Мама, я только что убил человека: я приставил дуло к его голове И нажал на спусковой крючок — вот и нет парня. Мама, я только-только начал жить, А теперь мне придется все бросить и уйти. Прощайте, эй, вы все! Мне пора! Но, оставляя вас, я вынужден посмотреть правде в глаза: Мама, я не хочу умирать… Queen — Bohemian Rhapsody.
Измотанность. Выжегшая внутри все, как огонь стер дома и людей с земли Клифаграми. Остался лишь зияющий чернотой фасад. Это все, что он мог чувствовать, наверное. Это — и ничего больше. Идти, плотнее запахнув черное, расшитое серебристыми нитями шервани, и ощущать, как пробирает от холода. Или нет? Собиралась гроза. Душная, тропическая. Шторы раздувались парусами, но обманчивый ветерок только лизал окна резиденции Дубеев, не проникая в тихие коридоры. Тогда от чего его, боги раздерите, так трясет? Идти, глядя перед собой, и решать про себя, что обязательно — прямо сейчас, обязательно — придет в гостевую спальню и все ей расскажет. Если она там, конечно. По большому счету, наудачу. Но это ведь важно? Это касается Кирана. Он до последнего верил, что дюжине нужна только Амала. Только в целях восстановления порядка. Власти правящих и ведающих — все, как в старые времена. Верил — как идиот, — потому что хотел так думать. Но время шло, глаза убеждений застилались бельмом, и вскоре вера стала подслеповатой. Амрит нервно дернул щекой, заходя за угол. Звонкое напряжение перебивала сила мыслей, которые снова и снова наворачивали по кругу. В голове, на голове, вокруг головы, словно паршивые спутники. И замыкались — каждая — на одном и том же: если с Кираном что-то случится, обвинять в первую очередь станут его. Больше никаких секретов, а? Ты ведь слово дал. Чуть ли не поклялся. Впервые за очень, очень долгое время. Распахнулся перед ней, как этот неладный тюль на пороге грозы в Калькутте. И чего ради? Хронического недоверия на дне карих радужек? Она пришла. Сама. Сразу после того, как легко смахнула с себя статус нареченной, точно затушила пламя свечи, мешавшей капризной девице заснуть. Как будто что-то почувствовала — еще до того, как тревога за брата начала тащиться за ней голодной псиной. До того, как задумала отправиться в Клифаграми со своей компанией слабоумных и отважных. Она думала, он не в курсе. Он-то? Не знал, что она могла задумать под самым его носом? Прошлое настойчиво дергало за ниточки и тянуло ее к родовому гнезду. Нужно быть слепым идиотом, чтобы не прочесть в ее глазах эту мрачную решимость. Сразу после разговора с Вайшем она нагнала его в коридоре. Кажется, сама не знала, зачем. Только изумрудно-зеленый подол теребила. Только глаза в пол тупила, так не свойственно ее мятежной натуре. Она просила — в случае чего — защищать Кирана. Если она не сможет. А ты начал давать клятвы, за которые можешь поплатиться собственной головой, и нести этот откровенный бред, который ей даром не нужен. А не нужен ли? Сомневаешься. Правильно. Ее душа выла от какого-то гнетущего, бессильного отчаяния. Интуитивного. И она пришла к тебе. Не к Вайшу. Наверное, это все еще что-то значило? Для нее. Для вас. Вас-которых-больше нет. «Пообещай, что с ним ничего не случится». И глаза едва не блестят. Такую мечущуюся безнадежность он видел на ее лице лишь в ту ночь, когда она сделала свой окончательный выбор между ним и Вайшем. Не в его, Амрита, сторону. А ты и пообещал. Кретин. Наверное, попроси она в тот момент продать душу — продал бы, и не сообразил, на что подписался. Успокаивал ее. Или себя самого. Позволяя себе дерзость обнять ее и уткнуться носом в копну густых каштановых волос, с три короба наплетая про то, что он защитит Кирана любой ценой. В попытке продлить момент, когда она упирается лбом прямо в скулу и, кажется, впервые на его памяти по-настоящему благодарит. Ты давал ей клятвы, которые теперь страшно повторить даже мысленно. Просто для того, чтобы принять. Как факт. Как треклятую данность. Что эти обещания — сродни признанию. Так и не высказанному. Не потревожившему их с Вайшем идеальный мирок на двоих, в котором третий — лишний. Ну, давай, беги и зарежь кого-нибудь в приступе неконтролируемой ярости. Ори, выталкивай это из себя, можешь даже порвать на себе волосы или побить себя в грудь. Только смысл, если это глубже, чем в груди. И уж тем более глубже, чем в волосах. Это в тебе. Слишком в тебе. И не делай вид, будто никогда не боялся, что к тебе это придет. Будто никогда не думал, что будешь только трахать храмовых танцовщиц. Будто не появится та, кто заставит тебя выползти змеей из корзины и задергаться под дудку. Прячешься в свою раковину, не оборачиваешь чувства в фантики. Так и называешь их про себя — «это». Как диковинного зверя или неизученную болезнь. Эта «связь» — не то, что можно описать словами. Скорее, это как слепая необходимость. Видеть ее. Постоянно быть в зоне досягаемости. Пойти против собственной семьи. Как тебе такое, а? Когда-то мать говорила: то, что горит слишком сильно, сгорает в разы быстрее. Успокаивается. Оставляет тебя одного. Но это — не оставит. Просто потому, что нечего оставлять. Если она уйдет — навсегда уйдет из его жизни — после будет только выжженное пепелище. Как в Клифаграми. Это та самая история о предначертанной нареченной, которой его кормили с детства? Это — история?! Ты можешь излупить кулаками каждую стену в доме, но ты не выбьешь это из себя. Ни так, ни как-либо иначе. Потому что ее взгляд у тебя под кожей. Всегда. Смотрит она или нет. И ты молча даешь ей себя увидеть — настоящего. Позволяешь читать, снимая маску за маской. А ей интересно. Сколько их? Что останется, когда упадет последняя? С пытливым прищуром разглядывает, как ты медленно опадаешь со своих костей, ссыпаешься ей под ноги. В уничтожении нет ничего интересного, Амала. Вот ты был. А вот она отскакивает от тебя, как от прокаженного, и бежит за Рэйтаном, захлебывается собственными чувствами и слезами. Клянется, божится, что это просто-связь, просто-наваждение, что все это не по-настоящему, не так, как между ними. И вот тебя нет. — Просто-связь, — сорванное с губ бормотание не возвращает в реальность из улья мыслей так, как взгляд, встретивший его на пороге спальни. Амала стягивает грудную клетку руками с такой силой, что вот-вот вздуются вены. Амрит на секунду останавливается, сбитый с толку. Что еще за?.. — Не помешаю? Не дождавшись приглашения, он проходит во временно занимаемую ею спальню, скупо осматривается. Как будто впервые здесь оказался. А она сверлит своим темным взглядом, отчего становится не по себе. — Ничего не хочешь рассказать? И то, каким тоном это сказано, кажется, переворачивает что-то. В голове, в груди — вообще везде. Кувырок повторяется, когда взгляд опускается на прикроватную тумбу. На самом углу лежит блокнот. Амрит невпопад ловит себя на мысли, что никогда не видел ее почерк. Буквы мелкие, колючие. Ноги почти немеют, когда он делает шаг, другой, еще один — и, наконец, может прочесть «Восемь. Невинный». Мысль, какого асура ей понадобилось в кабинете Девдаса, и как она умудрилась найти календарь с заметками, касается его, но не оседает в сознании. Амрит не успевает проконтролировать этот взгляд, полный извращенного извинения, сочувствия и сожаления. Бьет этим взглядом прямо Амале лицо и… Ее прорывает. — Когда ты собирался рассказать мне?! Громко. Действительно громко. По оголенным нервам. — Слушай… — Нет! Нет, ты слушай! Там написано «невинный». Там написано: восьмая жертва — невинный! Почему моя семья сбежала из Индии? Почему я вижу прошлое о бабушке, которая хотела спасти своих детей? Это ненормально, брахман говорил, так не должно быть! Почему ты настаивал, чтобы Киран посетил этот прием?! — она дрожит, а рука, указывающая на блокнот, то и дело сжимается в кулак. Нужно что-то сделать. Что-то предпринять. Срочно. Думай, Амрит. Думай. И все, что получается — еще один, крохотный шаг к ней и резковатый выдох: — Амала, подожди. Послушай меня. — Я не хочу тебя слушать! Я постоянно слушала, и что теперь?! Я вижу вот это! — она наклоняется и сжимает обложку пальцами, потрясая блокнотом перед собой. — Ты не имел права, понял? Ты не имел никакого права молчать! Это моя жизнь и моя семья, ты понял меня?! Амрит рвано вздыхает. Амала размахивается и швыряет блокнот ему под ноги, так, что тот распахивается, накрывая своими листами идеальную, дорогую обувь. Он поднимает его на полном автомате. Просто потому, что каждую секунду нужно использовать, чтобы дать мозгу что-то сообразить. — Я хотел тебе сказать, — говорит он, но получается как-то совсем неубедительно. То ли потому, что сам бы не поверил в это, то ли потому, что Амала издает какой-то странный звук сквозь сжатые зубы. Рычание? Всхлип? Скорее, второе, потому что в следующий момент она прижимает одну руку к лицу, а второй отталкивает Дубея с пути. Дверь с грохотом врезается в каменную стену и по инерции отлетает обратно — даже не спишешь на сквозняк. — Амала! Конечно, она не слушает. И он, уронив блокнот куда-то на ковер, кидается за ней — в очередной, Кали его раздери, раз. Кто бы сказал, что он будет вот так унижаться и бегать за женщиной? В жизни бы не поверил. Амала летит по коридору с такой яростью, что ее красивые волосы хлещут по жилистым плечам. Боги, исправляй теперь все, что наворотил. Амриту не составляет труда догнать ее. Приноровиться к шагу. Заглядывая в лицо, которое, на удивление, не покрыто слезами. Она злится. Стеклянный взгляд упирается в темноту перед ними. — Куда ты? Стой, Амала. Остановись. И, видит Шива, от этих перепадов у Дубея рвет крышу. Только что от ее криков звенело в ушах, а теперь слова слетают с губ почти бесшумно. — Ты обещал, больше никакого вранья! Скажи, блин, что это не так, и я придушу тебя голыми руками. — Ладно, все. Ты права, довольна? Я злодей, мерзавец и патологический лжец, — он вскидывает руки в примирительном жесте. Который, естественно, остается проигнорированным. Она запыхалась, но все равно шагает вперед. Что остается? Обогнать, поймать за плечи и несильно тряхнуть, приводя в чувства. — Остановись, я прошу. Мне нужно сказать. И тут же поймать взгляд, не хуже пули от этого чопорного вояки в лоб. Даже пуля лучше, потому что в следующий же момент Амала лупит его по рукам и выворачивается. — Мне все равно! — снова крик в лицо. — Мне все равно, что тебе нужно! Ты… ты просто… на тебя ни в чем нельзя положиться! Тебе невозможно доверять! Трясется, как битая собака. Амрит стискивает челюсти и снова хватает ее за плечи. Она снова бьет ладонями по его запястьям: — Пусти, без шуток, иначе пожалеешь! Как эти слова похожи на его собственные. Но он только сильнее встряхивает ее. — Ты можешь просто выключить эту упрямую истеричку хотя бы на минуту и послушать меня? — Оставь меня в покое! — Да! Я облажался! — и это теперь его рев. Так невысокопарно. Так громко, что, кажется, стены дрогнули. Даже Амала замолчала, хлопая ресницами. Правда, ненадолго, потому что в следующую секунду уже снова вздернула подбородок. — Ты не облажался, — говорит она, сжимая пальцы в кулаки и снова пытаясь вывернуться из рук. — Ты соврал мне. Ты врал мне на каждом шагу. Я ничего не знала, а ты и не собирался говорить! Конечно, какое тебе дело? Это ведь не твоя семья в опасности! Семья. Она решила ему рассказать о семейных сложностях? Взбалмошная, глупая, импульсивная, невыносимая женщина. — Ладно! — он оттолкнул ее от себя, едва не заставив потерять равновесие. Тут же об этом пожалел, но было поздно. — Ты знаешь. Теперь ты все знаешь. Может, Киран в опасности. А, может, нет. Что ты сделаешь?! Что изменилось?! — О, просто уйди! — рявкает дрожащими губами и обходит его в пару шагов. — Да твою же… — как ему удалось в последний момент прикусить язык и проглотить ругательство, Амрит не понял. — Куда ты идешь? — Хватит волочиться за мной. — К Вайшу, да? Думаешь, ему есть дело? Попытка. Слабая, идиотская. Хоть