Рябина да золото

- Ты точно уверен, что служба зовет? – хмурилась Настасья, ее шикарная лисья шуба делала женщину шикарной царицей, выделяя изгибы талии, объемы грудей и бедер. На этакую женщину много кто заглядывался, даже не страшились того, что была это жинка могучего богатыря русского, предводителя армии князя Киевского. Она и вправду была прекрасной – длинная коса шелковая, как из налитой пшеницы сплетенная, круглое лицо строгое, волевое, украшения яркие, синие камни на ушках покачиваются, сапфировые глаза оттеняя сильнее. И стоит она на улице, пар выдыхая, в муфточку руки сложила. Скоро Новый год уже забредет в Киев, несмотря на мороз и снег высокий, людей на улице тьма тьмущая! Все готовятся, кругом игрушки и яркие безделушки для подарков. Далече даже слышно, как Алешка народ развлекает, вновь с медведем меряется силой. Илья шапку на голове поправляет от езды скорой, а сам стоит в санях, удерживая двух норовистых лошадей, что копытами бьют и головами буйными из стороны в сторону размахивают. Во все синее одет богатырь, щеки красные, усы обледенели от пара влажного, а в руках варежки теплые сдерживают силу коней. - Так как, Настасья, - развел руками Илья. Добрыня всматривался в лицо друга верного, и никак не мог понять, что происходит, но чтобы жена подозрительная не подняла крик и в конец не осерчала, подыгрывал Муромцу. – Под Новый год всякий негодяй хочет жизнь обычному люду подпортить, разбойников развелось. Зима ведь, сама знаешь, застанет кого, так он и воровать пойдет и до греха доведет! Князь велел патрулировать дороги… Соловей ведь на трактах и разбойничал, долго я его в бараний рог скручивал, да только, сколько лет прошло, наконец-то разошлись с миром! - И надолго эти ваши… «Патрули»? – взъелась она, руки в бока устремив. Она очень надеялась время это с мужем провести, да обсудить с ним еще раз вечер новогодний. В этом году их Князь к себе пригласил, тем более что Забава с Елисеем дома по лету оказались, вырученные из передряги за границей. В благодарность и в приливе личного хотения, Князь пригласил богатырей и жен их в хоромы свои, к столу княжескому. Юлий тоже активно поддержал идею. И никакие «патрули» в ее планы не входили. Ей очень не хотелось, чтобы мужа покалечили, или тот простуду какую подхватил, тогда одна она не пошла бы, быть вороной белой среди Аленки и Любавы. Не сдержало бы такого унижения сердце ее гордое. - Пару часов и закончим, - уверенно прогремел Илья, взглядом спокойным показывая Добрыне на место подле себя. Богатырь спокойно застегнул тулуп теплый, сел в сани, прикрывая ноги шерстяным толстым покрывалом. – Но, пошли! Подстегнул громко Муромец коней, а те только и рады, сорвались с места, что пыль снежная взвилась, сорвав шапку с головы Настасьи. Неслись лихо, с ветерком, что снег в разные стороны от копыт конских летел. Добрыня шапку придерживал, чтобы та не улетела, а как Илья закончил петлять и сбавил скорость, как в лес выехали, то обратился к другу. - Князь распоряжения не давал, - проговорил он Илье, что смотрел вдаль, перекладывая из одной руки в другую вожжи. - Не давал, - подтвердил. - Зачем тогда солгали ей про патрулирование дорог? Узнает ведь, голову открутит нам с тобой, - вздохнул Добрыня, чувствуя, что в западню попал какую-то, да только сбежать не получится, раз сам Илья приехал по его душу. С тех пор, как признался ему Добрыня в совершенном, так словно и власть Муромец над ним обрел, зная тайну сокрушительную, постыдную. Но богатырь ничего не сказал тогда, только наблюдал, да глазищами своими пристально смотрел. Добрыня часто ловил на себе его задумчивые взгляды. К слову, больше друзья не разговаривали об этом, и Добрыня чувствовал, что история на этом не закончилась, что как будто ждут от него шага дерзкого. Может быть, Муромец поэтому и наблюдал да слушал, чтобы прийти на выручку в случае, если все пойдет совсем скверно. Поэтому минуло полгода уже с момента, как их корабль на свисте Соловья разнес дворец Киевский, а Добрыня с Елисеем так и не имели разговор откровенный. Лошади тихо несли сани, словно те ничего не весили. Закат красиво серебрил нетронутые белые сугробы бархатного снега, что сверкал драгоценными белоснежными камнями. Хруст снега разрывал тихое мертвое пространство леса. Добрыня