Рябина да золото

Весь день шли они. Добрыня казался очень погруженным в себя и в тяжелые думы опущенный мыслями каменными. Утро застало их в объятиях друг друга, и все как-то приобрело странный оттенок неловкости, как будто ночью наваждение какое-то колдовское на них опустилось. И желания странные, никогда не существовавшие, обуяли и богатыря славного, и гонца влюбленного в княжескую племянницу. Добрыня не сказал ничего, кроме как доброго утра пожелал, справился о здоровье, и пошел дом к отбытию готовить. Позавтракали в пасмурном молчании, потому как с момента пробуждения Добрыня еще смурнее стал. Горыныч не объявился и после обеда. - Ну, ждать мы уже не можем, - хлопнул себя по бокам богатырь. – Выдвигаемся! Запрягли опять Васю, дом на клюшку закрыли, и в путь выдвинулись. Елисея уже и не мучит совсем его рана, только чешется страшно и поднывают мышцы травмой изувеченные, но Добрыня крепко перевязал его плечо и грудь, чтобы повязка не спадала. Набрали воды и отвара в меха, чтобы по дороге не прерывать лечения и простой водой напиться. Оба молчали, чувствуя неловкость и смешанные чувства, каждый старался разобраться в себе, остро обращая внимание на случайные и такие обычные соприкосновения рук, коленей или плеч, но вызывающие шум в ушах и покалывание на кончиках пальцев. Долго ехали они, и на окраине точно, где начиналась длинная пустошь, а за ней болото, где Баба Яга обитала, хотели они помощи у нее просить да нагадать, где Калывана искать. Та хоть и покривляется, а богатырю отказать не посмеет! Пустошь, которую они оглядели, не вызывала доверия. Тьма ширилась в сознании Добрыни, и он совсем окаменел, как будто перед боем напряженный и кольчуга его мелко-мелко дребезжала от силы, что исходила от него. У гонца даже шапка поникла, так сильно ощутил он эту силу, направленную на кого-то неведомого. И вновь вернуло это его к мысли о том, что вверял ему ночью этой Добрыня себя и силу свою, мол – распоряжайся! И думал Елисей, а в праве ли он? - Нет, не останемся на открытой земле, - покачал головой Добрыня, а глаза сверкнули хищно, как у льва. – Схоронимся в лесу, на окраине, а завтра равнину перейдем. Не нравится мне тишина эта, как будто враг какой затаился… Ты, Елисей, чтобы не отходил от меня, - зыркнул мужчина через плечо. Елисей сделал большие глаза, как будто отродясь такого у них не бывало, чтобы он самовольничал. Добрыня еще грознее стал. – Я понятно объясняю? - Да понял я, понял… В лесу, так в лесу… Они слезли с верблюда, побрели обратно. Богатырь передал гонцу поводья, а сам поспешил вперед, находя удобное место, чтобы и обзор не закрывался, а все же со стороны равнины их не видно было. И ведь нашлось такое, позади валежник возвышался из старых деревьев, как будто бураном поваленных – широкие, старые, да червями изъедены. Хорошо прикроют их с тыла, чтоб не подобрался кто, а впереди кусты густые с ягодой волчьей и жимолостью горькой, лесной. На небе в тон настроению богатыря было пасмурно, эти серые буруны облаков тянулись и ширились во все стороны, и не было им конца и края. И словно бы похолодало вокруг, хотя дождем и не пахло. Гонец тоже сник через какое-то время. Болезненное состояние вдруг резко вписалось в картину происходящего. Грозный молчаливый воин, собирающий хворост и готовящий стоянку, да все по округе озирающийся. Небо мрачное и ветер что-то нашептывающий, и убивающая тишина, как будто рать страшная нападет на них вот-вот. Даже Вася ткнулся в руку Елисею, как будто спрятаться хотел от этого напряжения. Или Елисею ласкался, чтобы облегчить грусть-тоску его. Елисей вздохнул, улыбнулся нежно, белозубо – молод он слишком, чтоб унывать, да и приключения его захватили, а ведь сердце юное только того и требует. Погладил он животное, а то и заулыбалось точно в ответ на ласку. Елисей снял одеяло, захваченное из кладовки Горыныча, которое они предусмотрительно к седлу приделали. Сумку с едой и два меха с водой и отваром. Только отвернулся на секунду, как видел, что Добрыня с руки рябину рассыпает как-то