как-то привлечь внимание уколом. — А тебе?! — Амала так резко оборачивается, что Амрит налетает на нее со всего ходу. — А тебе есть дело?! Молчит и тяжело дышит. Так близко, что можно просто податься вперед, чтобы закрыть этот наглый, изводящий его рот, поцелуем. Только она явно не позволит. Откусит язык к чертовой матери. Амала фыркает. Громко и как-то неестественно. — Господи… ты жалкий, как… — она качает головой. — Я не знаю. Ну и… Плевать. — Дай знать, когда подберешь нужный эпитет, — цедит он сквозь зубы. — А я пока еще немного попытаюсь разобраться, что к чему, прежде чем бежать бить Девдаса по голове. Если ты не против. В коридоре повисает тишина. И черт знает, что она означает. Просто какой-то выворот мозгов, а не вечер. Амрит запустил пятерню в волосы и медленно выдохнул, отворачиваясь. Нужно взять себя в руки. Ты заслужил. Все действительно заслужено. Но, боги, не от нее, не этим тоном. Когда она говорит так, он чувствует себя втрое более виноватым. — Слушай… — Когда она молчит, говорить проще. Но тяжелее соображать, потому что она стоит, отвернувшись, сложив руки на груди, и дышит так, словно сейчас задохнется. Словно слезы пытается сдержать. Нет уж, хватило ему одной «сопливой коридорной сцены» с Вайшем. — Амала, послушай, — повторил он с нажимом. Заставил ее повернуть голову и бросить очередной взгляд, от которого, кажется, горло забилось раскаленным железом. — Я хотел сказать тебе. Сегодня. Я шел сюда и думал о том, что расскажу тебе все, что смогу. Седьмой жертвой должен стать праведник. Брахман. Восьмой… я не уверен, что до конца разобрался. Пока не разобрался. Ты права: Девдас, Вимал, они не все мне рассказывают. Я не знаю, имеет ли к этому хоть малейшее отношение Киран. Но я — я — по-прежнему не желаю зла ни тебе, ни тем более Кирану. Я помню, что пообещал защитить его. Я сдержу слово. Амала развернулась к нему, однако головы не подняла. Пожала плечами. Вздохнула, прикрыла глаза. — Амрит, я… правда не понимаю твоих мотивов. Резкий вздох Дубея можно было охарактеризовать по-разному. Она, видимо, прочла его верно, потому что только поджала губы. — Мои мотивы неизменны: я готов бороться за то, что мне дорого. Если это означает, что я должен быть на вашей с Кираном стороне — значит, так и будет. Какого черта ты недовольна? — о, боги, еще немного, и он заговорит, как этот татуированный англичанин. — Я же все рассказываю тебе. Как мы и договаривались. — Да просто так это не делается, Амрит. Когда есть общая проблема, она решается вместе, а не… — она указала рукой на себя, потом — на него. Раздраженно закатила глаза и покачала головой. — Почему ты сразу ничего не сказал? Когда мы обсуждали это с Рэйтаном. Когда я спросила прямо. Амрит молча отвернулся к окну. Сумерки сожрала чернота грозовых туч. — Я не знаю, — тихо, на грани слышимости. — Боялся, что ты поднимешь панику. Наделаешь глупостей. Не хотел делать выводы раньше времени. Амрит стоял в нескольких шагах от девушки и смотрел, как тонкие пальцы впиваются в смуглую кожу, покрытую мурашками. А в следующий миг ошпарило понимание — что она носит в себе. Столько всего. Страх за свою маленькую семью, неизвестность, ожидание, напряжение. Личную драму с Вайшем. И в придачу — полный разнос нервной системы с его, мудака, стороны. — Я должен был сказать сразу. Она невесомо кивнула. — Да. Должен был. А потом подняла голову, и Амрит заметил, что глаза ее совершенно сухие. — Не иди к Вайшу. Боги, а это здесь при чем? Почему ты все время несешь какую-то чушь, когда она вот так смотрит на тебя? Она устало покачала головой. Судя по напряженному выражению лица, мысли ее усиленно работали, однако это не помешало бровям удивленно приподняться после брошенной им фразы. И даже какой-то сардонической улыбке дернуть уголки губ. — Эта твоя ревность… — Это не ревность. Не городи чепухи. Она никак не отреагировала. Какая-то отстраненная. Просто смотрит перед собой и не торопится расслабить руки, которые все жмутся к груди. Амрит скользнул взглядом по каменным стенам коридора. Проклятье, их перебранку мог услышать кто угодно. Безответственный идиот. Но затем внимание переключилось обратно на нее. И он почти физически ощутил, как теплеет взгляд. — Эй. Она взглянула ему в глаза. Спокойно и совершенно обессилено. — Я устала. Маленькое откровение полоснуло по грудной клетке. — Я тоже устал. Амала смотрела как-то странно, поэтому он отвернулся. Прикусил щеку изнутри. — Ладно, идем. Хватит торчать здесь. Гроза собирается, а ты… — буркнул и не договорил, бросив недовольный взгляд на легкое сари. Снова тяжелый вздох с ее стороны и тихие шаги. Плетется за ним. Не пошла жаловаться Вайшу. Какая-то странная, ликующая радость поднялась внутри и лизнула глотку. Тишину гостевой спальни нарушал мерный набат начинающегося дождя, набирающего силу, и это немного разряжало обстановку. Амрит остановился у кровати. А затем, не торопясь, сел на мягкие подушки рядом. И, конечно, дело было не в том, что он не хотел оставлять ее одну. Скорее, в том, что она сама не прогнала его. Невольная мысль, что, будь здесь тот военный — Лайтвуд, кажется, — он бы уже гасал вокруг нее, как малахольный щенок, заставила поморщиться. Он не Лайтвуд. И не рыжая девчонка. Он не собирается гладить ее по голове и приговаривать, что все в порядке. Потому что ничего не в порядке. И это стало слишком часто звучать в голове в последнее время. Вдалеке зарычал первый раскат грома. Ровная полоса женских плеч слегка ссутулилась, чему в глубине души он был рад. Она потихоньку расслаблялась. — Страшно? Глупый вопрос — как побуждение открыться ему. Только бы не молчала. Только бы не замыкалась, не уходила настолько глубоко в себя, что уже и Рэйтану не достать. — Нет. Храбрится. Но через мгновение пальцы на коленках сжались еще сильнее. Отсюда было видно, как побелели костяшки. — Да. Амрит несколько секунд смотрел на ее пальцы, прежде чем беззвучно заполнил легкие воздухом, как перед прыжком, и вытянул руку, накрывая ее ладонь своей. В ту ночь Рэйтан Вайш сказал что-то вроде: ты слишком дерзок для смертного. Амрит дословно не запомнил, но контекст ему очень понравился. — Амрит… — Приляг. Взгляд прямой, искренне удивленный. Как если бы они обсуждали высокую литературу, а он вдруг ляпнул: ты никогда не задумывалась, почему природа сделала козу белой? Он кивком указал на подушки. Тонкие, темные брови нахмурились. — Зач… — Боги, просто ложись на кровать. Это так сложно? Смятение пополам с неуверенностью и — опять это проклятое чувство! — легкой боязнью ощущалось им почти физически. Точно он был буйным психом, а она опасалась, как бы он не придушил ее смирительной рубашкой в отсутствие санитаров. Дело было даже не в том, что он чувствовал ее. Это читалось в каждом жесте. Осторожно, будто бы с опаской, она все же прислушалась к нему. Компактно разместилась поперек кровати. Подогнула ноги в коленях, прижала к груди скрещенные руки. Искоса на него взглянула — и что, мол, дальше выкинешь? По крайней мере, кисти расслаблены. В лучшем случае он успеет отстраниться, если ей вступится в голову выцарапать ему глаза. Амрит лег следом за ней, ровно напротив. Стараясь поддерживать зрительный контакт — точно в противостоянии с опасным хищником. Только вопрос, кто именно из них был им, все еще оставался открытым. Когда он протянул руку и мазнул кончиками пальцев ее плечо, Амала, вопреки ожиданиям, не дернулась. Видимо, ощущала нутром: в его намерениях не сквозила ни похоть, ни желание причинить ей вред. Это было всего лишь прикосновение. Всего лишь? Не ври хоть самому себе. Ты ждал его, как больной умирающий — волшебную пилюлю. Не встретив отпора, он мягко переместил ладонь за спину и провел пальцами вдоль линии позвоночника. — Что ты делаешь? — она почему-то шепчет. Голос сливается с шумом дождя. Никто не войдет в эту спальню и не потревожит их — единственный, кто мог, уже здесь. — Глажу тебя. Ну, знаешь. Это такие простые человеческие вещи. Поддержка, утешение. Если она еще пару раз так тяжело вздохнет, у нее случится пресыщение кислородом. Видели боги, она бы нашла, что ему ответить, если бы не была настолько измотана и обессилена. Некоторое время они лежали в тишине, пока Амала не заговорила первая: — Знаешь, что мне это напомнило? — М? — вопрос вибрацией толкнулся в грудь. — Начало шекспировской пьесы: две равно уважаемых семьи, в Вероне, где встречают нас события, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролития. Это «Ромео…» Амрит засмеялся. Беззлобно, негромко, по-настоящему. — Амала. Вашим выскочкам из правительства, конечно, Индия может казаться отсталой страной, но не настолько же. Я не в лесу родился, — он тихонько фыркнул каким-то своим мыслям. — Друг друга любят дети главарей, но им судьба устраивает козни, и только гибель их у гробовых дверей кладет конец непримиримой розни. — Ого. Да ты фанат. Она наконец приходила в себя. По-настоящему. На дне радужек мелькнул мятежный, озорной огонек. Такой он знал Амалу Басу. Женщину, которая даже на краю обрыва найдет в себе силы устоять. — Читал лет в тринадцать-четырнадцать. Переоцененное произведение. Отвлечься. Им просто нужно сместить фокус внимания на что-то более реальное, бытовое. Это всегда помогает продержаться — хотя бы еще чуть-чуть — перед падением в бездну. — Ты его просто не понял. Амрит открыл глаза. Уголок рта лукаво пополз вверх. — Да. Не понял прелести подросткового максимализма. — Кирану четырнадцать. Он чуть дернул бровью. — Далеко шагнул в развитии. — Прекрати быть задницей, — она извернулась так, чтобы несильно толкнуть его локтем под ребра. Амрита жест повеселил. — Ты слышал про «Квин»? Это такая музыкальная группа. Они очень популярны. Амала засучилась в кольце его полу-объятий, вытянула из-под себя вторую руку. Сделав два характерных, приглушенных тканью легких стука по его груди, хлопнула в ладоши. Повторила манипуляцию, отбив популярный мотив. И еще раз. И еще — до четырех. Она улыбалась. Он невпопад подумал: если какая-то мелодия так веселит Амалу Басу, он готов выступать в роли импровизированного барабана хоть целый день. — Дружище, ты такой хвастунишка. Во дворе шумишь, день придет — крутым вырастишь*. У нее был… мелодичный голос. Амрит никогда не ловил себя на интересе, как она поет, но ему неожиданно очень понравилось. — Слышал, — он почти с сожалением взглянул на ладони, которые вернулись на покрывало. Устроил вновь собственную руку поперек ее корпуса. — Предпочитаю другую музыку. — Киран от них без ума. А знаешь, кто такой Пеле? — Это викторина на уровень европеизации? — Уходишь от ответа. И он бразилец. — То есть, термин «трехкратный чемпион мира» никак тебе не намекает на степень моей осведомленности? Амала закатила глаза, а после совсем прикрыла веки. — Я просто пытаюсь поддержать диалог. Ну, знаешь, — она вернула ему шпильку, — светские беседы… и все такое. Обычные человеческие вещи. Амрит простодушно улыбнулся. Спорить не хотелось. Он совсем немного сдвинулся к ней — уперся коленями в колени, чуть толкнул, призывая ее вытянуть ноги, — и замер прямо напротив. На расстоянии считанных сантиметров от ее лица. Натянулась тетива ощущений. Каждый раз, когда они оказывались в нехорошей близости друг от друга. Взгляд, опустившись, медленно оглаживал ее губы, скулы. Такие знакомые и такие… она так близко. И так далеко. Хотелось застонать: ты нужна мне. И это слово действительно стало фундаментом. Зарыто глубоко и накрепко. Держит. Он заговорил, чтобы хоть немного вернуться к реальности: — Когда я был ребенком, просил мать перед сном погладить мне спину, — в унисон словам, пальцы огладили кожу. — Это единственное, что меня успокаивало. Иногда она начинала дремать, иногда рука уставала. Я будил ее и требовал продолжать. Едва слова в предложения научился составлять, а уже такой тиран. Глаза закрыты, но он чувствовал ее улыбку. Слишком-рядом. Каждой