Давай всё исправим

      Дин Винчестер чертовски много знает о потерях.       Их череда преследует его с самого детства — с того дня, когда в пожаре он лишился родного дома, матери и психической устойчивости отца. Потери буквально идут за ним следом, а скорее даже ведут под руку, не позволяя болезненным дырам в душе хоть немного затянуться.       Пожалуй, с таким богатым опытом, он мог бы написать серию мотивационных книг и вести курсы личностного роста, чтобы помогать другим справляться с утратами, но секрет Дина заключается в том, что он сам так и не научился с ними что-то делать.       Каждая новая смерть задевает его сильнее предыдущей, выжигает, разрывает на куски и оставляет истерзанные клочья истекать кровью до тех пор, пока он просто не запихивает эту боль куда-нибудь поглубже.       Нет, конечно, временами Дин испытывает настолько острую необходимость выплеснуть хоть часть своего горя наружу, что перебарывает себя, разрушая внутренние барьеры, и тогда кто-то — чаще всего Сэмми — становится невольным свидетелем и участником трагедии под названием «Жизнь конченого неудачника Дина Винчестера». Но это случается редко. Чаще боль не настолько оглушающая и всеобъемлющая, и ее можно легко затолкать на задворки сознания, просто включив музыку погромче и прикончив несколько вервольфов.       А порой боль совсем другая. От нее невозможно отмахнуться. Нельзя спрятаться и притвориться, что все в порядке. От такой боли хочется пустить пулю в голову, только бы все это закончилось.       Именно это чувствует Дин сейчас.       Сидя на бетонном полу и игнорируя непрекращающиеся звонки Сэма, Дин думает о том, что он, как оказалось, до сих пор ничего не знал о гребаных потерях. Пульс грохочет в его голове словно церковный набат, глаза мечутся по комнате, в которой только что прозвучали слова, которых, по собственному мнению, он недостоин, в поисках чего-то, за что можно зацепиться хоть на секунду, чтобы вернуться в реальность. Обхватив голову руками и уткнувшись лбом в собственные колени, он просто шепчет: «Нет, нет, нет, нет, нет…», пока в легких не заканчивается воздух, а грудь не сжимает болезненный спазм.       Дин чувствует себя рыбой, выброшенной на берег. Паника застилает глаза, ударяет в голову, выталкивает самые глубинные страхи наружу. Он думает, что умрет от разрыва сердца, что вот-вот задохнется, но не предпринимает никаких попыток для спасения.       К своему стыду, он допускает мысль, что умереть сейчас было бы не самым худшим вариантом. Позже, спустя несколько дней, ему, конечно, становится от этого не по себе. Во время этих дней, наполненных полнейшим сумасшествием, он почти не думает о словах, прозвучавших в подвале бункера, и о том, что за ними последовало. Ему просто нужно разобраться с некоторым количеством дерьма: например, признаться, что Кас погиб, глядя прямо в полные надежды глаза их сына; получить звонок с сообщением, что ангел ранен, но жив, и пролететь коридоры и лестницы с максимально возможной для стареющего охотника скоростью, даже не задумавшись о том, что это может быть ловушка; снова ощутить тупую боль в груди, увидев Люцифера, и напиться до состояния овоща, когда мозг и чувства полностью отключаются. А еще победить Бога. Стать свободным от его извращенных игрищ. Попытаться ощутить хоть немного радости.       Последнее, прямо сказать, оказывается самым сложным.       Во время долгого монолога их ребенка, ставшего вмиг самым могущественным существом во Вселенной, Дин думает лишь о том, удастся ли ему вернуть Каса также легко, как и всех прочих существ на планете. Он открывает рот, чтобы задать этот вопрос, чтобы убедиться, что Джек не забыл вызволить из Пустоты отца, пожертвовавшего собой за один шаг до победы, но слова оказываются лишними. Джек смотрит ему в глаза всего секунду, и Дин откуда-то знает, что его вопрос был услышан. «Да-да, ты только что сказал, что не будешь вмешиваться, я слышал. И это здорово, правда, — мысленно продолжает Дин. — Но это же Кас. И его нужно вытащить любой ценой».       