повертел головой, а потом и вовсе нахмурился. Дорога вдруг почудилась ему знакомой. Только он хотел встать, как Илья резко натянул поводья, сани занесло, а Никитича резко припечатало к месту. Лошадиное ржание огласило начало какого-то ребяческого восторга, когда они вдруг с накатанной дороги свернули лихо в лес, к сугробам, где кони вдруг сами раздулись, окрылились и стали рвать в три раза сильнее, радостно гикая. Муромец посмотрел через плечо на распластанного на полу Добрыню, и захохотал так громко, радостно, подгоняя своим криком вольных коней. Никитич хмыкнул задиристо, подкосил под ноги друга, да ловко управление перехватил, влетая в повороты и едва-едва изворачиваясь от столкновения с деревьями и ветками цепкими. Лошади вдруг перепрыгнули ров неглубокий, а богатырей резвящихся тут же вытряхнуло из саней. Они в сугробы попадали, продолжая хохотать и снегом перебрасываться, раскрасневшиеся, усталые, но по-иному счастливые. В один миг вдруг Добрыня одолел в схватке ребяческой Илью, да только поддался ему Муромец, но сказать не скажет никогда. - То-то, - хмыкнул Илья, принимая руку мужчины, что вытащил его из снега. – Это лицо мне больше любо, чем то, что было до. - Так ты затем меня от Настасьи украл, чтобы порезвиться? – улыбался Добрыня, довольный и радостный. Сердце колотилось в груди, жар обнимал со всех сторон. - Ну, не совсем, - пожал плечами Муромец, а следом кивнул головой и за спину уставился. Добрыня выдохнул пар, повернулся доверчиво, и вдруг замер. Лошади аккурат встали ловко около постройки небольшой, с виду церковинка маленькая, к которой никто и не доедет, потому как дорогу замело. Только две лошади с санями приделанными отыскали путь поблизости, да прибились к соломе, снегом припорошенной, что в корытах прикрученных под навесом схоронилась. И жевали себе смирно. Но не это привлекло внимание богатыря. На круглом диске озера, что сильными ветрами разнесло, крутилась высокая фигура в красном тулупе мехом кремовым отделанным. Сверкал тулуп, потому как расшит был бисером сверкающим и вышивкой нитями шелковыми, рукава красиво вниз спускались с прорезями, какие по крою бояре носили при дворе Князя Владимира. И шапка с мехом лисьим и брошкой по центру у лба в виде солнца ясного, драгоценного. Добрыня замер, очарованный видением этаким, как в лучах солнца закатного, морозного, красного, Елисей стоит, вроде и гонец все тот же, да только и не он это будто. Не может быть им! - Что это такое? – так и спросил строго. - Не моя идея была, - Илья вдруг смутился, надвинул шапку на глаза. – Но показалась мне неплохой… Долго ли будете друг от друга бегать? Ты что мне говорил, как из Византии вернемся, разговор будете иметь! Оттуда мы уже как полгода назад воротились, пора уже, Добрыня. - Нет уж, - Добрыня попятился, как будто вот-вот готов был развернуться и броситься наутек, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого вида манящего. – Возвращаемся! Илья остановил его руками крепкими. - Вижу взгляд твой, друг, - покачал головой мужчина. Добрыня побледнел словно, вся краска с лица разгоряченного сошла, пытался он разглядеть что-то в синих глазах, но хозяин отчаянно прятал их. – Тоскливо тебе, боль снедает, чувство вины и стыда обуяли. И любовь вижу нежную… Не суди, да не судим будешь! Тем более, - он улыбнулся заговорщически, - Елисей так плакал, так просил о встрече этой. Не смог отказать ему на этот раз! Напрасно, что ли, все это? - Это летний дом Князя? – перевел тему Добрыня, вновь бросив взгляд украдкой на Елисея. Они развернулись и побрели из леса, спускаясь с небольшого пригорка аккурат к домику деревянному, где их ждали сани и монета ледяного озера. – Князь тоже в курсе ваших дел? - Это ты у Елисея спросишь, моя задача была забрать из дому, доставить, а потом обратно воротить. - Он на коньках что ли? - Да, и вот твои, - пока Добрыня глазел из-за угла, Илья всунул ему большую корзину и связанные коньки по размеру. – У вас время до первых звезд, баня натоплена. - Какая баня?! – у Добрыни даже волосы дыбом встали. - Какая-какая… Русская, замерзните, отогреться зайдете. Видишь, - кивнул на крутящегося юношу богатырь, - вырядился как, околеет через четверть часа! В корзинке так, по мелочи… Я поехал! Патруль, сам понимаешь, - Илья подмигнул, прыгнул