Совы и жаворонки

      Всё началось ещё задолго до Бьякурана — в день, когда Мукуро впервые прибыл в Намимори. Он избил Кёю под сакурой, а через какое-то время тот собрался с силами, встал, поднялся наверх и отомстил ему на пару с Савадой, пока Ямамото возился с раненым Гокудерой. Савада даже тогда, хотя его друг был ранен, сдерживался, зато Кёя, казалось, хотел закончить поединок убийством.       Уже потом Мукуро выяснил причину, по которой во второй раз сакура не сработала — Кёе передали лекарство, — и узнал, что в полную силу тот сражался иначе: к примеру, сразу нажимал на скрытую кнопку, выпускавшую из тонф маленькие шипы. Уже тогда Кёя имел на него свои планы.       Отлетая к стене, Мукуро и помыслить об этом не мог.       Он пришёл в себя на кровати в незнакомой комнате — как он довольно быстро выяснил, в ней жил Цунаёси Савада. Тот оказался великим гуманистом: он не только отказался убить поверженного врага, но и искренне беспокоился о его состоянии — а также о том, что за ним охотились, как он выразился, непонятные люди. Реборн сразу поправил его — Виндиче. Он понимал, чем сулило им укрывательство, но на отказе от него не настоял.       Товарищи Цуны не полностью разделяли его человеколюбивый настрой, однако и они вскоре стали вести себя более чем дружелюбно. То, как к нему отнеслись недавние враги, вызывало у Мукуро противоречивые чувства: у него безнадёжно щемило в груди от того, что незнакомые люди почему-то были добры к нему, и одновременно он испытывал к Вонголе презрение, потому что участия он не заслуживал и если бы на его месте оказался какой-нибудь отъявленный негодяй — эти простаки и ему позволили бы дальше творить зло.       Так нелепо и стыдно было им проиграть.       Как врага его воспринимал только Кёя — и этим он заслужил лишнее уважение.       Изначально Кёя заявлял, что он хотел провести один честный поединок и отомстить за те боль и унижение, которые он испытал в первую встречу, но Мукуро совершенно не удивился, когда тому не хватило единственного сражения. Известие об этом его только обрадовало: Кёя, конечно, любил драки сильнее, но лишь потому, что его отношение к ним было каким-то совсем нездоровым.       Постепенно обсуждения времени для новых спаррингов — местом служила крыша средней Нами, — стали перетекать в короткие разговоры о текущих событиях: благо Реборн со своими затеями, а после и Занзас с его безумным планом, давали поводы. Кёя говорил не очень много, и это, наверное, было хорошо, потому что даже так Мукуро быстро к нему привязался.       В одну из встреч они задержались на крыше до самого вечера. Луна взошла такая большая, что на ней можно было разглядеть каждый кратер; звёзды, затмлённые её светом, блестели мелкими белыми точками. Они не то чтобы вместе любовались ночным небом, просто вдвоём сидели возле ограды и пили воду, приводя в порядок дыхание, но атмосфера казалась Мукуро почти романтической. В какой-то момент Кёя спросил — «Почему ты хотел уничтожить мир?». Его внимание к словам льстило, хотя Мукуро не преминул исправить ошибку: «Не мир, а людей». «Тогда понятно», — ответил Кёя, и Мукуро сам испугался того, как растаял от этих слов.       Ещё через несколько встреч очередной бой закончился для Мукуро не слишком удачно — от удара в плечо он повалился на крышу, и хотя в последний момент Кёя направил руку вверх, изменив вектор атаки и тем самым её ослабив, это всё равно было больно. Технически Мукуро ещё не проиграл, — он упал относительно правильно и мог быстро подняться на ноги — но плечо зверски ныло, а ещё он устал. Решив пока не вставать, он перевернулся на спину. Ему казалось, своей расслабленностью он вполне очевидно выразил нежелание продолжать драку и признал поражение, — но Кёя присел с ним рядом и прижал к его здоровому плечу ладонь с зажатой в ней рукоятью тонфы; сама тонфа при этом легла поверх шеи. Обычно он приставлял оружие к горлу иначе.       Кёя молча смотрел на него сверху вниз, не отстраняясь, будто бы с любопытством, и Мукуро даже подумал, что, может, сквозь иллюзию на его лице проступила часть шрамов. Он провёл небольшую ревизию и убедился, что это было не так. После этого Мукуро сжал ладонь Кёи и попробовал её отодвинуть — тщетно.       Зато Кёя вроде не возражал, что Мукуро держал теперь его руку. В памяти сразу всплыли сцены того, как Кёя с недовольством отстранялся от чужих прикосновений; они льстили и давали надежду — но, к сожалению, Мукуро помнил, что контекст в них отличался от нынешнего: как минимум настроение у Кёи в тех случаях было плохим.       — Если хочешь что-то сделать, то сделай, — попросил Мукуро с улыбкой.       По сути, он по-прежнему оставлял всю ответственность на Кёе; ему не хватало храбрости самому сделать шаг вперёд.       