клеткой ощущал теплое дыхание на собственном лице. Под закрытыми веками нарисовался явственный образ, как уголки ее губ мягко приподнимаются вверх. — Я никогда не виделась с твоей матерью. — И не увидишься. Она умерла. Амриту не пришлось размыкать глаза, чтобы представить, как улыбка погасла, а нежность спала с лица. — Я… — Не надо. — И по голосу, он знал, она поняла: в эту рану лучше пальцем не тыкать. Слишком кровоточит. — Это было давно. Тишина переставала быть уютной. Она начала звенеть, вибрировать по нервам. Он не понял причины. Не уловил момент, когда что-то в ней переменилось. Щелкнуло, подбросив в водоворот мыслей какую-то одну — спонтанную, чуждую, эмоционально окрашенную. Пока… Она не приподнялась на локте, скидывая с себя накидку сари. Оставаясь в одном лишь платье на тонких лямках. Борьба с собственными моральными принципами длилась недолго: Амала опустила взгляд, а лямочки поползли по плечам. Так ведь… удобней. Просто удобней. Гладить. В конце концов. Чего он там не видел? Зачем ты позволяешь ему к себе прикасаться? Это ничего, Амала. Это все еще ничего не значит. Они ведь ничего такого не делают… Даже если бы Амрит захотел отвернуться — не смог. Ткань притормозила у груди, либо цепляясь за соски, как за последний рубеж, либо держась на честном слове Рэйтану Вайшу. Амала осторожно перекинула волосы вперед, прикрываясь, и позволила сари сползти ниже, к узкой талии. Поджав к груди руки, совсем как робкая девчонка, она тихо улеглась обратно. Теперь спина, абсолютно голая, была для него в свободном доступе. Все мысли выносило из головы на бешеной скорости, будто к виску приставили какой-то продувной механизм. Взгляд соскользнул на изгибы ее груди, и это оглушило на несколько секунд. Красота. Она слишком красивая. Ее плечи. Ее руки. Выступающая линия ключиц. Конечно, он не скучал по ее телу. По возможности прикоснуться к ней. Нет. Это называлось другим словом. Он подыхал без этой возможности. И он снова на несколько мгновений проваливается в нее взглядом. И так не вовремя в мозгах начинают стучать ее слова. Слишком тихие. Слишком полные. «Хочешь, чтобы я ускорилась?» «Ты мой и больше ничей». «Эта связь сводит меня с ума, я пытаюсь ей противиться. Пару раз я сомневалась, может, начала что-то чувствовать к тебе. Но это несоизмеримо с тем, что я чувствую к Рэйтану. Наверное, это то, о чем все говорят… любовь». Любовь. Не могли бы вы, мисс Басу, раз и навсегда подавиться этими словами? Он так ее хотел. Боги, заберите его душу, как же он ее хотел. Боги видели и ехидно смеялись: желай, сколько влезет, да не забывайся. Он впервые боялся переступать эту черту только потому, что не желал ее спугнуть и опорочить. Не хотел, чтобы его порыв стал очередной ошибкой — для нее, конечно же, не для него. — Когда я была маленькой, — Амала заговорила едва слышно, — я делала такую… дурацкую вещь. Не помню, зачем и почему. Но мама рассказывала, как я психовала и бросала игрушки на пол, а потом заставляла ее жалеть их. — Амрит не сдержался — весело фыркнул. Амала прыснула в унисон с ним. — А потом, — смешок стал громче, — кричала на нее, что она «не так» жалеет, подбирала игрушки с пола и швыряла снова. У меня была смешная плюшевая овца. Я заходилась в истерике и орала: жалей овечку, ты «не так» ее жалеешь! И пинала ее по всей комнате. Я тогда еще не знала слово «неискренне» и не могла объяснить, чего я от нее хочу. Но мне было страшно обидно, что овечка страдала, и никто не мог ее пожалеть «как надо». Мама умирала со смеху, чуть ли не плакала. Из последних сил держала себя в руках. Я бы страшно расстроилась, если бы она подняла мои чувства на смех. Хотя, наверное, куда уж больше. Смех толкнулся в его грудь бархатистым раскатом — точно гром в небе, разразивший ночную Калькутту. Он почему-то так легко представил маленькую Амалу, хотя никогда не видел ее детских фотографий. Юная мисс Басу закатывала концерты во имя справедливости и утешения всех страдающих, даже если источником этих самых страданий становилась она сама. Так на нее похоже. Амрит даже не пытался скрыть того щемящего чувства, от которого что-то под ребрами выло, кровоточило и рвалось на ошметки. Он и не подозревал, что может быть настолько… чувствительным. К другому человеку. Что история про неладную плюшевую овцу поднимет со дна его заледенелого, закаменелого нутра настоящий вихрь. — Что было потом? — выдохом почти в самые губы. Нет, ему правда интересно. Амала поерзала на подушке и придвинулась к нему еще ближе. Теперь они соприкасались вплотную почти каждой из частей тела. Коленями в колени. Маленькими руками к широкой груди. Носом к носу, которые терлись друг о друга, когда она продолжала посмеиваться. — Не помню. Наверное, я все же успокоилась. Помню только, что мама потом пришивала овечке ухо. Но не могу сказать точно, в какой из «битв» оно оторвалось. — Так ты, оказывается, живодерка? — Нет! — А вот и да. — А вот и нет. — А вот и да. Близко. Опасно близко. Настолько, что движение губ едва накладывается на ее губы, а дыхание смешивается. С подобного расстояния Амала может разглядеть едва заметные, редкие веснушки. Они почти сливаются со смуглой кожей, но крошечная, точечная россыпь на скулах и над бровями все равно заметна. Чуть ярче — родинка под левым глазом. Две тонкие морщинки рассекают линию лба. Они выражены ярче, чем в уголках губ: хмурится он явно чаще, чем улыбается. Изумрудный ободок радужки. Яблочно-зеленый оттенок — по центру. И золотистые вкрапления ближе к зрачку. Амрит всегда гладко выбрит, но над верхней губой все равно различима темная линия роста волос. Прямой нос слегка вздернут на самом кончике. Дубей — не Рита-Шива. Амрит — человек. И сейчас он был более человечным, чем когда-либо ей доводилось видеть. Даже более живым, чем в их первую близость в храме. Амала не может сдержаться — слегка вытягивает руку и пропускает челку сквозь пальцы. Волосы у него вьющиеся, но жесткие. Амрит прикрывает глаза, полностью отдаваясь этому жесту. Позволяя. Сгоняя с лица все маски, приспуская дерзкую и шипастую броню, в которую заковывал себя так долго, что она почти срослась с кожей. У него нежная кожа. Его рука замирает где-то в области копчика, когда Амала начинает медленно очерчивать кончиками пальцев линию вдоль роста бровей, ведет к вискам. Подушечки плавно движутся ниже, огибают выдающуюся скулу. Касаются губ. Чуть дергаются, когда с них срывается неровный выдох: — Мне нравится. Это даже не вслух. Беззвучное откровение. Она скорее угадывает фразу, чем слышит. Амала до последнего не верит, что делает это на самом деле. Это похоже на гипноз. Взбивающий в вату мозги, выметающий любые отрезвляющие мысли. Так тихо. Так безумно тихо и громко — гроза за окном давно набрала силу, дождь лупил по листьям папоротников в саду. Точно в грудь тарабанил. Изнутри, по ребрам. В такт ее сердцу. Прикосновение к губам настолько слабое, что его в какой-то извращенной мере можно считать целомудренным. Амрит замирает, не двигаясь. А после — убийственно медленно — делает контрольный выстрел и мягко перенимает инициативу, приоткрывает рот и ведет им по ее губам. Это почти мольба. На выдохе. Сейчас они не горят, перекидывая пламя собственных энергии на всех, кто находился рядом. Но Амала чувствовала, что сгорает. От этой душащей, слишком бьющей по нервам нежности, которую он так редко проявлял. Амрит молчит, но ей кажется, она слышит каждую его мысль. Они закручиваются в воронку, точно цунами, и в самом эпицентре остается только одна: Прошу. Позволь мне. В последний раз. И она позволяет. Она, казалось, едва дышала. Вдохи сделались рваными и поверхностными, а выдохи — почти дрожащими. Пальцы оглаживали выступающую линию позвоночника в такт медленно плавящемуся мозгу. Взгляд прикипел к ее глазам, пытаясь понять, что он видит в них. Что это? Желание? Просто-связь? Или страх перед самой собой, настоящей собой, сокрытый так глубоко, что в этом полумраке его не различить? Словно какая-то часть Амалы Басу — может, та, которая когда-то была Амалой Кхан, — пытается до нее достучаться. Рассказать о неправильности происходящего. Напомнить обещание, данное это-точно-в-последний-раз Рэйтану. Что ты делаешь, Амала? Прекрати это. Но она продолжала смотреть. Напряженно… странно. Это будто была звенящая тоска. На ладони, прямо перед ним. Если хочешь — протяни руку, попробуй ее. Он впитывал ее эмоции, пропускал через каждый миллиметр собственного тела, чувствуя, как отчего-то ускоряется сердцебиение. Желание вперемешку с бешенством на всю ситуацию выло под ребрами, раздирало глотку. Так, что сводило дыхание. А ведь она чувствовала. И за мгновение до того, как он решил прикрыть глаза — вдруг. Оглушающе. Сама тянется к нему навстречу и снова прижимается к губам. Это проносится по телу горячей судорогой. Нет. Нет-нет-нет, Амала! Она плотно смыкает веки. Почти жмурится. А в сознании — его приоткрытые губы и влажный блеск, оставленный ее губами. Сердце колотится, как ненормальное. От одного воспоминания о нем — как глубоко, крепко он ее целовал. Черт. Его взгляд. Проникающий в нее практически яростно, под кожу. Амала чувствует его. Прикосновением. Кричащим, отчаянным, жалящим. Я так по тебе скучаю. «Совру, если скажу, что не ожидал увидеть подобного снова. И мне это надоело». «Прости… Рэйтан. Ты этого не заслужил». «А я, значит, заслужил?» «Это была не просто симпатия. Тебе все известно…» Больно. Это не просто эффект ведра ледяной воды: ей по-настоящему больно. Воспоминания настолько живые, что ее саму будто бы выворачивают наизнанку этим отказом. Тогда — это было не настолько сильно. Тогда все мысли были заняты другим. А сейчас ее накрывает. Сердце упало. Сорвалось и покатилось вниз. Господи, так банально сокращаясь, счесывая пылающие кровью стенки о кости. Она почти задохнулась. Прости меня. Боже, прошу, прости меня за это. Я так запуталась. Прости за то, через что тебе пришлось пройти. Ты так долго ждал меня… Слово перекатывается в голове настолько часто, что, наконец, обретает словесную форму: — Прости. Прости, прости, прости меня… Легкие сжимаются, скручиваются, в них не остается воздуха. Глаза жжет. В носу щиплет. Он понимает, о чем она подумала. За что так отчаянно пытается извиниться… Снова. Она снова это делает с ним. Он подорвался с кровати вымеренным, резким движением, не встретившим сопротивления. Уйти отсюда. Вдохнуть воздух, в котором меньше ее. — Все нормально. Он не железный. Он не полубог. Он просто устал. А чувство такое, словно кто-то выдрал кусок из его головы. Из его груди. Из него самого. И этот кусок остался там, удержанный ее взглядом — в том темном коридоре, где она встала подле Вайша. Теперь он валяется под ногами, исходя кровью. И проклятой безнадегой. Амрит не помнит, как пролетает расстояние, отделяющее кровать от двери. В этой спальне так душно, что прохладный, пропитанный грозой воздух коридора почти обжигает легкие. Он делает несколько бездумных шагов вперед и останавливается. Запускает руки в волосы, судорожно выдыхает. Еще несколько шагов. По лестнице, вверх. В полумрак балкона, отгороженного широкими каменными перилами, прямо под ливень. Оказался в темноте. Стало проще. Немного легче дышать. А во мраке, как известно, мысли становятся еще громче. Вливаются вместе с воздухом в носоглотку. И перед глазами уже вспыхивает она, со своей тонкой спиной и выемкой позвонка. С худыми плечами и влажными губами. Боги, Басу. Выметайся. Выметайся из меня, Кали ради. Выметайся, пока я могу контролировать это. Еле-еле, но могу. Это край. — Махадеви… — шепот невесомый. Просто выдох. Кулак с силой вколачивается в ближайшую стену. Это не больно. Это даже не царапина. Это раздражает. Он жмется лбом к холодному, мокрому камню. Едва сдерживает желание разбить себе голову. Выметайся, выметайся, пожалуйста. У меня просто… просто поедет крыша, если ты не остановишь это. Я превращусь в психа. Окончательно. В того самого, которого ты так боялась во мне увидеть. Невозможность взять себя в руки пугает. Дрожь в жилах не успокаивается. Его действительно колотит. Он отталкивается от стены, делает два лихорадочных шага, опирается руками о каменные перила. Опускает голову, позволяя ливню стекать вниз, очерчивая острую линию подбородка. Чувствуя, как ткань шеврани тяжелеет, давит на лопатки. А внутри него — жар. Распухшее, ненормально огромное бессилие, скрывающееся время от времени под раскаленными яростными волнами. И в эти моменты казалось, что что-то в нем все еще наполовину живо. Все еще настоящее, не выбитое отцом, дюжиной, ритуалами, криками умирающих, не вытрахано в полубреду в майтхунах. И это что-то беспрерывно заходилось ужасом.***