в сани, готовый стегануть лошадей. - Погодь! Спасибо, Илья. Муромец только хитро-хитро прищурился и со свистом уехал. Добрыня ощутил, как взгляд голубоглазый жжет ему спину, а он сам и двинуться с места не может, потому как настоящее свидание его здесь вдруг встретило, которого не ждал, которого боялся и едва помыслить не смел. Да все же от судьбы не уйдешь! Да будь что будет! Скрепя сердце, приосанился, ведь трудности встречать следует гордо, посему и быть – развернулся, попал в ореол золотого свечения, что отражали золотые кудри Елисея, яркие веснушки на скулах, улыбку скромную, ласковую. Точно изменился, стал словно взрослее, в глазах появилась умудренность и загадочность. Добрыня ощутил, что напряжение становится очень неловким, а лицо краснеет, глядя на зимнее шикарное пальто гонца. Добрыня быстро надевает коньки поверх своих теплых ботинок и выезжает в два гребка к Елисею, тот хочет красиво развернуться, да только неуклюже взмахивает руками, точно птица с воды взлетает. Так бы и шлепнулся на зад, расшитый бисером, но Добрыня за плечо поймал и поднял как котенка за шкурку. Гонец покраснел, довольный, улыбающийся. - Ну, здравствуй, Добрыня, - расплылся он, руку на сердце богатырское складывая, точно желая до нутра достучаться, воззвать к чему-то далекому, не забытому, но так болезненно всегда откликающемуся. И вот диво! Сердце впервые затрепетало щекотливо, грудь заполнилась воздухом сладким до краев. Словно сила прилила к богатырю от приветствия радостного. - Елисей, - только вымолвил он, оглядывая молодца. На юношу-то теперь не похож, ему минуло уже двадцать пятый год, он считался мужем уже крепким. Еще чуть-чуть и отцом назовется, но это потом. Сейчас у них есть время до звезд ярких. – Чего нарядный такой? А главное, откуда? - Нравится? – он ловко покружился на коньках, такой же тонкий, стройный и легкий, а сверкающее убранство красного одеяния тут же заискрилось огнем пламенный, рассыпая миллион светлячков от солнца. – Я уж давно как второй, после Юлия, человек в государстве… И жалование соответствующее, конечно. Только, не стал я богатырем, видно не по судьбе мне воинским искусством промышлять! - Согласен, - улыбнулся Добрыня. – Голова у тебя лучше, чем мышцы работает. - Уверен, - он щелкнул богатыря по носу, легко, игриво. И тут же эта застенчивая улыбка превратилась в коварный оскал, да такой откровенный, страстный, что тут же разжег страстный огонь в крепком мужчине. Елисей ловко откатился на коньках, и играючи сделал несколько пируэтов. Добрыня понял условия игры, и с силой стартанул, стараясь поймать наглеца. Но как бы сильно не старался, как бы не пытался заставить тело свое подчиняться, гонец ускользал в последний миг, то зигзаг какой делая, то крутясь на коньках как по воде водомерка скачет, только в стократ красивее! - Ты где такие штуки выучил? – запыхтел уставший воин. - Забава недавно научила, а у меня талант к катанию выявился, - пожал плечами молодец. Посмотрел на утомленного и тяжело дышащего мужчину, сжалился, подъехал, помог подняться с колен, да рук своих от ладоней в рукавицах громадных не отнял. Заглянул в глаза смело. - Ты изменился, Елисей, - восхищенно вторил ему Добрыня, руки сжимая, проговаривая серьезно, а потом поник. – А я вот нисколько, как был дураком, так им и остался. Да еще и не набрался храбрости разговор с тобой начать… А теперь и с какого края кусать – не знаю! - Нет, Добрынюшка, - он ласково рукой провел по лбу, а после положил руку на щеку горячую, привлекая внимание, - источило тебя чувство, которое радовать должно. Так и я изменился, потому что боль невыносимую в разлуке терпеть научился. Занять себя нужно было, так я и работать начал, чтобы голову остужать. Сейчас вот смотрю в глаза твои наконец-то, отражение лет вижу в разлуке, усталость и будто бы складок грозных прибавилось… Скучал я, любимый!.. Как сорвалось это с губ теплых, превратились слова в облако пара осязаемое, так окончательно потерял связь с миром богатырь. Елисей оказался куда смелее в своих чувствах, чем один из самых сильных богатырей на Руси! - Любимый… - эхом отозвался Добрыня, не смея прикоснуться к неведомому видению, что может рябью пойти и вовсе исчезнуть. Морок какой-то, не может этого взаправду быть! Да только Елисей сам