по-своему, интересно. Точно ритуал какой проводит. Елисей хмыкнул весело. - Ты не говорил, что колдовскому ремеслу научен, - улыбнулся он, прижимая одеяло и на дерево плечом опираясь. Глаза юноши светились веселыми искрами, он так и ласкал игриво грозную фигуру Добрыни. Тот не разделял веселья, даже внимания не обратил, а плечами повел, словно игривость эту смахивая с себя. - А я и не научен, - отозвался все же, дела своего не прекращая. – Это Илья Муромец меня научил, он знает толк в приметах и оберегах. Земля русская ему силу дает, я сам видел, когда на вражьей земле мы службу делили. - И что он? – заинтересовался Елисей, перепрыгивая тонкую красную дорожку, и располагая лагерь у незажжённого костра. – Мы вроде пока еще на русской земле, и в руках у тебя… Э? Рябина? - Чувство у меня странное, Елисей, - протянул Добрыня. – Будто бы наблюдают за нами. Друзья не будут подглядывать, а вот враги… Все же к Бабе Яге путь держим, чувствую я, что-то… иное в воздухе витает. Илья научил меня, что коли я хочу от взгляда колдовского и воздействия защититься, то нет защиты лучше – чем рябина. Ломать ветки я не стал, жалко. А вот ягоды можно рассыпать вокруг. - О! А вроде и я что-то такое слышал, мне как-то послание одно довелось доставлять, так в ночь назад пришлось гнать лошадь, а мне хозяева веточку рябиновую в пальто сунули, и ведь действительно, ни одна беда меня не постигла, - весело говорил Елисей, оживившись от того, что молчание тяжелое закончилось. – Целым вернулся и в срок назначенный, иначе все, разжаловали бы! И, наверное, с тобой не встретились… На какой-то короткий миг глаза их ясные встретились, да Елисей улыбкой ответил на хмурое выражение богатыря. Смотрели они долго, казалось, как будто обдумывая. А Добрыня вдруг резко молвил: - Женат я, - обреченно, тяжело, почти скорбно. И непонятно это было, от чувства вины перед Настасьей, или же от того, что невозможно ему с гонцом сойтись. Улыбка на ясном, чуть бледном лице Елисея стала нарисованной маской, потом сошла вовсе, оставив в лице нежную тоску. - Да, я знаю, Добрыня, - кивнул он, стараясь взглядом теплым передать свои чувства и поддержку. – Я знаю... Давай располагаться, а то темнеть начинает. Добрыня прогудел согласно и продолжил делом заниматься. И ведь действительно, как только круг рябиновый замкнулся, так точно исчез глаз чей-то следящий да чувство угрозы пропало, и дышалось словно легче сразу, будто воду чистую пьешь, а не эликсир густой. Гонец пыхтел над огнивом и сухими ветками, пытаясь высечь игру благодатную, чтобы огонь занялся. Никитич отобрал из рук орудие, и в один звонкий удар высек искру, что тут же обернулась огнем жарким, танцующий, первобытным. Гонец замер, вглядываясь, как целует жар сухие ветви, и задумался. А ведь он так же и в нем самом этот жар вырастил, силой уверенной, гневом молчаливым, нежностью стыдной и взглядом колдовским. В языках пламени точно видел замерший гонец, как фигуры их танцуют вокруг, сплетаются, сверкая, в жарком стремлении движутся навстречу друг другу, жмутся, ритмично, точно под бой барабанный, без устали, изнывая, извиваясь. Не выдержал гонец, отпрянул, да так на задницу и шлепнулся, подпалив челку. Добрыня хмыкнул в усы, косо поглядывая. - Что, суженую разглядел? – улыбался богатырь. - Чего?! – а гонец таким красным сделался, что уши и шея засверкали костром. Добрыня брови поднял, догадался. - Долго нам еще ехать? Ты-то был у нее, у Бабы Яги, я имею ввиду, - отзывался Елисей, подавая грибы Добрыне, что на тонкую ветку заточенную нанизывал их. - К вечеру будем у порога ее избы. Но тебе не об этом беспокоиться нужно, - острая палка уперлась в кадык и подняла голову выше, чтобы гонец в глаза строгие богатыря посмотрел. – Чтобы ночью от меня ни на шаг! Я понятно объяснил? И взгляд стал его раскатом грома, что свалился на покрытую шапкой голову златовласого посланника. - Да понял я, понял, - отмахнулся Елисей. – Коли разок отошел… - И чем закончилось, запомнил? – перебил Добрыня, укладывая грибы на вбитые рогатки, поворачивая