Джек хмурит брови, и Дин находит в этом столько от Каса, что сердце снова сжимается. Он молча ждет ответа, готовый броситься на колени, готовый умолять и взывать к нему, но ребенок (черт, и как теперь перестать называть Бога ребенком?) и без этого согласно кивает.       И с этой секунды Дин начинает надеяться.       Он крепко держит в руках руль и чувствует, как кончики пальцев покалывает от нетерпения. Его щеки горят, а сердце снова стучит слишком быстро, но Дин даже не пытается успокоиться. Нервно поглядывая на телефон, он ждёт, что вот-вот на экране появится значок входящего вызова с именем того, чья смерть каждый раз ощущается, как потеря значимой части себя. Огромной, светлой и самой лучшей части.       Надежда дарит силы, которые, казалось, покинули его вместе с ангелом, растворившись в Пустоте.       Когда братья возвращаются в бункер, впервые за многие месяцы не ощущая, как опасность дышит в затылок, угрожая всему сущему, Дин обыскивает их жилище дважды. Он даже заходит в ту самую комнату с пентаграммой на полу и долго всматривается в стену, куда черная субстанция затащила Билли и Каса, прежде чем несмело провести по кирпичной кладке рукой.       Ничего.       «Почему он не вернул его сразу же, как остальных?» — панически размышляет Дин, заранее готовясь к худшему исходу.       Ему ведь потребовалась всего секунда, чтобы вернуть всех стертых Чаком людей, так где же, черт возьми, Кас?!       Вернувшись к Сэму и отрицательно покачав головой, Дин старается игнорировать сожалеющий вид брата, печально поджимающего губы. Он просто пытается расслабиться. Ему это нужно. Всего один вечер и последующие за ним четыре часа сна, чтобы вернуться в строй и выяснить, как именно поиметь Пустоту на тот случай, если Джек передумает или не справится. Он искренне предпринимает эту жалкую попытку, отправляясь на кухню, чтобы сделать пару сэндвичей для себя и Сэма, но в какой-то момент горе накатывает на него словно цунами, заставляя пальцы дрожать, а сердце вырываться из груди.       Приходится выпустить из рук нож и опереться о столешницу, часто моргая и глубоко дыша, пока его, наконец, не находит Сэм.       Он спрашивает о чем-то, оттаскивая Дина, и силой усаживает на стул. Мгновением позже в руках появляется стакан воды, но Дин знает, что, стоит ему разжать челюсть, и вся боль выплеснется наружу, а сейчас для этого совершенно нет времени.       Эта мысль плотно заседает в его голове. Времени нет. Нужно вытащить Каса как можно скорее. Им некогда готовить ужины и неспешно потягивать пиво, потому что они и так тянули слишком долго, разбираясь с Чаком. Джеку, вероятно, потребуется помощь или хотя бы информация, ведь в роли Бога он совсем недавно, так что нужно торопиться и выяснить каждую мелочь.       Именно эти доводы Дин излагает брату, возвращая ему стакан.       — Дин, послушай, — не успокаивается Сэм, толкая его обратно на стул. — Ты выглядишь так, будто тебя каток переехал. Мы не спали несколько дней, и в таком состоянии точно не сможем никому помочь. Я уверен, что Джек сделает всё возможное, чтобы спасти Каса, а тебе следует перевести дух.       — А если он передумал? Он сказал, что не станет больше вмешиваться, что теперь мы сами по себе.       Сэм устало потирает переносицу, а потом говорит медленно и спокойно, будто пытаясь усмирить бешеного пса.       — Это наш ребенок, Дин. Да, он стал Богом, но знаешь… Мы ведь вырастили его, и он любит Каса сильнее, чем кого-либо. Я уверен, что он спасет его. Возможно, на это требуется больше времени, и мы обязательно выясним, чем можем помочь. Но завтра, ладно?       Дин чувствует усталость каждой своей клеточкой. Он разбит и подавлен. У него чертовски сильно ноет колено и пульсирует в висках. Но, даже учитывая все это, он испытывает вину, когда согласно кивает и направляется в свою комнату.       «Четыре часа сна, — повторяет Дин мысленно, словно мантру, когда забирается под одеяло и закрывает глаза. — Четыре часа, и мы разберемся с Пустотой».       Спустя час он уже сидит в библиотеке, обложившись кипой книг.       