— Добрый вечер, а что это значит? — стихийное бедствие с кудрявой шевелюрой пролетело мимо обеденного стола и приземлилось рядом с Амалой, напротив Киллиана и Лимы. Киран на ходу, не глядя, выхватил из вазы шарик сладкого ладду. — Это мое. Благодарю. Спасибо, что дождались! Амала невозмутимо переложила в тарелку ножку цыпленка тандури и передала блюдо Лайтвуду. — Ты копался, как черепаха. — Я был на пробежке. Потом в душе, — Киран сунул хрустящий шарик за щеку и быстро зажевал. На виске и челюсти заходили желваки. — Как дела? Кто-нибудь еще придет? Этот ваш новый руководитель?.. не помню, как его зовут. Чего такая унылая? Амала молча отмахнулась, нахмурив брови и слегка качнув головой, не отрываясь от раскладывания еды для гостей по тарелкам. Киран проглотил кусочек ладду и непонимающе взглянул на Лиму: «Что это с ней?» — спросил одними губами, и Амала раздраженно вздохнула: — Кир, серьезно? Я стою прямо перед тобой. — Не обращай внимания, — Киллиан тепло рассмеялся, на мгновение поднимаясь со стула и помогая девушке с хлопотами. — Это «женские штучки». Так обычно бывает, когда хозяйка дома готовит «светский прием» и срывает напряжение на детях. — Я не ребенок! От того, с каким возмущением это было сказано, улыбнулся даже Рэйтан, стоявший поодаль и молчаливо наблюдавший за людской суетой. После поездки в Клифаграми Амала решила устроить что-то вроде новоселья. Хотя только Амала ли? Идея казалась больше коллективной. В первую очередь, небольшой «бытовой праздник» задумывался ради Кирана: он пережил за последние дни слишком многое. Слишком многое для четырнадцатилетнего мальчика, который изо всех сил старался быть опорой для старшей сестры. Впрочем, пожалуй, именно Киран был единственным, чья психика адаптировалась к переменчивым условиям быстрее, чем у взрослых. По крайней мере, из всех присутствующих за столом он был самым энергичным. Хотя и немного смущался, когда искоса поглядывал в сторону Амрита Дубея, чем-то сосредоточенно занятого на кухне. Не сказать, чтобы его приглашали. Во всяком случае, уж точно не в числе первых. В этом был феномен молодого Дубея: ему не обязательно было что-то докладывать. Он все равно узнавал обо всем происходящем в городе. И, конечно же. В особенности, если дело касалось немногочисленного семейства Басу. Рэйтан видел и чувствовал: что-то не так. Что-то произошло после их крайней встречи в резиденции Дубеев, когда Амала четко дала понять, что никакой нареченной становиться она не собирается. Что-то… не физическое. Но куда более глубокое и значимое, чем секс. Он знал ее. Не так хорошо, как Киран; знал с учетом того опыта, сколько веков он наблюдал за человечеством, чтобы научиться улавливать тончайшие вибрации перемен людских эмоций, и с учетом того, сколько времени «изучал» саму Амалу. Она словно бы сторонилась его и пряталась в своей скорлупе. А с Дубея слишком уж подозрительно спадала спесь в ее присутствии. И это отзывалось в нем чем-то слишком… слишком «таким». Человеческим. После событий в Клифаграми у них не было возможности обсудить все наедине. Но тех раз, когда им довелось перекинуться несколькими словами, хватило, чтобы где-то внутри, там, где обычно располагается душа, о которой все говорят, заворочалось нечто темное и гнетущее, чему он не мог дать названия. Предчувствие чего-то неотвратимо нехорошего. Она не смотрела ему в глаза. Сжимала руки на груди, отгораживалась, словно хотела скрутиться в комок и забиться в самый дальний и пыльный угол, где ее никто не найдет. Это не было похоже на Амалу. Эта женщина не была его Амалой. Рэйтан чувствовал, как она утекала, точно вода сквозь пальцы. И тут же испарялась в воздухе, обращаясь паром. Даже не к Дубею — в никуда. В ничто-нигде, проваливалась в собственный омут, в свою тьму, откуда он не мог ее достать и спросить, что случилось. Она избегала и Амрита. А он — в коем-то веке — не пытался ее растормошить и вывести на эмоции. Все это напоминало смерч: он стоял, смотрел, как закручивалась воронка, но ему казалось, что та не движется в его сторону со стремительной скоростью — и это было самым обманчивым ощущением. Видеть их вместе было так естественно. На ней не было ни восхитительного сари, ни дорогого наряда. Не было изящных украшений, косметики, идеальной прически. Длинные волнистые волосы собраны в низкий хвост. Резинка немного съехала, несколько прядей распушились у лица. Простые джинсы. Простая белая футболка. Такой резкий контраст с дорогим шеврани Дубея, но все равно настолько органично. — Ты хоть раз в жизни готовил курицу? — А сама как думаешь? — Вот это веселая у нас компания бытовых инвалидов собралась, — то прокомментировал Киран. Рэйтан поймал на себе взгляд Дубея. Не специально, но тот придержал Амалу за плечо, пропуская в дверном проеме впереди себя. Она же прошла вперед, к магнитофону. Подкрутила антенну, подергала, настраивая сигнал. Выбрала две кассеты, сравнила их между собой. Киран о чем-то ее попросил, и у них завязался непродолжительный, шутливый спор — Рэйтан не вникал. Гостиную в голубых оттенках огласила игра пианино. Амрит Дубей сделал едва различимый кивок, отзывая его в сторону. Не просьба. Не предложение к выяснению отношений. Сухая констатация. Никто не заметил, как они вдвоем переместились к дивану, отделяясь от компании, в которой разразился игривый настрой. — Мадемуазель! Я приглашаю вас на танец, — рука взметнулась пафосно, протянутой вверх ладонью, но было в этом жесте веселое небрежение. — В Индии ведь любят танцевать? — Любят, только никто в Индии не говорит «мадемуазель». Да и в Лондоне тоже, если мне не изменяет память. — А я — завидный иностранец. Таинственный и загадочный. Я из Германии прибыл, — Киран держал сестру за руки, увлекая за собой в центр гостиной. На его реплику откликнулся Лайтвуд: — В Германии говорят «фрау». Его поправила Лима: — Вообще-то, «фройляйн». «Фрау» — это замужняя женщина. — У Малы столько женихов, что за ней не заржавеет. — Кир! Она засмеялась, а Киран обнял сестру за талию, принимаясь укачивать ее в танце с видом настоящего повесы. — Мама, я только-только начал жить, а теперь мне придется все бросить и уйти!..* И все-таки. Людские отношения — удивительная вещь. Брат с сестрой могут быть готовы на все ради друг друга, но не отдадут последний кусок пирога. Киран был по-юношески вытянутым, едва выше Амалы, однако ладонь, придерживавшая поясницу — уже по-мужски широкая. Он вел в танце, подпевая музыканту, а, когда мелодия усилилась — наклонил ее корпус назад, точно подсмотрел этот трюк в каком-нибудь фильме. Рэйтан заметил, как напрягся Киллиан Лайтвуд, но Киран удержал сестру и помог ей вернуться в изначальное положение. — Я дал слово, что буду его защищать. Чего бы мне это ни стоило. Голос Амрита звучал негромко, но четко. Это даже заглушило пение Кирана, который немного фальшивил, вторя строчке «мама, я не хочу умирать!..» — Смелое решение. — А ты? — Взгляды двух, кто когда-то мог называться почти друзьями, пересеклись. Рэйтан догадывался, к чему он может вести этот разговор. — Что можешь ты ей дать? — Рэйтан вздохнул с различимым недовольством, однако Амрит перебил его: — Нет, стоп. Без геройского «буду рядом до последнего вздоха». Объективно. Семью? Спокойствие? Детей? — последнее он выделил с особенным нажимом. Выдержав короткую паузу, Дубей продолжил: — С самого начала это были больные отношения. С избеганиями. С враньем. — Врать и защищать от безумия — не одно и то же. — Не оправдывай свою слабость. — Не подменяй понятия. И не забывай, с кем говоришь. Дубей в ответ лениво фыркнул и откинулся лопатками на спинку дивана. В его интонациях не было привычного высокомерия или издевки. Только оглушительная прямота человека, который бил правдой в лоб. — Забудешь тут, когда тебе на каждом шагу напоминают. А говорю я очевидные вещи. Смысл людских отношений не в чистом импульсе. Смысл в том, чтобы иногда включать голову и принимать решения ей. Любовь — это красиво. Я в книжках читал. А еще я достаточно повзрослел, чтобы перерасти эти сопли и научиться понимать, что одной любви недостаточно. Музыка менялась. Киран закрутился, как волчок, а потом с торжественным видом вручил Амале ложку. Сам же он схватился за пульт от телевизора и поднес его к лицу, принимаясь с искренней страстью напевать кнопкам: — Я вижу маленький силуэт человека… Амала подхватила его игру, обращаясь к своему импровизированному микрофону из металла: — Скарамуш? Скарамуш? А потом их голоса, точно это была настоящая магия — магия любви брата и сестры, — слились в унисон с мотивом песни: — Ты станцуешь фанданго? — Гром и молнии очень… — …очень меня пугают! — Галилео! — Галилео! — Галилео, Фигаро! «О-о-о-о…» — они даже умудрились по очереди протянуть каждую ноту, а потом рассмеялись, так одинаково согнувшись по направлению друг к другу, обнажив широкие улыбки, удерживая зрительный контакт с однотипным веселым прищуром, что у случайного прохожего не осталось бы никаких сомнений: эти двое — не просто брат и сестра. Эти двое — две части одного целого. Лицо Амрита на какое-то мгновение смягчилось, стоило ему погрузиться в сценическое представление семейства Басу, которым с чистым энтузиазмом аплодировали Киллиан и Лима. Губы дрогнули в улыбке. Взгляд потеплел. Но затем он довольно быстро собрался с мыслями, и вот уже не осталось ни намека на былую нежность. — Красивая история — это хорошо. Красивыми историями можно кичиться в кругу знакомых. В перспективе это не работает. Человек устает от всего, страдать в том числе. У людей эмоциональные ресурсы не безграничны, даже у тебя порой шалят нервы. Однажды она просто выгорит — и все, — Амрит Дубей проводил взглядом Амалу, которая выглядела куда более запыхавшейся, чем юный Киран. Тот пригласил на танец Лиму, и девушка пала очередной жертвой мальчишеского обаяния. — Никакая великая любовь тебя не спасет. Но допустим, — Амрит вдруг ощетинился, скрестил руки на груди. — Допустим. Вы продолжите отношения. Пару раз пройдетесь под ручку, пару раз займетесь сексом. А потом тебя не станет. Вообще. Боги не будут ждать, пока ты распрощаешься и нацелуешься вдоволь перед своей кончиной. Ты просто исчезнешь. Ни физической оболочки, ни мыслей, ни души. И с этим она останется одна. Возможно, до конца своих дней будет терзать себя чувством вины. Одно дело — расстаться, совсем другое — когда твой партнер умер. Ты подумал, каково ей будет, если она совсем больше не станет заводить отношения? Похоронит мечты о семье, запретит себе с кем-либо сближаться? — Ты ее недооцениваешь. В ней больше выдержки, чем тебе кажется. Мы знали, на что идем. И, если что-то случится, Амала найдет в себе силы двигаться дальше. — М-да? — и это крошечное, ироничное сомнение разбило в пух и прах все его дальнейшие доводы. Амала заплетала длинные волосы в небрежную косу, с улыбкой наблюдая за танцем Кирана и Лимы. Рэйтан не был уверен, что мир вокруг вообще существует. Что шелковые подушки, разложенные подле них с Дубеем на диване, можно потрогать руками. Что этот дом, который он старательно обставил для нее, есть в реальности, что он