над костром. - Я могу сам себя защитить! – вякнул громко гонец, грудь колесом выпятив и нос свой смешной задрав. Добрыня хмыкнул в усы, и не успел Елисей хоть что-то сделать, вдруг его сбила сила невероятная, да к земле прибила, распластала, дыхание перекрыла. Он успел только зажмуриться, а после остановки раскрыть удивленные голубые глаза, напуганные точно саму смерть увидал. Сердце колотилось быстро-быстро, а по телу жар растекся сразу, руки и ноги затрепетали от которого. Да только перед собой злое улыбающееся лицо богатыря увидел, нахмуренные брови, оскал странный, ноздри раздутые, точно огнем как Змей будет плеваться. - Т-ты чего? – заикнулся высоко гонец. А Добрыня и того сильнее довольным сделался, держа в кулаке правом собранную одежду на груди Елисея. - Защитить себя можешь, говоришь, - улыбался недобро богатырь. Он вдруг в секунду подумал проучить гордеца, и схватив его за грудки рукой одной, намотал на кулак зипун красный, смел с ног прыжком быстрым и повалил на землю, как раз застланной одеялом шерстяным. И знал он, что пара шишек точно впилась Елисею Силовичу в зад и меж ребер. Напугать хотел с целью, чтобы убедить юношу не соваться ночью куда ни попадя, что напасть появляется внезапно – не успеешь понять, как уже повержен окажешься! Да понять наконец-то гонец должен, что богатырю и приключения богатырские, а такие как Елисей обычно стрелой шальной замертво сраженные падают. Не понимал гонец ничерта! А сейчас лежит он, как заяц, то гневом заполняется, то дрожит с перепугу. А Добрыня все еще его одежку сжимает, и как будто все сильнее. Н-да, хотел научить попутчика уму разума, а опять попался в ловушку глаз его. Не сдержал своего взгляда, что тот утек к губам чуть приоткрытым, да врезался в них устами сладкими. Хватит уже мучиться, извел себя с утра раннего, ни работа, ни самоунижение не помогли Добрыне разум поиметь, все горело от стремления и нежности, от приложенных сил, чтобы от беды себя уберечь. А теперь, как прижал в шутке злой юношу возмущенного, напуганного, разозленного, так нестерпимо теперь стало. - Елисей, - выдохнул он жарко, покрываясь дрожью крупной. А тот ногами его несмело обнял. - Замолчи, богатырь, - шикнул Елисей, а тот удивленно вскинул голову и наткнулся на такой гневный взгляд, каких у Настасьи не видал, да в тот миг понял, что пропал совершенно. Странно это было. Точно они вина напились. Огонь полыхал, страшно пахло горелыми грибами, но им было все равно. Выбирались из одежды быстро, раздраженно, а все боялись не успеть друг другу навстречу, к прикосновению желанному, по коже руками стертыми от лука боевого и копья тяжелого. Елисей, на удивление, оказался спокоен, лучился легкой улыбкой озорной, и только уши горели беспощадно. А Добрыня вдруг смутился наготы своей, вспомнил, как много боев тело его перенесло и шрамов на животе, бедрах и ногах не счесть! Курчавые белые волосы в паху серебрились от бликов огня. Они рассматривали друг друга, словно маленькие любопытные дети. - Так ты рыжий, - не удержался Добрыня, заметив, что ниже пояса у гонца кудри медью отливают, а тот и прикрылся, смущенно запыхтев. - Я вообще маленький рыжим был, на солнце выгорают волосы, - оправдался он. – И что, рассматривать друг друга будем? Я не совсем… - Я так понял, ты во многом «не совсем», - поддел Добрыня, набираясь смелости, видел, что не один он стеснением объят. – Ну не дуйся… Иди ко мне, милый… Привлек его Добрыня, лицо спокойным сделалось, сосредоточенным и настроенным, а вот Елисей, как вложил руку узкую в ладонь богатырскую, оробел от количества ласковых слов, что начал ему воин шептать, то низко, почти рыком, то нежно, как будто песню поет любимой. Много там слов было, половины и не вспомнить, да только огонь словно вырос ярче, обжигая спины и животы. Мужчина целовал его всего, а Елисей и в долгу не оставался, касаясь ключиц, шеи, сжимая бока, ягодицы, кусая в плечи и губы. Дразнил Добрыню, чувствовал, как сила в нем концентрируется, что глаза уже и не шуткой сверкают. Распластал