срезать с груди над сердцем появляющиеся ростки цветов, надеясь на взаимность однажды. Как приходится каждое утро делать с проклятыми камнеломками, впрочем, ни на что не надеясь. Собирая силы для каждого слова и сбиваясь на вдохе, Окделл задает самый глупый вопрос из всех, что можно задать сейчас: - Почему вы не соглашаетесь на дуэль? Трудно не усмехнуться, но провести ладонью по его лбу, отводя спутанные мокрые волосы в сторону, чтобы запомнить этот взгляд - хмурый, но полный вопросительной надежды, будто бывший эр все еще знает ответы на все вопросы, словно наместник Создателя на земле. А позже беречь и хранить этот взгляд в сердце, вот что будет мешать маленьким звездочкам цветов душить и дальше - где-то глубоко-глубоко Окделл все еще доверяет. - То хотите умереть, то убить меня? - Убить вас... Хочу безумно. О, это чувство знакомо, такое сложно забыть. Хочу убить вас. Раз не могу вас любить открыто. Хочу убить вас, но хочу, чтобы вы были живы как можно дольше. Вымарать чувства кажется почти невозможным. Легче, и правда, будет. Убить.