расшибется, если, покидая эту квартиру, оступится на каменных ступнях и полетит, счесывая тело о пол. Если прежде он не веровал, что сможет испытать человеческую боль, то сейчас не верил, что его сердце все еще сокращается. Прислушался. Глухо. О ребра. Упрямо. С решимостью слепого, который отрицает, что мир объемный и состоит из множества предметов, а не из черноты у него под веками. — Тебя никто спрашивать не будет, стоит ей помнить о тебе или двигаться дальше. Это уже произойдет без твоего ведома. Тебе будет все равно — ты будешь мертв. Она — нет. Киллиан Лайтвуд показывал ей белую карточку — свежую фотографию, сделанную на полароид Лимы. Киран нависал за ее спиной, упершись руками в спинку стула по обе стороны от плеч сестры, и недовольно морщил нос — наверное, ему не понравилось, как он вышел на снимке. Амала делала так же, когда выражала молчаливое недовольство. Мысли замыкались. Снова и снова. Сознание будто тормошило его, било своими когтистыми и костлявыми эфемерными руками по щекам. Очнись. Он прав. Очнись! Открой глаза, впусти в себя эти слова, пропусти каждую фразу по венам, только очнись! Выныривай из омута фантазий, прочисти, наконец, затянувшиеся илом мозги. Крещендо бессилия ударяло его о самое дно. — Ей будет больно. Он даже не узнал собственный голос. Наверное, что-то отразилось в его глазах, потому как Амрит отвернулся и расфокусировано уставился в ковровый узор. Он молчал некоторое время, прежде чем снова заговорил: — Не больнее, чем истязать себя всю жизнь и сравнивать потенциальных кавалеров с покойником. В ту ночь я совершил ошибку — позволил ей уйти с тобой. Растерялся, признаюсь. Но если действительно желаешь ей счастья, — Амрит крепче сжал скрещенные на груди руки и закинул ногу на ногу, полностью ограждаясь как от своего собеседника, так и от окружающего мира, — отпусти ее. Сейчас. Возможно, у тебя правда есть душа. И где-то там, в ее глубине, ты понимаешь, что я прав. Впервые — Рэйтан рассмеялся. В этой кратковременной эмоции не было веселья. Отчаяние. Оно огрело по затылку массивным стеклянным пластом и со звоном разлетелось вокруг, оседая крошкой на плечах, волосах, проваливаясь в ворс узорчатого ковра. Отпусти. Как просто все в мире серой морали у Дубея. В его твердолобой привычке идти напролом до победного конца. Когда-то Рэйтан уважал в нем это качество. Сейчас же оно бесило до зуда под кожей. Он становился слишком человечным — не только под влиянием Амалы. Его «заклятый друг» тоже отлично умел играть на струнах нервов. Можно сказать, обладал чемпионским титулом. Но куда больше раздражало то, что этот человек, сидевший плечом к плечу с ним — Рита-Шивой, — мыслил более холодно и трезво. Конечно, из личной выгоды. И тем не менее. Рэйтан не до конца понимал природу всех своих чувств и эмоций, откуда они берут начало, существуют ли на самом деле, и правда ли боги наделили его тем, что зовется душой. Однако, если и так — Рэйтан на проверку оказался большим романтиком, нежели Дубей. Кто знает, сделала ли его таким любовь к людям? — Прав в том, что действуешь в собственных интересах и манипулируешь чужими слабостями? Амрит нервно мотнул головой, скидывая со лба вьющуюся челку. — Отрицать не стану. В первую очередь, я думаю о себе. Но это не означает, что я не прав. Я плохой человек, Рэйтан, — он так редко обращался к нему по имени. Они обернулись друг к другу почти синхронно. В упор: угольно-черные против светло-зеленых. — Тем не менее. Я смотрю правде в глаза.***
Киран искоса поглядывал на то, как Мала механическими движениями поднимает с дивана плед, накидывает его на плечи, закутывается, точно в плащ, и так же абстрагировано отпинывает шелковую подушку, попавшую под ноги. Проходит на кухню. Крутит в руках стеклянную бутылку газировки, пару секунд раздумывает. Не глядя ставит ее на столешницу и уходит обратно в спальню, словно тень. Брат и сестра — это всегда диффузия двух «я». Два неразделимых тела и души, отражающиеся друг в друге. Это про особую связь, не поддающуюся ни описаниям, ни понимаю. Когда двое — как один человек. Когда больно ей, вытекают твои слезы. Страшно представлять, что было бы, если б в их жизни не было Лимы, Киллиана… да хоть того же Гранта. Правда, Киран еще не решил, чего от него больше: вреда или пользы. Если бы они были вдвоем против целого мира. Если бы Лима не заходила к ним в гости, закрываясь с Малой в спальне. О чем-то очень долго разговаривая. Подслушать не удавалось — они беседовали негромко, как будто специально. По правде говоря, Киран не был силен в вопросах «дел любовных». Нет, у него была девушка. Его первая девушка. Он даже целовался с ней. Сперва неумело, но потом, вроде как, приноровился. Он грустил, когда спустя месяц они расстались. Первое время терзался сомнениями, а правильно ли он поступил? Когда его бывшая проходила мимо баскетбольной площадки в компании других девчонок. Ему нравилась Джая. Он уже имел представление о том, что такое влюбленность. Каково это, когда пульс стучит где-то в горле и в ушах, и ты начинаешь вести себя, будто придурок. Но у взрослых, наверное, все это происходило как-то… по-другому. Сложнее. Взрослые вообще мастера все усложнять. Когда он отвлекался, оставался мыслями и телом наедине с собой, в голове начинали вспыхивать образы. Яркие воспоминания о том, как закончился вечер их новоселья. Мала вышла на балкон с мистером Вайшем. Их не было, не соврать, целый час. Один раз он различил голос сестры, что-то вещавший на повышенных тонах, и уже подумал вмешаться, как на шею, со спины, внезапно легла ладонь Амрита Дубея. Киран попытался воспротивиться, но тот только сжал пальцы крепче. — Не надо. Поверь на слово. Киран не знал, сколько времени прошло с того момента. По ощущениям, оно тянулось слишком долго. И вот, сестра, наконец, появилась в гостиной… глаза — стеклянные. Не лицо — каменная маска. Чем больше она пыталась вести себя «нормально», тем сильнее выдавала себя с потрохами. Киран почти никогда не видел, как она плачет, но нутром ощущал, она была очень к этому близка. А потому чувствовал себя совершенно растерянным. — Мала? В чем дело? — он недобро покосился на мистера Вайша, который был бледнее обычного. Она даже не взглянула на него — стрелой направилась в кухню. Облегчение приносило лишь то, что капитан Лайтвуд выглядел таким же обескураженным. — Кир, все нормально. — Это он тебя обидел? — Кирану удалось вырваться из хватки Дубея; он понизил голос, когда приблизился к сестре, и волчком зыркнул в сторону Вайша. — Нет, Кир, — Мала отворачивалась, не хотела смотреть ему в глаза. Как будто держала его за дурочка. — Все нормально, правда. Я просто… немного расстроилась из-за одной вещи. Из-за. Это по работе. Вот и все. Амрит Дубей не последовал за ним, чему Киран был чуточку рад. Зато к ним присоединился Киллиан Лайтвуд. На кухне становилось тесно. — Что за хрень? — Лайтвуд попытался перехватить ее взгляд. Амала ловко отвернулась и зависла над раковиной. Будто ничего в жизни ее так не интересовало, как этот чертов металлический слив. — Киллиан, не сейчас. — Нет уж, сейчас! Какого хера это было? Голос Амрита Дубея прозвучал из гостиной: — Она рассталась с парнем. Ей грустно. Но это пройдет. Киран огляделся, быстро соображая. Заметил, что их компания поредела. — С Вайшем? Она встречалась с мистером Вайшем? С этим самым, со змеями?.. — Киллиан, — это к нему подошла Лима. Взяла под руку, несильно потянула на себя. — Позже. Не лезь. — Наверное, она, как девчонка, что-то в этом понимала. — Киран, пойдем в гостиную. Череды голосов и людей было слишком много для маленького, замкнутого пространства. Киран уловил обрывки приглушенного диалога коллег сестры: — Дай время… — …это после того, что было в деревне?.. — …это будет лучше. — Ты уверена, что стоит сейчас… А затем хлестанул надрывный голос — голос его сестры: — Киллиан, я не глухая! Хватит надо мной трястись! Дайте мне побыть одной! И после ее плечи ссутулились, а сама Мала совсем поникла. Его снова увел Амрит Дубей. Он единственный выглядел как-то слишком уж спокойно в сложившейся обстановке. Это не вызывало доверия. Киран ощетинился. Повел плечом, сбрасывая с себя его руку. — Почему всегда, когда происходит что-то плохое, вы оказываетесь рядом? Дубей коротко хмыкнул. Это не было похоже на усмешку карикатурного злодея или приступ истерического веселья. Больше уж — устало. — Вот такой вот я человек, господин Басу. С гнильцой. А потом была бессонная ночь. И нетипичное для Калькутты, серое утро, отбрасывающее короткие тени от стола в такой пустой сейчас гостиной. Тень его сестры, бесшумно исчезнувшей в спальне.***
— Мала, — теплые руки опустились на плечи, и кто-то прижал ее спиной к груди, заключая в объятия. — Я скучал! А ты еще будешь сегодня работать? — Кир. Конечно. Больше никто не стал бы так бесцеремонно вторгаться в ее личное пространство. Тот, кто мог бы… нет. Она обещала себе не думать об этом хотя бы в окружении друзей. Хотя бы иногда отвлекаться. После полудня они с Лимой успели занять столик в кафе. К ним присоединились Киран и Киллиан. Кир сам вызвался составить компанию, а Лайтвуд не позволил ему разгуливать по Калькутте в одиночестве. Голос брата заставил ее немножко улыбнуться. Через пару секунд он плюхнулся напротив, заглядывая ей в лицо с чуть напряженной улыбкой. Амала случайно поймала многозначительный взгляд Киллиана, с которым он провожал неуемный вихрь растрепанных кудрявых волос. Это был взгляд «не переигрывай». — Буду, — ответила она. — А ты что-то хотел? — Я? М, нет, ну, не знаю, — Киран был талантливым подростком, однако актерское мастерство явно не значилось в списке его сильных сторон. — Мы с Риши хотели сегодня погулять в центре… но если нам нельзя гулять одним, я подумал, может, ты, э, вы захотите пойти с нами? — Я не против, если вас отвезет и заберет Шехар. В принципе, я и одна управлюсь в архиве… ребят, — она обратилась к Лиме и Киллиану, — если есть желание отдохнуть, поезжайте. У нас впереди сложные дни. Развейтесь. — Вообще-то, мы хотели, чтобы ты развеялась, — как бы между делом проговорил Кир, протягивая руку за салфеткой, и Киллиан поддел его локтем. Салфетница шумно опрокинулась на стол. — Вместе. Вместе с нами развеялась. — Так, — Амала устало поймала взгляд Лайтвуда. — В чем дело? — Ни в чем, — быстро ответил он. Киран промолчал. Лима, к удивлению, тоже подозрительно притихла, потягивая через трубочку апельсиновый сок. В конечном итоге, Кир бегло оценил обстановку и выпалил на одном дыхании: — Нам не нравится, когда ты такая задумчивая, молчаливая и много работаешь. Мы считаем, что это ненормально. — Киран, я всегда много работаю. Повисла небольшая пауза, наполненная болтовней посетителей за соседними столиками. — Значит, ты не хочешь с нами ехать? — Не «не хочу». Просто сегодня у меня другие планы. В другой раз. Кир надул щеки в шумном выдохе. Возразить было нечего. С вечера новоселья минула неделя. Желтое сари с прозрачной накидкой шло ей к лицу. Впрочем, лицо по-прежнему не улыбалось. Мале вообще подходили индийские шмотки, думал Киран про себя, хоть и «английская культура» слишком сильно въелась в нее, чтобы вот так просто все забыть и перечеркнуть. Его сестра поддерживала местные традиции, культ и дюжину, однако не одобряла ритуальных убийств даже во имя великой цели — даже после того, через что они прошли. Может, это было нормально. По крайней мере, это укладывалось в его картину мира. Киран думал, так вел бы себя любой здравомыслящий человек. Тема с прогулкой как-то совсем уж неловко замялась. Неуютно чувствовал себя каждый.***