мужчина гонца по земле, придавил своим крепким телом, толкнулся крепкими чреслами между бедер гонца, прогнулся в пояснице и снова с чувством толкнулся, создавая контакт в членах напряженных. Богатырь еще не присвоил тело гонца себе, но активно делал контакт страстным, первородным в движениях. Елисея от чувств выгнуло дугой, точно лук его легкий. Изо рта вырвался стон, по-мужски громкий, несдержанный. Добрыня нашел губами грудь плоскую, часто вздымающуюся, припал, срывая вдохи и смешки от щекотки, и сам улыбался в поцелуй губ после. - Добрынь, - рычал Елисей, как лис дикий, располосовав спину ногтями в приступе страстном, - сделай уже, не мучь, не томи… Милый… Ласковый!.. Ах! - Сам не знаешь, чего просишь, - отказал Добрыня, двигаясь внизу. Хотелось, ох, как страстно хотелось взять гонца, да только не варвар он, потому как знал, что больно это жуть, то нужно обдуманно делать. Елисей глупый, не понимает еще, а у Добрыни нет сил объяснять, в теле жар нестерпимый и голова кругом идет. Пот по спине катился, мышцы буграми пошли, а вены даже на лбу вздулись от напряжения. – Расслабься, свет мой… Он погрузил Елисея в поцелуй особенный, и тот размяк, ведомым сделался, хоть внутри и тревоги налет опустился. А Добрыня крутанул юношу, осторожно под живот перехватил, на колени поставил и велел сомкнуть их. Елисей не в силах держаться, уронил голову на покрывало влажное, руки вперед распростер, впиваясь пальцами то в землю, то в колючую шерсть под чувствительной кожей. Вздрогнул, замычал, когда Добрыня поцелуями спину его осыпал, в ухо со слухом острым языком гладким залез, потом за мочкой поцелуем достал, а после и вовсе рукой левой сгреб ладони дрожащие, деревянные, и крепко-крепко их сжал. Полосы бинтов только сдерживали дикую страсть, потому как напоминали о том, что хрупкий юноша рядом, следует быть сдержаннее. - Сдвинь крепче, - взмолился страстный богатырь, и почувствовал, что и ратной выдержке предел есть. Ну, даром, гонец он был славный, на коне почти всю жизнь сидел и галопом таким летал, что бедрами мог и банку разломить глиняную. Послушался тот, стиснул бедра, чувствуя, как скользко меж них нырнул крепкий напряженный член. Добрыня толкнулся бедрами, стон издал сладкий, дрожащий, а потом и вовсе несдержанно мычать начал, только облегчение испытал. Елисей и сам назад подался, чтобы задом паха кудрявого коснуться, да удовольствие доставить любовнику. О да! Коли полюбовно они творят это, оба в удовольствии даром пропадая, да страстью друг к другу объятые, то именоваться соответствующе надобно. Добрыня навалился сверху, грудью мокрой приникая к спине изящной, руками загребая руки поверх головы разбросанные. Уткнулся Никитич в волосы мокрые уже, завивающиеся в кудряшки, да рукой поправил истекающий член гонца, чтобы своим собственным в толчках сильных ласкать. Но оба дрожали сильно, поэтому Добрыня руку положит и коротко помолился, потому как больше сил у него не осталось. Елисей даже плечами вздрогнул крупно, как взбрыкнул. А Добрыня зарычал низко, что дрожь передалась по спине, и толчки его бедер стали звериными, мощными, скользкими, едва он приноровился, тяжело дыша через раздутые ноздри, как отпустил себя полностью, закатил глаза от удовольствия острого. Долго, много и сильно толкался он в сжатые, окаменевшие от судороги и напряжения бедра гонца, с силой лаская рукой и своим членом изящный напряженный ствол Елисея. Гонец напрягся, хапнул воздуха, вскидывая голову, потому что не поверил своим ушам, когда услышал среди пыхтения страстные сладкие стоны богатыря. Да так и взорвался экстазом от представления такого, собственным подавившись так, что в глазах потемнело. Ноги и правда, судорогой свело, пока тело семя исторгало бурно, желанно. Добрыня схватил его руки второй рукой, задвигался как будто бы глубоко, смешивая семя, упал на Елисея, прижимаясь сильно, носом в загривок зарываясь, дыша точно конь загнанный. - Любимый… Елисеюшка… Свет, о, свет мой… Хорошо, - частил он бесконтрольно. – Хорошо как… Ха-х… Ммм… Замерли они на