потянулся, снял рукавицы, руки сильные поцеловал, потому что до губ дотянуться не смог на коньках, слишком мужчина высок был. Отмер Добрыня, подхватил на руки молодца, крутанул вокруг, отчего шапка дорогая слетела, высвобождая копну сверкающих волос золотых. Позволил поцеловать себя, обнять за шею мощную, припасть так, что зубы стукались. Они еще катались некоторое время, играясь, целуясь, кружась и будто бы порхая над застывшей водой зимней, вырисовывая коньками фигуры различные, пока Елисей в сугроб не угодил и за шиворот снега не набрал. Никитич хмыкнул на природную тягу к приключениям разного сорта, да только вовремя вспомнил, что им баню истопили, чтобы согреться. Баня у Князя была что надо, почти купальня и дом в одном флаконе. Вот предбанник широкий, там стол стоял, самовар и утварь всякая, чтобы заесть и запить. Дальше комната с тазами и водой кипящей, где мылись, а еще дальше - парилка, жуть какая жаркая и вениками березовыми пахнущая! Времени у них было мало совсем, скоро Илья примчится с двойкой коней смелых, и увезет его из сказки этакой. И неужели все обратно воротится? Оба чай из самовара разлили ароматный, с искрами трав полевых, душички сладкой. Сразу о лете вспоминалось, о первых мыслях тревожных, о гонце, что раздражал воина видом своим слабым и мыслями дерзкими, а сейчас это словно как воспоминание, медом приторным по сердцу растекается. Они смородины растаявшей наелись с сахаром, чаем напились. У гонца губы окрасились в яркий смородиновый цвет, а Добрыня так и замер, разглядывая яркие узоры, точно девушки губы свои ярче красили, чтобы мужей завлекать. Теперь и богатырь понял, как сильно работают уловки этакие, потому как по телу слабость приятная расползлась и чувство нежности морем в грудине разлилось. Он привлек к себе Елисея, а тот пальто зимнее, царское, с себя снял, да на лавку положил, оставаясь в платье боярском, простом совсем, где сказочные птицы вышиты искусницами были на спине, да узор русский по рукавам камнями и бисером шитый. Добрыня отчего-то не видел в этом прежней бравады, только невероятное чувство преклонения перед красотой, что вдруг открылась ему. И он лукаво подметил, что обманывает его Елисей, словно каждый божий день так ходит. Добрыня точно знал, что для него разоделся так, чтобы впечатлить и казаться еще краше, хотя куда уж еще хлеще? Добрыня тулуп свой бежевый распахнул, стянул шкуру рысью с кресла и привлек за руку к себе юношу улыбчивого, красного, счастливого. Елисей так и упал в объятия, на коленях примостился, ноги в красных сапогах на лавку сложил, потянулся довольно и обмяк. Добрыня покачал его в руках своих, а потом поцелуями мягкими с виска спустился на шею открытую, платье расстегнул, чтобы плечо оголить крепкое. Елисей возмужал и не казался таким тонким, как раньше, теперь под его одежками скрывалась крепкая мускулатура и гибкость снежного барса. Гонец откинул голову на плечо Добрыни, прикрывая глаза, улыбка слетела с губ запачканных, скрывая острую боль сожаления, что это мгновение вот-вот закончится, что у них нет времени на нечто большее, на чувства, на жизнь за пределами этой проказы! Хотелось надышаться, но никак не выходило. Добрыня прикусил загривок, крепко держа молодого мужа спиной к себе. Елисей поерзал, притираясь, чувствуя, как сидеть становится жарче с каждым мигом, что он ощущал под собой жгучее желание. Если бы у них было больше времени… Богатырь нырнул рукой под подолы мужского одеяния, взял в руку средоточие желания его любовника, отчего тот издал жалобный вздох, как будто между волнами успел глотнуть воздуха. Мужчина не церемонился сильно, ладонь была крепкой и сильной, а желание Елисея слишком очевидным. Поэтому через доли мгновений он забился в руках богатыря, замычал низко, гортанно, носом в шею уткнулся, жмурясь до искр. А Добрыня глаза прикрыл, чувствуя как самого желание болью крутит, да только не желал он тому волю давать, иначе до добра не доведет! Он уже пошел на поводу у своих чувств, это принесло им только боль невиданную и тоску тяжелую, довольно глупостей. Полотенце помогло им скрыть следы мимолетной прихоти. - Я думал разговор иметь с тобой, - начал гонец куда-то в шею, выводя узоры на крепкой груди, слегка задевая курчавые белые волосы, выглядывающие из выреза. – А