То было воскресенье. Он почти целый день провел в компании Риши, однако вернулся домой, по собственному мнению, далеко не в самый подходящий момент. Во-первых, что-то во внешнем виде сестры резало глаз. Что именно — понять не удавалось. Простые джинсовые шорты болтались на тазовых косточках. Она последние дни почти ничего не ела, и, без прочего склонная к худобе, потеряла в весе. Растянутая, безразмерная футболка болталась, как балахон. Мала стояла напротив зеркала, пытаясь продрать сбившиеся в колтун волосы… волосы. Они оказались в два раза короче, чем утром, когда Киран покидал квартиру. Раньше кудри доставали до копчика. Теперь же обрывались прямо по линии лопаток. — Ты постриглась? Зачем? Вопрос застал ее врасплох. Судя по ругани сквозь зубы, бой до сего момента выигрывала расческа. Словно не сразу сообразив, о чем речь, Мала рассеянно провела пальцами по ровному срезу кончиков. — Они… они были испорчены. На концах. Он заметил блеск в ее глазах прежде, чем Мала отвернулась и медленно шмыгнула носом. Будто он дурак и ничего не понял. По всей видимости, она не задумалась о том, что теперь стоит прямо напротив зеркала, и он прекрасно может лицезреть, как ребро ладони скользит под носом. Можно научиться справляться с болью. Привыкнуть к ней, срастись, пропустить ее по каждому оголенному нерву под кожей, поклявшись больше никогда и никого не подпускать к себе настолько близко. Можно обмануть чувство стыда. Наверняка в умных книжках от умных психологов столько вариантов перехитрить собственное сознание — на любой вкус. Но вот что делать с чувством вины, она не имела ни малейшего понятия. Амала не знала, как заглушить в себе этот внутренний голос. Все равно что заговорила собственная тень, от которой не избавишься. Целую неделю друзья старательно заговаривали ей зубы, отвлекая от проживания эмоций. Лима уверяла, что это — опыт. Урок тому, что не стоит ввязываться в заведомо не самые здоровые отношения, которые с очень большим процентом вероятности закончатся печальным образом. Если честно, от ее слов становилось только хуже. Она и сама прекрасно понимала очевидные истины. Не надо тыкать ее в это носом. Киллиан смотрел на проблему «по-мужски». Ну, поплачешь, мол, переболит, и все вскоре вернется на круги своя. Всегда возвращается. Такие слова ей тоже на нынешний момент времени не были нужны. Расчет на поддержку от Амрита Дубея грешил излишним оптимизмом. Иногда она задавалась вопросом: а в самом ли деле он совершенно не при чем? Не вмешивался, не науськивал, не плел интриги? Однако прямых доказательств причастности ко всей их с Рэйтаном ситуации Амала не находила, а изводить Дубея собственной подозрительностью становилось неприлично. Ей сполна хватало вины за то, сколько всего для нее делал Рэйтан. Сколько слов было сказано, сколько обещаний дано. Она почти клялась ему, что больше никогда не подпустит к себе Дубея и не предаст его доверие. И что в итоге? Подпустила. Предала. Легла с ним в одну кровать, позволила поцеловать и была готова поцеловать сама. Амала отбросила расческу на туалетный столик и сжала пальцами переносицу. Сильно. Но это не помогло, в голове каждая мысль будто троилась, прежде чем достигнуть сознания. Каждая мысль, замыкающаяся на страшной правде: она не хотела «предавать» не Рэйтана. Она не хотела «предавать» другого человека. И — в глубине души — так инфантильно надеялась, что он сам все поймет, сам примет решение уйти от нее, сбросит с ее плеч этот груз ответственности и освободит, наконец, от ощущения «я должна». Только легче от этого не становилось. Страшнее всего было признать, что той ночью, в одном из коридоров резиденции Дубеев, она делала выбор не сердцем, а чувством долга и ответственности перед тем, кто доверился ей и поверил в нее. Руководствуясь «правильностью» происходящего. Только к чему привела твоя «правильность», а? Ничем хорошим это не закончилось. В конечном итоге, Рэйтан был прав еще в ту ночь, когда озвучил мысль, которую Амала никогда не решалась произнести даже наедине с собой: она влюблена в него. Признание было тяжелым — вес ему добавляли пережитые события. И теперь… теперь вообще все перевернулось с ног на голову. Все, что могло пойти не так, пошло не так. Ты влюбилась. Влю-би-лась. По самые уши встряла, утонула, даже не заметила, насколько глубоко это в тебя проникло. Эта связь… судьба ли. Предназначение. Плевать. Оно просто скрутило вас в один клубок и швырнуло в море эмоций: сами, дескать, барахтайтесь теперь и разбирайтесь. Слишком много всего навалилось на нее за последнее время. Не хватало ресурсов на любовные переживания; и, вопреки всему, именно они завладели сознанием и чувствами сильнее прочего. Она больше не справлялась. Звонок в дверь Мала проигнорировала. Не обратила внимание на сказанное Кираном «я открою». Лишь боковым зрением он заметил, как она юркнула в свою комнату, на ходу прижимая пальцы к уголкам глаз. На пороге стоял он. Как всегда, именно в тот момент, когда его присутствие только добавляло проблем с процентами. Киран сделал шаг назад, впуская Амрита Дубея в их небольшую, скромную обитель. Словно почувствовав, тот стрелой метнул взгляд по направлению спальни Малы. — Как она? Кир немного раздражительно повел плечом. — Херово, наверное, — а ты сам не видишь? Дал бы затрещину за такие выражения, да не в тех они отношениях, чтобы заниматься вопросами воспитания. Дубей в ответ только поджал губы и кивнул каким-то своим мыслям. Разговор не сложился. Отвлеченные темы для обсуждений не всплывали из ниоткуда. Да и Киран не чувствовал себя самым гостеприимным хозяином дома на свете. Предлагать ему что-то выпить или съесть не особо хотелось. Жест мужчины напротив приковал внимание. Киран проследил за движением смуглой ладони. Откуда-то из-под полы шеврани показался бумажник. Он даже не догадывался, как сильно стал похож на сестру, когда скрестил на груди руки и вопросительно приподнял брови. — Шехар ждет на улице, в машине, — странно, но сейчас в интонациях этого человека не было ни спеси, ни раздражения, ни повелительных нот. Это еще больше путало в мыслях. Отсчитав несколько купюр, Дубей протянул ему рупи. Киран взглянул на деньги с плохо скрываемым интересом. — Это что, взятка? — Карманные расходы. — На то, чтобы меня выгнали из дома? — хотелось посмеяться, да только веселью почему-то неоткуда было взяться. Амрит сделал шаг назад, тяжело выдыхая и прикрывая глаза. Пытаясь взять ситуацию под контроль. Голос, эмоции, мысли, интонации. Слишком много всего сейчас разрывало изнутри. — Мне надо побеседовать с твоей сестрой. Наедине. Это долгий, тяжелый разговор, и я сильно сомневаюсь, что Амала хотела бы посвящать тебя в некоторые части своей жизни. Киран не знал, то ли ему согласиться, то ли оскорбиться. Контактировать с таким человеком, как Амрит Дубей, на короткой ноге, было сложно. Сложнее только представить, как Мала выносит его общество и все еще не сошла с ума. Хотя последнее, как демонстрировали события минувшей недели, под вопросом. Одна часть его вопила: я не маленький ребенок, и не дворняга какая-то, чтобы в прямом смысле выставлять меня за дверь. Другая преисполнялась чувствами абсолютной растерянности и беспомощности, потому что никогда прежде он не видел сестру такой. Нет, возможно, у нее были неприятные расставания с парнями. Не могли не быть. Но он никогда не становился непосредственным свидетелем ее переживаний. И что-то ему подсказывало, Мала сама об этом позаботилась. Дубей нетерпеливо шевельнул кистью с протянутыми деньгами. Что-то в его взгляде Кирану сильно не понравилось. На интуитивном уровне. Решив не испытывать судьбу, дергая нервного тигра за усы, Киран ловко выхватил купюры до того, как он успел открыть рот. Наверное, взрослый мужик всяко лучше умеет разбираться с женскими слезами, утешал он себя. А какой прок от него? Все, чего желал Киран — это доказать, что он достаточно сильный, чтобы быть мужчиной для старшей сестры. Однако пока это у него выходило откровенно так себе. Пока он лишь чувствовал какую-то странную, ноющую боль в сердце, которую прежде не испытывал, и это его пугало. Наверное, так с каждым ее всхлипом разбивалось его собственное сердце. Киран Басу шустро юркнул в безразмерную толстовку, подхватил наушники с плеером и бросил последний взгляд на дверь, за которой скрылся силуэт Амрита Дубея. Очень нехотя он допускал в свою голову мысль, что, быть может, в какой-то далекой и с трудом прогнозируемой перспективе, он не против присутствия этого человека в их жизни, если сестре от этого станет лучше. А если он посмеет причинить ей такую же боль, Киран с радостью придушит его во сне проводами от наушников. В спальне Амалы были плотно задернуты шторы. Воздух — спертый, но с примесью ее духов. Здесь властвовал… беспорядок. Шелковое покрывало валялось на полу. Постельное белье — сбито в кучу. Подушки раскиданы по разным углам кровати, примятые от долгого лежания на них. Где-то, рядом с покрывалом, комком покоилось сари. Дорогое, красивое. На туалетном столике разбросаны в хаосе украшения, какие-то заколки, косметика. Стояла кружка с давно остывшим и недопитым чаем. Ей же, судя по ничего не выражающему лицу, было откровенно плевать на бардак. Амала подняла на него взгляд, под которым впору захлебнуться — столько эмоций разом перемешалось в карих глазах. Да. Смотри на меня. Вот она — такая я, какую никто не видел. Настоящая. Разбитая. Обнаженная душой настолько, что можно потрогать каждый нерв. Вот так выглядит моя спальня, когда мне плохо. Вот так выгляжу я, когда меня перестает волновать, что обо мне подумают и скажут другие. Даже ты. Ты — причина, по которой мой родной, спокойный, привычный мир пошатнулся и с оглушительным треском рассыпался на стеклянную крошку. Стерся в пыль. Теперь — только собирать себя по кусочкам. Заново. Каким-то образом. Каким — пока не ясно. Он сел на кровать рядом с ней. Снова кровать. В голову лезли обрывки совершенно ничего не значащих мыслей, как если бы мозг пытался ухватиться за ускользающую реальность. Амрит не особо отдавал отчет собственным действиям, когда поднял с пола какой-то… браслет. Какую-то побрякушку. И просто начал нервно крутить ее в руках. Она заговорила не сразу. — Ты пришел за чем-то или просто так? Он моментально перенял напряжение из ее голоса. На миг прикрыл глаза, борясь с порывом выложить ей все, как на духу. О том, что она не виновата. Что никто не собирался ее бросать, если бы он, мудак, не вмешался. Что с ней все нормально. Но это только в книжках или глупом кино герои узнают все, что могло бы повлиять на сюжет или финал. Жизнь чаще всего соткана из недосказанностей и скелетов в шкафах, пыльных и выходящих травить тебе душу по ночам. — Пришел проведать. Если помнишь, я все еще чувствую тебя. Даже на расстоянии. Браслет кружил вихрем вокруг пальца, пока не отлетел в сторону. Звон камней о стену на миг разбил звенящую тишину. Не зная, куда теперь деть ставшие слишком лишними руки, он уперся локтями в колени и устало провел ладонью по лицу. — Зачем волосы обрезала? Она засмеялась как-то резко и неестественно. За то время, что они знакомы, Амрит успел запомнить: это нервное. — За тем, чтобы каждый второй меня об этом спросил. За тем, что бессознательно хотела себя «изуродовать». То ли в качестве «наказания». То ли чтобы отбить любую бередящую душу ассоциацию с тем, какой она была с Ним. Уходит от ответа. Амрит огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно занять руки, но ничего подходящего не сыскалось. Пришлось тарабанить по коленке случайный мотив. — Слушай. Я не могу читать твои мысли. Но, если ты поделишься со мной, тебе станет легче. Знал бы ты, как много я держу в себе, чтобы казаться сильной. — Все нормально. — Я заметил. — Я просто, — она снова засмеялась. Он впился глазами в ее лицо. Амала поджимала губы, отворачивалась, но даже так он успел заметить, как стремительно начинают блестеть глаза. Она покачала головой, прежде чем проговорила шепотом: — Если я начну говорить, я просто разревусь. И, словно в подтверждение, интонации дрогнули. Это было абсолютно ново и неизведанно. Кажется, он впервые в жизни жалел о том, что