какое-то время. Потом только, когда остыли уже, и ветер их чувствительную кожу облизывать начал, Елисей понял, что так и свалились вместе на землю, обнаженные, уставшие, перепачканные в соках телесных и сплетенные страстью. От огня остались горячие угли, которые не освещали ничего вокруг. На небе, наверное, взошла уже красивая луна, да только серые тучи не дали ее свету пролиться. - Блин, грибы сгорели, - расстроенно вякнул Елисей, вдруг опомнившись и резко садясь, растрепанный, весь в пятнах от поцелуев и со следами от зубов крепких в местах интересных. Со стороны вдруг разразился громогласный смех. Добрыня лежал обнаженный, поваленный на спину, и руку ко лбу приклеил, да так и хохотал, щурясь. – Ты чего? - Грибы у него сгорели, - между делом выпалил мужчина, продолжая веселиться. Елисей сначала насупился, а потом и сам посветлел лицом и залился смехом, точно колокольчики, высокий и ясный. Добрыня не удержался, подтянулся, обнял крепко, поцелуй счастливый оставил на губах красных. – Давай еще сделаем! Он накинул на гонца свою рубаху, а сам влез в штаны, да так босым и отошел в сторону, из круга рябинового все же не рискуя выйти. Надо же, так в безопасности ощутил он себя с присказкой Ильи, что поддался чувствам, и сейчас ощущал себя самым счастливым, что петь хотелось и мир свернуть, да к ногам златовласого юноши все бросить. Да ну, Елисей и не оценит, ему в гости к Змею – лучшим подарком будет, да в горы его сводить на рассвет поглядеть… Хоть и выпендривается юность в нем, да ценит он красоту такую и приключения выше цацек каких, хоть и не без этого! Пояс подаренный все-таки с гордостью носит. Схватил приготовленные дрова Добрыня, обратно возвратился, да быстро раздул пламя высокое. А поверх него поймал взгляд сверкающий как звезды, даже и неба видать не надобно, чтобы любоваться. Отблеск огня вдруг сделал всклокоченные кудри и вправду золотыми. Елисей-то вдруг представился каким-то чудом заморским, как будто и не гонец он простой, а точно колдун, с волшебными волосами и глазами манящими, улыбкой своей мог силу его подчинить в одно мгновение. Сердце забилось сладко, защемило щекотливо. И Добрыня испугался, потому что понял – влюбился. Ореол спал, и он вдруг другой образ посланника увидал. Юношу молодого, в ком жизнь дышит на лады разные, с боевым ранением, перемотанный, немного неуклюжий и простоватый, с высоким голосом. Сейчас он утомленный, чуть сгорбленный, в рубаху его кутается, да украдкой носом ее касается, видно запах Добрыни ему приятен, да еще бы иначе! Глупая улыбка на губы нападает, понятно ведь, о чем думает, что до сих пор в теле блуждает. Топорщащиеся волосы то прямые торчат, то вьются как змеи кольцами, на лице длинный отпечаток от складки покрывала, в которое его Добрыня вбивал. Сам ведь богатырь и вспомнил о страсти несдержанной, и покраснел даже, почесал в затылке неуклюже, подумав о том, что и он сам не лучше выглядит. Отбросил сомнения и предложил гонцу вместе грибы сделать. Пока тот вертел палочки, Добрыня достал меха, небольшой мешочек с ягодами лесными, которые успел набрать с куста малины и жимолости, пока рябину искал поблизости. Сели оба рядышком, по глотку воды сделали, а Елисея и отвар выпить заставил. В огонь оба уставились. Елисей вдруг привалился к Добрыне, положил голову на расслабленное плечо, а тот и обнял его, привлек ближе, не отвлекаясь от созерцания грибов и огня, что трещал под ними. - Мне так хорошо, - протянул Елисей тихо. – Мне было хорошо… - Мне тоже, - отозвался Добрыня. Они поужинали на скорую руку и сплелись вместе, вжимаясь друг в друга, даря украдкой поцелуи, да так и заснули, что их не тревожила ни одна птица иль еще какая тварь. С рассветом Добрыня сладко потянулся, и давно он не чувствовал в себе такой легкости и радости от пробуждения, все тело отзывалось мягкими волнами и расслабленностью мышц. Но когда он проморгался и огляделся, так слетел сон всякий с него. Елисея нигде не было. - Вот ведь… Гонец! – так разозлился, что копье схваченное переломил пополам кулаком