Дин листает древние свитки, внезапно обнаруживая, что большую часть из них уже знает почти наизусть. Тут и там встречаются его же заметки, некоторые символы и заклинания отмечены закладками. Он тяжело вздыхает, ловя себя на мысли, что все ресурсы Хранителей по этому вопросу уже исчерпаны, но не прекращает поиски. Они могли что-то упустить.       Утром к нему присоединяется Сэм, который хмурится при виде брата и того количества кофе, которое он уже успел в себя влить.       В шелесте старых пыльных страниц и коротких диалогах по делу проходит первый день, когда Чак, возможно, впервые за всю жизнь не кукловодит их судьбами. Все, что ощущает по этому поводу Дин, — липкую и тяжелую беспомощность.       Нет, безусловно, он рад, что никакой псих больше не влияет на его решения и поступки, но в голове все равно мелькают неприятные мысли.       Что если они никогда не были по-настоящему так сильны, как считали? Что если это Бог подстраивал свои ебанутые сюжеты определенным для братьев образом?       Вдруг все достижения, все спасенные души — лишь побочный эффект вмешательства Всевышнего?       Думать об этом неприятно. Ощущать беспомощность неприятно. Вспоминать причину, почему они битый час не отрывают глаз от писаний, — мучительно больно.       Уже далеко за полночь Сэм устало трет глаза и кидает молчаливый взгляд на Дина. Он осторожен в каждом произнесенном за день слове, не давит, не настаивает и практически ничего не спрашивает. Из-за этого Дин чувствует себя еще хуже.       — Иди спать, я закончу здесь сам. С остальным разберемся завтра, — Дин пытается сделать свой голос ровным и спокойным, но он слишком устал, чтобы контролировать себя в достаточной мере.       Сэм, разумеется, считывает секундную дрожь в то же мгновение.       — Дин… — начинает он, но старший брат прерывает зарождающийся монолог одним резким движением руки, выставляя ладонь вперед.       — Не сегодня, Сэм.       Он знает, что должен рассказать брату каждую мельчайшую подробность того дня, потому что любая крупица информации будет полезна, но не может. Грудную клетку почти физически сдавливает даже от крошечной мысли, так или иначе постоянно всплывающей в памяти, и Дин не может даже представить, как произнести вслух то, что видел и слышал.       Да, потери преследуют его с самого детства. Да, он привык испытывать боль, и знает, как утопить ее в работе, отодвинуть на задний план, но…       Но не в этот раз.       Сейчас это слишком даже для Дина.       Когда перед глазами все начинает плыть, а мозг окончательно перестает воспринимать информацию, он все же решает отдохнуть.       «Четыре часа сна, и мы попробуем еще раз» — сам себя уговаривает старший Винчестер, умываясь ледяной водой, настойчиво не обращает внимания на темные круги под глазами.       Нужно немного отдохнуть, и он будет пытаться, пока не найдет способ все исправить.       Только отдохнуть не получается.       Оставшись в темной комнате наедине с собственными мыслями, Дин начинает чувствовать себя ребенком, потерявшимся в глухом лесу. Брошенным, беспомощным, одиноким и совершенно неспособным повлиять на ситуацию. Каждый темный силуэт напоминает ему мрачную субстанцию, проступившую сквозь стену в тот миг, когда его друг счастливо улыбался, а по щекам текли слезы.       Слова, которые были произнесены для того, чтобы поддержать, даровать надежду и веру в собственные силы, настойчиво проникают через всю его годами выстроенную броню и ранят куда сильнее, чем любое известное оружие. Дину хочется закричать, хочется заплакать, чтобы грудь разрывали неконтролируемые рыдания, приносящие в итоге хоть какое-то высвобождение, но вместо этого его будто придавливает к постели огромная каменная глыба, не дающая даже нормально вздохнуть.       Он закрывает глаза и видит мерзкие черные щупальца, окутывающие Каса, и вскакивает с кровати, включая ночник. Темнота рассеивается, но образ перед глазами никуда не исчезает, и Дин чувствует, как ледяные мурашки расползаются по позвоночнику. Ему приходится силой заставить себя дышать медленно и глубоко, приводя в порядок пульс, но сердце непослушно рвет грудную клетку.       