вмешался в чью-то судьбу и разрушил ее своими невежественными руками. Чувство было в высшей мере отвратительным. Амала обессилено ткнулась лбом в его плечо. Он чувствовал ее тяжелое дыхание. Чуть надавив ладонью на лоб, попытался принудить ее поднять голову, но она упорно воспротивилась. — Я думала, со временем станет легче, но нет, — пружина разжалась. — С каждым днем мне становится только хуже. — Он обхватывает ее лицо обеими ладонями, и теперь она не может отвернуться. Буквально заставляет оторваться от ткани шеврани. Она не бьется в безудержных рыданиях — только продолжает смеяться, отводит взгляд, лишь бы не смотреть ему в глаза, а слезы очерчивают щеки горячим потоком. — Как будто боги наказывают меня за то, как я поступила с Рэйтаном. Почему ты появился в моей жизни? — голос срывается на шепот, а сама она крепко зажмуривается. — Зачем ты это сделал со мной? Меня уничтожает это, меня убивают чувства к тебе. Ты хоть можешь представить, насколько это больно? Я не могу есть, спать, я просыпаюсь и плачу, я даже не могу это контролировать. Я сижу на кухне в одиночестве и не могу себя заставить хоть немного позавтракать. А потом иду умываться, лишь бы Киран не видел, какая я опухшая и зареванная. У меня нет сил ни на что. Я не могу подняться с кровати. Просто лежу и не могу перестать думать обо всем. Не могу перестать прокручивать в голове заново и заново его слова, у меня под веками отпечаталась каждая его реакция, каждая секунда. Но я не могу выкинуть тебя из головы. Я самый аморальный человек на свете. Знаешь, мне кажется, я все это заслужила. Это как будто мое наказание за измену. За тот раз, когда я сделала тебе больно, — все время, что она задушено шептала в полубреду, он не мог перестать стирать слезы с ее щек. Даже не думая, как это выглядит, не беспокоясь о том, насколько это бесполезное по сути своей занятие. Почему-то он не испытывал ни ликования от их расставания, ни облегчения. — Амрит, мне так больно, я не могу дышать, — глаза в глаза. От ее взгляда разрываются легкие, точно лопается паршивый воздушный шар. — Я осталась одна, совсем, совсем одна. Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста. Я не выношу этого. Я не выдерживаю. Ты нужен мне сейчас. Пожалуйста. Он сам не понял, с чего вдруг решил, что это — хорошая идея, однако в какой-то момент их острая, болезненная, физическая и психическая потребность друг в друге наконец нашла выход в смазанном поцелуе. Иррациональном. На уровне инстинктов. Фактически, глубоко не здоровом. Он сам не осознавал, насколько сильно нуждался в этом утешении сейчас. Ее трясло. От нервов, от переизбытка чувств. Она была совершенно, явно не в себе; это была не та Амала, у которой работали мозги, смекалка, что угодно — такую, напоминающую сгусток голых эмоций, он еще не видел. Наверное, он застал ее в момент абсолютной человеческой уязвимости. Тот самый, когда никому не позволяешь видеть, как тебе больно. Она почти не реагировала. Лишь механически, на уровне мышечной памяти, слишком обессиленная и выжатая, чтобы хоть немного соображать. Не хотелось даже прикрывать веки. Хотелось впитать ее в себя, забрать всю ее боль, причиной которой он стал, вобрать в себя все ее существо и оставить где-то там, под ребрами, навсегда. Навсегда. Слово было страшным. Фундаментальным. Прятаться от него больше было некуда. Все, Амала. Приплыли. Дальше — некуда. Мы оба со свистом рухнули на это моральное дно. Ты чувствуешь всю необъятность краха? И у него, кажется, нет границ. Ни одной. Нет даже горизонта. Это что-то замкнутое и подкожное. Это зуд мыслей. Это зуд кожи, требующей прикосновений. Наверное, именно это удерживает мой взгляд на твоих подрагивающих ресницах сейчас. Это заставляет тебя медленно возвращаться в сознание, сперва растерянно, но после немного уверенней отвечая на поцелуй. А я хочу сжаться. Исчезнуть. Вернуться… куда-то, где тебя не было. Есть ли вообще ответы на все ее вопросы — и должны ли они быть озвучены, — он не знал. Все слишком запуталось. Потому что все, что сейчас имело смысл, это она. Она, наконец-то пробуждающаяся, медленно выныривающая из своего омута боли со своим первым не отчаянным вздохом. Слегка откинувшая голову, позволяющая ему грубо впиться губами в нежную кожу шеи. Он даже не задумывался, что у нее почти наверняка останутся засосы. Просто. Нужно. Без слов. И глотку отпустило. Ее рука осторожно зарылась в жесткие волосы на его затылке. Тоскующе, сжимаясь, так прекрасно-правильно. Будто там ей и место. Всегда. Он целовал ее глубоко, не соображая, горячо, жадно, почти не веря в то, что он здесь, с ней. Наконец держит в ладонях ее лицо, не боясь, что его оттолкнут, сбегут, исчезнут, оставив после себя горький вкус душащей тоски. Вдыхает ее запах. Наконец-то. Скользящее встречное движение — и ему срывает голову, точно помешанному. Почему достаточно одного контакта ртов, одного столкновения языков — и они горят, превращаясь в уголь? Рассыпаются раскаленным пеплом, рвано дыша в губы друг друга. Почему? Почему он распахивает ее рот, надавливая на подбородок большим пальцем, а остальными обхватывая шею, впиваясь, притягивая ближе, чтобы врезаться языком еще глубже? До самой души. Попробовать вкус этого сумасшествия. Распробовать то, что терзает их обоих. А она позволяет, с каждым движением реагирует на него все больше, все уверенней прижимается к нему. Амрит бы рехнулся, если бы не позволила. Потому что он слишком долго хотел. А она так дрожала, словно еще немного — и дрожь перерастет в пляску. Почему?.. Руки скользят по талии, вверх, сминая ткань футболки, сжимая ее в пальцах. Перебарывая желание разодрать ее на части. К асурам всех. К асурам все. Он теряет последние крупицы самообладания, когда берет ее за кисть и несильно, но настойчиво ведет вдоль своего бедра, к паху, а потом ему просто напрочь выносит мозги. От ее прикосновения сквозь одежду. Нельзя так сильно хотеть человека. Невозможно испытывать такое практически маниакальное желание обладать ей всецело. Если бы ты правда любил ее, ты смог бы отпустить — так, как это сделал Рэйтан. Чушь собачья. Это не отпускает. Это не позволяет даже нормально дышать. Это так вжилось под кожу, что стало почти материальным. Почти обзавелось душой. А иногда, видит Шива, управляло и разумом. Он остановил свои руки, поглаживая большими пальцами грудь. Слегка надавливая, чувствуя твердеющие соски под подушечками пальцев сквозь нагретую ее телом ткань. Колотящее в его правую ладонь сердце. Влажный звук разорванного поцелуя, и он замирает, слегка касаясь кончиком носа ее переносицы. В почти черных глазах на секунду появилось напряжение. Словно она боялась, что его руки сейчас сделают больно. Или оттолкнут. Как те руки. Все в порядке, Амала. Да я просто двинутый псих, если это — порядок. Вместо того, чтобы что-то сказать, он снова, на этот раз мягко, прижался губами к ее губам, тут же встречающих, с готовностью распахивающихся. От этой покорности по спине прокатила очередная горячая волна, рассыпая мурашки, выступая невесомой пленкой испарины на висках. Тонкие руки слегка подрагивают, все еще балансирующие где-то на грани абсолютного нервного истощения, когда начинают путаться в его одежде. Он сам помогает ей разделаться с многочисленными застежками и страшно злиться, когда те не поддаются с первого раза. — Стой, я… — она пытается отстраниться всего на мгновение. — Я не была в душе. И я выгляжу ужасно. Собственный смешок кажется чужим и каким-то совсем невеселым, когда он нежно, но настойчиво подцепляет вверх ее футболку. — Плевать, — боги, ты даже представить не можешь, до какой невообразимой степени мне все равно, какой длины у тебя волосы, во что ты одета, есть ли на тебе макияж или украшения… если бы ты хоть немного догадывалась, как сильно и страшно я нуждаюсь в тебе. Ты бы сбежала в ужасе. Потому что это уже вышло за грани человечности и моего здравого смысла. — Ты прекрасна. Она выскальзывает из шорт и смотрит ему прямо в глаза, цепляется взглядом за его душу и утягивает куда-то очень далеко, на самое дно. Так, что он не в силах разорвать этот контакт. Что они даже не прикрывают веки, когда целуются снова, когда он бережно укладывает ее на подушки и замирает между этих невозможных разведенных ног. Он не в том состоянии, чтобы позволить себе упустить хотя бы малейшую ее реакцию. Он должен впитать в себя каждое ее движение, каждый вздох и каждый взмах ресниц. Почему-то казалось, что вселенная схлопнется, если он не вберет в себя и не оставит каждую секунду этой близости в своей памяти. Ладонь мягко скользит по острой коленке, вдоль бедра и дальше, накрывает ее быстро — долго он не протянет. Зубы нежно прикусили кожу над кадыком. Он не сдерживается: низкий стон пролетает пылающей птицей, отбиваясь от стен и постепенно умирая. Амала вторит ему, выгибаясь навстречу двигающимся пальцам, скользящим, надавливающим, но намного тише. Нежнее. И от этого в животе закручивается огромная, давящая, дрожащая пружина. Закручивается и набухает. Это похоже на лихорадку, самую невыносимо-жаркую и сильную, от которой спина покрывается потом. Каких-то жалких остатков рассудка хватает, чтобы помочь себе рукой, и от первого плавного толчка в нее мутнеет в голове. Взгляд опускается сам. И глаза застилает туман, потому что она смотрит ему прямо в душу. Затрагивая своими невозможно карими так глубоко, как не прикасался к его больному нутру никто. И никогда уже не прикоснется. Видят боги — это край. Обхватывает его бедра коленями, заводит руки над головой, ловит пальцами его ладони и сжимает. Сильно. Крепко. Скользит взглядом по его лицу, скользит кончиком носа по носу, ловит его дыхание своим широко распахнутым ртом. Это не просто секс. Это полное переплетение душ и тел. Диффузия двух существ. Дыхание застревает в груди, а внутри, глубоко, там, где рассыпаются палящие искры, прожигая в коже дыры, разрывается пылающая огненная бездна. Ее руки сжались немного сильнее, а тугие движения стали резче и хаотичней. Боги… да, да. Он даже не заметил, как жестко сжал ее пальцы в ответ, как быстро начал наращивать темп, вбиваясь в нее, чувствуя, как жар окутывает все ее тело, так открыто подающееся навстречу каждому его движению. Ее стоны, поверхностные, задыхающиеся… подводили его к нужной черте. — Амрит, — невнятным полушепотом на быстром выдохе, и ресницы дрогнули, а тело резко подбросило, от чего мягкая грудь уперлась в его — широкую и горящую. Он весь горел. Она сжалась, запрокидывая голову в немом стоне. Замерла, на несколько мгновений перестала дышать. И его больше не существовало. Но. За секунду, как его оглушил оргазм, она неожиданно вновь повернулась к нему и крепко сжала затылок, не позволяя разорвать зрительный контакт. Этот взгляд стер его. С лица земли. Окончательно, бесповоротно. Он даже не понял, как такое возможно — чтобы этот низкий, громкий, совершенно неконтролируемый стон принадлежал ему. Не смог в тот момент даже самым отдаленным уголком своего рассудка подумать о том, чтобы выйти из нее. Это было невозможно. Потому что. Она крепко сжала губы и задушено замычала, задрожала под ним, вцепилась в его плечи с такой силой, что даже при очень большом желании он не смог бы сиюминутно вырваться. Коленки затряслись в какой-то сумасшедшей пляске, ударяясь о его бедра. Он понятия не имел, то ли она кончала снова, то ли это был один продолжительный раз, то ли его состояние вызвало в ней такую ответную реакцию. Потому что это — в голове. Не только в точках соприкосновения тел. Накрывало обоюдно. Одновременно. Какими-то ненормальными волнами. Задушенными стонами. Он почти впечатался в ее рот жестким поцелуем. Ослепляющий, сотрясающий оргазм на несколько секунд его уничтожил. Он мог поклясться, что умер. Каждой клеткой своего тела ощущая, как затянутая пружина разрывается на миллион частей, разносясь цветными пятнами перед глазами. А потом — только тяжелое дыхание пересохшими губами и закрытые глаза. Лоб, упершийся в изгиб ее влажной шеи. Потому что сил не было даже для того, чтобы приподняться на локтях и дать ей вздохнуть полной грудью. В голове летали вертолеты. Ему… ему просто было нужно несколько секунд, чтобы прийти в себя. — Амрит. От этого голоса сжалось сердце. Он заставил себя поднять веки, смаргивая туман. Чувствуя собственной грудью, как бешено колотится ее сердце. Не сразу фокусируя на ней взгляд. И вдруг. Даже не ожидал. Вырвалось само, без участия мозгов. — Я люблю тебя. Что? Что ты сказал? Она тоже удивленно моргнула, вглядываясь в зеленые глаза. А он скользил мутным взглядом по ее лицу. С каждой секундой становясь все серьезнее. Изо всех сил прислушиваясь к себе. К своему вечному шуму, своим вечным мыслям. К вечному… себе. Но было тихо. Рвущие нутро асуры будто бы заткнулись. Боги, она такая красивая. И прежде, чем Амала успела что-то ответить, он повторил: — Люблю. Слово с такой чудовищной легкостью легло на язык. Страшная буря внутри наконец-то стихла, а сдавливавшая горло железная ладонь разжалась.***