Решив, что даже в худшем случае он скорее навредит себе, чем испортит настроение Кёе, Мукуро успокаивающее потёр его ладонь большим пальцем. Сразу после этого он почувствовал, как Кёя дотронулся до его паха коленом, и сначала ему показалось, что время для него замерло в миг, когда прикосновение должно было перейти в удар. Колено мягко, осторожно двинулось, и только тогда Мукуро понял, что Кёя решил его так приласкать. Одновременно тот небрежно отбросил тонфу; Мукуро скосил взгляд и увидел её в опасной близости.       Проявлять инициативу, пока твёрдая рука удерживала его в положении лёжа, было не слишком удобно. Чёлка Кёи, казавшаяся сейчас очень объёмной, свисала и закрывала больше половины его лица. Мукуро пропустил её между пальцев, поднял и отвёл вверх; Кёя недовольно встряхнул головой, и тогда Мукуро переключился на его брюки: стал их расстёгивать.       Лёжа на холодной крыше, Мукуро всё равно чувствовал внутри себя жар — и невольно думал, что изобретатель тантрического секса был, наверное, гением: даже если эта техника не помогала копить энергию, она по крайней мере позволяла не задумываться в минуты после секса о том, где и как помыть руки.       Они так и не обговорили, в какой статус перешли их отношения, и весь оставшийся день Мукуро не покидало ощущение, что произошедшее ему в какой-то мере привиделось; что Кёя вполне мог продолжить вести себя так, будто ничего не случилось. Опасения оказались беспочвенными — после драки они снова пошли по проторённой дорожке, — но они опять ничего не обсудили, и, кроме того, что теперь они иногда помогали друг другу с разрядкой, их отношения не изменились; они по-прежнему разговаривали немного и пересекались преимущественно во время спаррингов. От приглашения сходить в суси-бар Кёя отказался, и Мукуро, из гордости и нежелания показаться навязчивым, не позвал его ещё раз. Внутренне он немного рассчитывал на встречную инициативу — но довольно быстро понял, что она не последует.       Мукуро не был уверен, насколько они теперь считались парой, и даже ревновал бы Кёю — если бы тот активно общался с кем-то, помимо крайне несимпатичного мальчика, помогавшего ему с комитетом. Вскоре интроверсия Кёи перестала Мукуро спасать: в приступе собственничества он испугался, что Кёя мог спать со всеми своими сильными противниками, которых он более-менее долго знал и которые соглашались; среди его знакомых нашлись три возможных кандидата, один из которых, правда, довольствовался телом ребёнка. То, что вариантов у Кёи было немного, Мукуро успокоило слабо, и в конце концов он задал ему вопрос о партнёрах прямо — прикрывшись тем, что вчера он прочитал статью о бессимптомном периоде ВИЧ и словил панику. Он действительно очень боялся, но не заражения, а реакции Кёи: подозрения могли вызвать у него обиду. Он отреагировал на удивление спокойно — сразу признался, что других партнёров у него не было, равно как и планов на кого-либо, поэтому Мукуро мог не беспокоиться о болезнях, если он и сам не искал новых связей. С одной стороны, Кёя как бы подтвердил, что они не находились в отношениях — по крайней мере в закрытых и моногамных, — но с другой, он же и снял опасения, что у него имелся кто-то ещё. Следом Кёя выразил обоснованные сомнения в том, могли ли половые заболевания вообще с серьёзной вероятностью передаваться через взаимную дрочку, — что, впрочем, в любом случае не имело значения, поскольку никто из них не болел.       В этом разговоре Кёя вёл себя очень мило; Мукуро было приятно увидеть, что тот изо всех сил старался восстановить его душевное равновесие, — но даже этого оказалось мало. Мукуро пропал — потому что ему отчаянно хотелось услышать что-нибудь о своей незаменимости; любую романтическую чушь, которую Кёя себе бы позволил.       Мукуро вообще хотел многого: к примеру, он не отказался бы спать с Кёей в одной постели — ну, по крайней мере это попробовать — и хотя бы раз сходить с ним в нормальный, не заброшенный парк аттракционов: он никогда там не был и хотел бы разделить эти новые для себя ощущения на двоих. Он старался убеждать себя, что, может, и их отношения остались бы такими же странными, даже если бы они познакомились при иных обстоятельствах, — они оба были непростыми людьми, да и Кёя сам по себе выглядел очень неласковым — и это помогало ему меньше думать о том, что он своими руками уничтожил их нормальное совместное будущее ещё в первую встречу. Объективно Мукуро понимал, что в целом его устраивала эта прохлада и что ему было от кого получать безграничное восхищение, тоже имевшее свои недостатки, — но иногда его слегка ранили непрошенные мысли о том, что между этими двумя крайностями существовал длинный промежуток различных вариантов, и он бы с удовольствием оказался где-то на его середине.       