Дин мечется по комнате, словно зверь в клетке. От того, чтобы начать крушить мебель, его останавливает только то, что на шум обязательно явится Сэм, а он совершенно не готов разговаривать или даже слушать чьи-либо утешения.       На глаза попадается початая бутылка. Что же, если работа не помогла заглушить боль, есть еще один верный способ. Дрожащими руками Дин пытается налить себе немного виски в стакан, но пальцы не слушаются, поэтому он делает большой глоток прямо с горла. И еще один. И еще несколько до тех пор, пока тепло не достигает его внутренностей, до этого будто затянутых в плотный клубок.       Прикрыв глаза, Дин ждет, когда алкоголь затуманит сознание настолько, чтобы он мог отключиться, но вместо этого получает совершенно другой эффект.       Последние крупицы контроля рассеиваются, мысли больше ничто не сдерживает, и Дин ощущает, как по щекам безудержно начинают течь горячие слезы.       Не издавая ни единого звука, он позволяет рыданиям взять над ним верх, хоть и не понимает, как теперь вообще сможет остановиться. Еще несколько опаляющих горло глотков делают лишь хуже, но Дину все равно. Он отбрасывается на изголовье кровати слишком импульсивно и больно бьется затылком, но эта боль настолько нелепо маленькая, что вызывает лишь истерический смех.       Дин наклоняет голову вперед и снова на пробу бьется об стенку, упиваясь физическим проявлением того же чувства, которое раздирает его изнутри. Наверное, чтобы отвлечься, ему придется размозжить себе череп, но и этого, скорее всего, будет несравнимо мало.       Он пьет еще и еще до тех пор, пока совсем не утрачивает способность ясно мыслить, и сам не понимает, как оказывается на коленях у кровати со сложенными у лица в молитвенном жесте ладонями.       Желание помолиться становится неконтролируемым, хоть он и знает, что никто его не услышит. Другие ангелы не вмешаются, а Джек прямым текстом обозначил свою позицию, но Дин поступает еще отчаяннее, начиная молиться Касу.       — Кас, — несмело пробует он, будто от этого бесполезного действия ангел может материализоваться здесь прямо сейчас. — Кас, я знаю, что ты меня не услышишь, но…       Слова идут с трудом. Дин не знает, что именно хочет сказать, потому что всего так много — целая лавина невысказанных мыслей — и выбрать именно то, с чего правильнее начать, просто нереально. Тем не менее, он отпускает себя и позволяет потоку мыслей завладеть своим языком.       — Кас, мы обязательно тебя вызволим. Мне плевать на условия сделки, потому что, знаешь ли, мы уже и так нарушили все вселенские законы, а новый Бог, вроде как, наш ребенок, так что… Нет, дело даже не в этом, Кас. Дело в том, что ты, чертов ублюдок, бросил нас здесь разбираться со всем этим дерьмом, и в итоге даже не узнал, что мы это сделали. Мы сделали это, представляешь? Команда свободной воли, наконец, по-настоящему свободна, но никакого ебаного праздника не будет, потому что ты бросил нас здесь, в очередной раз пожертвовав собственной задницей, и я не успокоюсь, пока не верну тебя, чтобы как следует врезать!       Дин не замечает, как еле слышный шепот усиливается с каждым словом, и как его голос срывается, будто работая на пределе. Он усмехается, представляя себе, как впечатывает Каса в стену и орет до тех пор, пока в его ангельских мозгах не отпечатается запрет на самопожертвования.       Вместе с этой фантазией приходит и совсем другая картинка. Он впечатывает Каса в стену, и они оказываются совсем близко друг к другу. Теперь, когда сказаны главные слова (хоть у Дина всё ещё и остаются сомнения насчет вложенного в них смысла), терять уже фактически нечего. Они совсем близко, и Дину достаточно слегла наклонить голову вперед, чтобы…       Охотник трясет головой, резко поднимаясь с пола. Колено пульсирующей болью возвращает его в реальность, хоть комната вокруг и плывет. Несмотря на это, Дин делает еще несколько глотков, прежде чем упасть на кровать, крепко зажмурив глаза. С его губ продолжают срываться слова молитвы — словно мантра, обещание самому себе, что через четыре часа он будет в порядке и спасет Каса, чего бы это ни стоило ему и всему гребаному миру.