теперь и не знаю, стоит ли? - Язык у нас не отсохнет, - отозвался Добрыня, поглаживая по спине молодца. – Прости меня, что прятался от тебя с самого возвращения нашего, из Византии-то. Струсил недостойно! Боялся, что жена узнает, что не сдержусь, что твою жизнь с Забавой это может разладить… Елисей фыркнул забавно. - Было бы что разлаживать! Забава бы ушла от меня, коли воля ее была бы… В Византии-то мы жили совсем иными правилами, она воинским искусством увлекалась, я - летописанием и счетоводом при дворе звался. Посчитай сам, сколько лет прошло со свадьбы, а детей у нас до сих пор не завелось. В общем, Забава догадалась, что тоска у меня к другому человеку, да только кто это – не ведает! У нас уговор есть, коли свадьба состоялась. Гонец вдруг состроил смешно брови густые, золотистые, а в глазах смех встал радостный, заговорщический. - Она помогла со встречей, - Добрыня удивленно застыл. – А ты думал, каким образом я смог этот дом на время присвоить для нас, чтобы Князь не прознал? А? - Тайком? – попытался Добрыня, но Елисей весело расхохотался, как лис, хитро щуря глаза и своими светящимися сапфирами на богатыря изумленного поглядывая. – Душа тоскует по тебе, хоть и времени прошло, а сердце так и не перестало кричать! И что делать, ума не приложу! Скажи мне, Добрынюшка, милый, что твое сердце говорит? Это так и осталось тайной… Как взгляд твой тогда, у дерева увидал, до сих пор перед глазами стоит. Я тогда молить готов был Хана, чтобы глаза мне выколол, чтобы не видеть этого образа!.. - Дурак ты, Елисей, - грубо отозвался Добрыня низким басом. – Вроде старше стал, наряды носишь красивые, при дворе чин приличный имеешь, а как был глупым, так и остался! Стал бы я нежиться с тобой вопреки закону, жене моей несчастной, обманутой, тайну держать столько лет? Стал бы, коли сердце ты мое не ранил глубоко? Разозлился тогда, потому что перепугался до смерти, подумал о том, что если бы тебя убило войско басурманское, то и сам на меч лягу, наказав их прежде. Елисей вдруг сделался грустным и не сдержался, снова притягивая за лицо богатыря, чтобы поцеловать отчаянно, прижавшись, в волосы белые руками врезаться, сжать больно, чтобы почувствовать себя еще ближе. Сладко было, что мочи никакой, Добрыня сжал до хруста костей, завернул в шкуру нагретую, чтобы перевернуть Елисея и на лавку широкую уложить, обнимая и тиская. - Ты можешь взять меня, - серьезно проговорил посланник, заглядывая в глаза и поглаживая бороду и усы. – Как полагается, как женщин берут! - Нет, Елисей, - отозвался твердо мужчина, вздыхая. – Хочу, видит Бог, хочу! Но не так, в любой момент Илья приедет, закончится время. Пусть этот вечер будет не о страсти. - А о чем? - Об обещании, - нашелся Добрыня, улыбаясь легко, радостно. Елисей поднял брови, призывая богатыря продолжить слово свое, и чувствовал молодец, что будет оно крепче, чем горы русские и несокрушимее веры. Было что-то похожее на обещание быть друг другу супругами, но гонец притормозил с выводами, не смея пугать настрой богатыря, что сейчас закрывал его от всего мира. Мира, где были только его светлые волосы светящиеся, да глаза магические, сверкающие силой невероятной, богатырской, и весь этот звездный мир в них искрился и принадлежал только ему – Елисею. – Я на заставу скоро отправлюсь… Там граница пролегает, вокруг леса и многие мили тишины лесной, да солнце просыпается так рано, что Киев еще несколько часов будет спать. Богатства княжеского там мало, все по-воински строго… Если гонец какой навяжется, что ж, придется княжескую волю вновь исполнить! Добрыня глубоко всматривался в выражение лица молодого мужа, а Елисей вдруг засветился, появилась белозубая улыбка, а в глазах плескалось невероятное чувство между духом приключений неугомонных и великой благодарностью, но все это качалось в волнах нежности и любви, которые гонец не мог выразить никакими красными словами языка могучего, русского. - Завтра же указ доставят, - только проговорил он. На этой ноте они вновь вышли во двор, чтобы на звезды появившиеся глянуть, а там из леса и Илья со звоном бубенцов мчится, а луна яркая дорогу показывает. Добрыня быстро развернулся, руками лицо узкое взял, да крепкий поцелуй оставил, выдыхая: - Сердце и душа моя давно тебе принадлежат, Елисей Силович!