сжатым. Собрал богатырь в два счета лагерь, кольчугу тяжелую, как груз неподъемный водрузил на плечи свои, да с каждым шагом все сильнее злился, внутри поднималась страшная волна гнева на нерадивого гонца, который не слушает его. Он был готов пополам сломать посланника, но внутри понимал, что на самом деле не злость горела в нем, а страх, что может увидать мертвые глаза остекленевшие. Сердце кровью обойдется, а потом рукой костлявой вынется их груди крепкой. Вот тогда-то сила богатырская покинет его тело, и умрет богатырь от тоски смертельной, неподъемной. И как этот глупый-глупый мальчишка не понимал?! Ни черта же не понимал! Даже Василий не показывал своего размеренного пассивного характера. Мог бы, под грозным взглядом мужа русского сам себя б и запряг. Едва тронул бока пятками Добрыня, как Василий пустился в такой резвый бег, все скакуны бы подивились. Ноги выкидывал широко и забыть забыл, что значит усталость и понукания всадника, сам несся, точно от погибели убегает. Елисей обнаружился посреди равнины, окруженный татаро-монголами. Раздетый, привязанный за руки к сухой ветке давно сгинувшего дуба. Три ворона вились, с любопытством наблюдая за тем, что происходит. Едва острое зрение богатыря увидало эту картину и шапку Хана Бекета, так волосы встали дыбом от необъятной ярости. Он не помнил как, но запустил из лука своего крепкого меч точно стрелу, а тот взвизгнул, рассекая воздух. И на короткий миг Добрыне вдруг мысль острая блеснула, что промазал бы он, да пронзил сам жаркое сердце гонца, что боль ему доставляет. И мучениям их и страданиям любовным конец придет. Но меч вошел в дерево почти по рукоять, разрубая веревку, на которой гонец болтался. Хан побледнел, войско остолбенело, развернулось к Добрыне, а тот только нахмурил брови и взгляд хищный поднял, смотря из-подо лба. Надвинул шлем, толкнул Васю, да такой топот поднялся, никак вся округа поняла, что богатырь мчится врагов уничтожать, да головы оторвать врагу неугодному. И ни один воин басурманский не шелохнулся, оробев от такого гнева русского. Да только вот чуялось не ладное что-то. Взгляд этот страшный направлен был на одного человека, что у дерева распластался с синяком под глазом да светящейся кожей обнаженной, остуженной. - Ой-ой… Добрынюшка, а мы тут… - зачастил Хан, шапку свою меховую теребя в руках и бегая туда-сюда. - Замолчи, - коротко цокнул богатырь, и тишина по равнине мертвая разлилась. Он приблизился к гонцу, глупо улыбающемуся. Радуется, дурачок. - Добрыня! Пришел, родненький, - оскалился гонец. Да только так и замер, когда кулак мимо лица пронесся, расколов силой яростной дерево пополам. - Я что велел? – у гонца словно рот склеился. Он молчал, не смея ответить. – То-то… Одевайся. Едем. Гонец взгляд поднял и увидел, что злится Добрыня сильно, даже и не смотрит в его сторону. А потом перевел глаза на рать страшную, которая по его душу пришла, увечить, унизить и в канаве схоронить. Так стыдно гонцу еще никогда не было. Он оделся молча, сел позади на Васю, и выдвинулись они в путь, сопровождаемые болтовней низкого предводителя ига вражеского. А потом как-то не до выяснений было. Добрались они до болот, там их ждала засада, битва с полчищами темными. А как Забава в руки к радостному гонцу бросилась, так сжалось сердце богатыря, боль пронзила стрелой отравленной, да так там и застряла по сей день. Боль эта с годами притупилась дружеством с Алешей и Ильей, домашними хлопотами какими, ссорами с женой и долгими месяцами на заставе в одиночестве. Порой и совсем невыносимо было, жался богатырь к подушке соломенной, обнимая себя в одиночестве, жмурил глаза замутнённые, а все виделся ему костер в лесу, аромат еловый да дым от сгоревших грибов, сладкий пот на светлой коже… И не было от этого спасения, коли в сердце рана незаживающая. Да и сам Добрыня не особо хотел исцеления искать, потому как думал, что заслужил страдания и собственными руками воздвиг себе погибель мучительную. До тех пор, пока не встретил такое родное повзрослевшее лицо в Византии.