Положение изменилось ближе к концу старшей школы. Мукуро предполагал, что в какой-то момент им придётся как минимум обсудить новое место для встреч, способное заменить крышу, и втайне возлагал на этот разговор надежды, но он не ожидал, что в один из вечеров Кёя просто пригласит его к себе домой. Мукуро согласился, и походы в гости быстро стали для него рутиной. Кёя позволял ему проводить у себя много времени и охотно его подкармливал; Мукуро снова почувствовал себя вправе куда-нибудь его приглашать, и они стали иногда вместе посещать различные места в Намимори. Кёя бы наверняка согласился и на поездку в парк аттракционов, но до неё не дошло; потом они стали больше заниматься делами Вонголы, а Кёя ещё и начал учёбу в университете, и Мукуро отложил эту идею на неопределённый срок.       И вдруг пришёл Бьякуран.       Никто, наверное, — даже Реборн — не оценил масштаб проблем с семьёй Джессо сразу. В начале эти ребята выглядели как пара месяцев непыльной работы в будущем — причём «пара месяцев» вместо считанных дней в этих прикидках появлялась только из-за того, что их командование находилось в Италии. На деле всё прошло не так гладко.       Так или иначе, одно из желаний Мукуро сбылось: обычно Кёя считал идею о совместном сне идиотской, но тут он изменил своё мнение — это решение казалось ему вполне разумным, если они вынужденно отдыхали в машине, или же спали по несколько часов в сутки, потому что в таких условиях сон автоматически становился крепким, а заснуть они могли чуть ли не во время разговора.       Не все дни были тяжёлыми. Совместный сон помогал Мукуро видеть в них что-то хорошее, хотя он и отключался в объятиях слишком быстро, чтобы как следует насладиться моментом.       Целый вечер, который Кёя разговаривал неожиданно мягко, Мукуро списал на влияние усталости — а потом, незадолго до сна, Кёя вдруг сжал его ладонь и заговорил, глядя в глаза:       — Я против того, чтобы ты продолжал шпионить за Бьякураном. У меня осталось не так много дорогих мне людей, и я не хочу потерять своего лучшего друга.       Лучший друг. Кёя не нашёл ничего лучше, чем назвать его лучшим другом, и, похоже, он слишком серьёзно отнёсся к информации Ириэ о том, что Бьякуран разработал некое оружие против иллюзионистов, способное навредить человеку, управлявшему телом медиума.       В тоне Кёи звенело что-то такое, что помешало Мукуро развеселиться. Может, то, что за словами о дорогих людях стояла смерть его отца, о которой Кёя не решился ещё раз сказать напрямую.       — Как скажешь, — сказал Мукуро. — Если тебя это беспокоит, я прерву слежку.       Он не собирался останавливаться на достигнутом, но точно знал, что сумеет выжить. Небольшую ложь ради спокойствия Кёи он счёл допустимой — тем более, что, закончив с делами, он собирался сразу раскрыть ему правду.       После того, как Мукуро чуть не умер из-за нового устройства Бьякурана, он действительно прекратил сбор информации — и решил никогда не рассказывать Кёе о своей последней вылазке.       Когда Кёя в следующий раз предложил ему переспать, Мукуро с готовностью ответил:       — Конечно. Ведь для этого и нужны друзья.       Кёя совершенно не удивился его словам.       — Я не хотел решать за тебя, в каких отношениях мы находимся, — объяснил он. — Ты бы хотел встречаться со мной?       — Что ты. Боюсь, это могло бы навредить нашей прекрасной дружбе.       На лице Кёи не появилось и тени веселья.       — Тогда какие ко мне могут быть вопросы?       — Нельзя быть таким обидчивым. Теперь мне кажется, что я начал встречаться с самым мелочным и злопамятным человеком на свете, хотя это должно было быть твоим ощущением.       Кёя сдержанно улыбнулся.       Когда эпопея с Бьякураном закончилась, Кёя неожиданно легко согласился на поход в парк аттракционов. Он сразу подумал про Мафиялэнд, причём он собирался выкупить его на весь день, но Мукуро напомнил ему, что там бы они привлекли много внимания, — иллюзиями не получилось бы подделать показания камер — и настоял на походе в обычное, общедоступное место: толпы ведь не мешали Кёе наслаждаться теми же фейерверками. Тот согласился.       Какое-то волшебное проявление физики вдавило Мукуро в стенки крутящейся кабинки, и всё, что ему удалось сделать, — это прижаться к плечу Кёи, закрыть глаза и рассмеяться.       Мукуро с трудом верил, что они, может, так бы и не начали формально встречаться без нависшей над миром угрозы, но всё, конечно, началось ещё задолго до Бьякурана, — когда он впервые поймал ненавидящий, несломленный взгляд стоявшего на коленях Кёи.