В каждой сказке, которые мама читала в детстве, была крупица истины: кровь и любовь. В них крылась могучая сила любого сюжета. Народ мистического, философского и реалистического мировоззрения веками ломал себе над этим головы, но ясным оставалось только одно: вся мораль великих спасений заключена в том, что любовь должна быть истинной. В каждой сказке. Жизнь — не сказка. Мессия. Вшивому псу, Вималу, была нужна она. Всегда — она. Не ради порядка. Не ради власти ведающих и правящих. Эта мысль, заевшая и крутившаяся, как зажеванная пластинка паршивых «Квин», вбилась в мозг, рассылая по всему телу ледяное оцепенение. Ледяное понимание. Казалось, там, в кабинете Девдаса, он перестал дышать. Замер, уставившись на идеально чистую поверхность отцовского стола. Идеальный порядок. Все в его кабинете было идеально. Они такие разные. Девдас, который по малейшему изменению положения карандаша мог догадаться, что кто-то шарился в его обители. И Амрит — сплошной сгусток импульсов и хаоса. Он не мог и не хотел отключать эмоции и мыслить сдержанно, расчетливо, когда дело касалось ее. Он был готов перевернуть всю Калькутту с ног на голову, убить каждого, кто встанет у него на пути, но достать ее — хоть из-под земли. Хотя бы для того, чтобы самому свернуть ее прекрасную шею голыми руками — за то, что не послушалась, не подумала, опять куда-то сунулась, ничего не сказав ему. И что в итоге? Теперь она пропала. А он буквально чувствовал, как неотвратимо съезжает крыша. Просто цирк уродов, а не семейка. Числа на отцовском календаре плыли перед глазами, и это была самая ужасающая тишина, которую он когда-либо испытывал. — Куда ее могли увезти? — голос был натянут, и, возможно, его можно было бы назвать дрожащим, трясущимся. Но, кажется, этот голос просто не умел звучать жалко. Только в этом месте он… мог позволить себе не быть самым мудрым. Самым решительным. Не контролирующим ситуацию и не имеющим ни малейшего понятия, что делать дальше. Девдас Дубей, сидевший за своим рабочим столом, не выглядел ни грозно, ни величественно. Он был похож на старого, очень уставшего льва, к которому пришел его молодой и пока еще пылкий сын за советом. За ответами, которых у него не было. В этом крылась самая страшная тайна взросления: родители не всегда знают все на свете. Во вздохе отца преобладала глубокая утомленность жизнью. — Я не знаю, что на уме у Вимала. Как показал опыт, не знал очень много лет. Я ведающий, но не всеведающий. — Амрит резко вскинул голову. Уставился в смуглое, рассеченное морщинами лицо мечущимся взглядом, будто до сих пор видел перед собой календарь и искал что-то на бумаге. Отец выглядел пугающе спокойным. — Ты теперь глава семьи. Я говорю это не со злорадством, не в воспитательных целях. Нет. Я не могу брать на себя ответственность за то, что будет дальше. Тебе виднее, как поступать. — Восхитительная безвольность, — Амрит широко улыбнулся и невпопад подумал о том, как сильно напомнил сейчас самому себе Амалу. Ее привычку смеяться от нервного напряжения. Ее, ее, везде она — в каждой клетке его тела, слившаяся, сросшаяся с его сущностью, стершая все границы, какие были «до». — А что? Удобно устроился. Пока все глотки друг другу грызут, ты спокойно отсиживаешься в четырех стенах. Ни потерь, ни кровопролития! Только виноград, шлюхи и заслуженная пенсия! — звон. По барабанным перепонкам. Стеклянная тарелка слетела с края стола, подгоняемая инертным махом, и с грохотом врезалась в каменную стену. Виноградины рассыпались по ковру. Девдас удостоил разбитую посуду секундным, безразличным взглядом. — Сбавь тон, — теперь голос жестче. — Я все еще твой отец. — Да что ты? И где были твои отцовские чувства всю мою жизнь? — шипит он. — Там же, где и сейчас твое здравомыслие, надо полагать. Угомонись. Она не могла бесследно провалиться сквозь землю. Пошли людей прочесать улицы в квартале, где ее видели последний раз. Хочешь править — думай головой. Он зарычал после этого замечания, почти против воли. Несмотря на то, кем оно было сделано. Это было последним, что волновало его сейчас, по сути. — Ну да. Ты-то у нас, конечно, всегда знал, что происходит у меня в голове. — Мне не нужно знать, чтобы видеть, какой там раздор. Ты прозрачен, как стекло. — Речь идет о моей невесте! Это, определенно, получается куда громче, чем планировалось. Но не производит на Девдаса никакого впечатления. Отец только вздыхает и переплетает пальцы в замок, упираясь локтями в крышку стола. — Хочешь сжечь дотла всю Калькутту — сжигай. Хочешь ловить людей Вимала и вспарывать каждому горло, пока кто-нибудь не расколется — пожалуйста. Хочешь шантажировать другие семьи из дюжины — никто не посмеет тебе воспрепятствовать. Но поможет ли это тебе ее найти, и не будет ли слишком поздно — этого я сказать не могу. Твоя импульсивность сжирает твое время, — он облокотился на спинку стула и окинул сына прямым взглядом таких же зеленых глаз. — Истериками и резней проблему не решишь. — Я должен был быть рядом. Так громко. И как только не оглох. Хотя… от чего? Голос прозвучал еле слышно. Он был готов сделать что угодно, лишь бы не допустить, чтобы слова: «Мне надо идти. Где-то здесь гуляют мои коллеги и Киран» были единственными, оставшимися в памяти. Последний взгляд не должен быть взглядом в спину. Хотя, кому он врет. Ведь память хранит не то, что каждое ее слово — каждый вдох. Он вообще не хотел думать о том, что придется прощаться со всем этим. Прощаться с ней. Нет. Он не посмотрит ни на что. Просто — слепо — уничтожит каждого, кто посмел к ней прикоснуться. И начнет с Вимала Дубея. Сквозняк из открытого окна проходил сквозь тело, потому что изнутри грела ярость. Настоящая, рычащая, гремучая ярость. — Я должен ее спасти. — Геройство нынче в моде? — отрешенно поинтересовался Девдас. — Никак берешь пример с капитана Лайтвуда? Проглотить, не жуя, эту фразу, от которой ощетинился каждый асур в грудной клетке. Просто встретиться взглядом с отцом и увидеть что-то странное в отражении глаз напротив. Непривычное. — Должен, потому что… люблю. Он ждал любых слов. Искривленных губ, презрения, отвращения… но ничего из этого не последовало. Девдас молчал некоторое время, прежде чем отвернулся к книжному шкафу. Разделившее их расстояние приглушило голос. Он не смотрел на сына… возможно, по каким-то личным причинам. Возможно, потому, что сейчас перед ним стоял не его сын, а ее сын. И, быть может, потому что даже время не смогло усмирить боль той потери, которая разъедала изнутри кислотой и обжигала сердце жидким азотом каждый день, начиная с того самого, когда не стало его жены. По госпоже Дубей не осталось даже воспоминаний — время беспощадно стерло из головы образ, голос, запахи. Девдас не был уверен, что помнил, какой она была на самом деле. Настоящая она, а не обрывки из разных уголков его мозга, искаженные минувшими годами и эффектом ложных воспоминаний. Силуэт под закрытыми веками казался очень мутным и бесконечно далеким. Он так клялся себе, что никогда не сможет ее забыть, но время распорядилось по-своему. Девдас достал с полки небольшую шкатулку и выудил оттуда бархатную, покрывшуюся пылью коробочку. Ее кольцо. Пальцы потянулись открыть крышку, взглянуть на него еще раз, но он вовремя себя одернул и крепко сжал красный бархат в руке. — Я пытаюсь уберечь тебя от того, что ты никогда не простишь себе. Если вдруг… что-то пойдет не так. И потому говорю, что твоя взбалмошность — не лучший помощник. Таким тоном, что Амрита едва не затрясло. Если вдруг… если вдруг он не вернет ее. А если с ней что-то случится — не вернет и себя.***
Бесчисленное количество книг написано о том, как тяжело женщины переживают утрату близкого человека и разбитое сердце. Героини бульварных романов проходят через горе по-разному, но в то же время как будто бы одинаково. В огромной и дорогой домашней библиотеке ему не встречались книги, в которых главный герой переживал бы потерю женщины, так и не успевшей стать его женой. Ему неоткуда было черпать эти знания. Он не понимал, как должен был себя вести. Нормально ли — то, что он чувствует. Что он чувствует, в конце концов. Ему с детства вдалбливали в голову, что мужчина должен оставаться сильным и непоколебимым. Его с детства готовили к роли главы семьи. Никто в детстве не говорил ему, что мужчины тоже могут плакать, и это — не слабость, не трусость и не малодушие. Слез не было. Ком стоял в горле, разбухал до исполинских размеров под ребрами, выдавливал изнутри грудную клетку. Пару раз из него вырывался сухой звук, похожий то ли на шумный выдох, то ли на жалкую пародию всхлипа, но глаза так и остались сухими. Заплакать Амрит не мог физически. Просто в какой-то момент заметил, как напился в одиночестве и тишине, просидев в кресле, в библиотеке, несколько часов, даже не обратив внимания, как за окнами давно наступила ночь. Просто в какой-то момент понял, что включил радио и слушал бессмысленный эфир в попытке переключить внимание до тех пор, пока не осознал, что совершенно не вникает, о чем толкует ведущий. Мысли сами возвращались в ту ночь и тот подвал, рисуя под веками движущиеся, живые образы, исходящие кровью. Передавая влажное тепло ладоням. Ощущения призрачные, но такие реальные. Он убил собственного дядю. Смотрел на него, не думая ни о чем, чувствуя тупое, бессмысленное ничто, пока Вимал Дубей не перестал хрипеть, издавать булькающие на периферии его затянутого аффектом сознания звуки. Пока стеклянные глаза не уставились куда-то в потолок. Из разорванного горла торчала ручка фамильной Калисады. Убил гребаного Гранта голыми руками. Который посмел прикоснуться к ней. Который отнял ее у него. Когда он зажимал пальцами ее горячую шею, как будто верил, что это поможет вернуть в нее ускользающую жизнь, он словно наталкивался на какую-то противостоящую ему силу. Точно пытался наполнить ванную без затычки, а вода все уходила и уходила. Он чувствовал, как жизнь покидала ее, как тепло оставляло тело, и пытался вернуть его, но ответа не было. Кажется, кто-то крикнул ему «не надо!». Возможно, это был Лайтвуд. Или рыжая девчонка. Амрит не слушал и не слышал. Перед глазами все еще лежала она, в белом, залитом кровью платье, и в ушах на пару с пульсом гремело собственное: «Позабочусь… я о нем позабочусь». Он понятия не имел, где был Киран в тот момент, но не исключал, что где-то поблизости. Во всяком случае, после событий той ночи последний мужчина фамилии Басу перестал с ним разговаривать и только смотрел искоса, с опаской, как на двинутого психа. Хотя почему как? В ту ночь в нем окончательно умерло все человеческое. Ушло вместе с ней. Он подобрал с пола какой-то тяжелый лом. Он немного скользил в руке — все еще теплой, все еще хранящей память о последнем вздохе Вимала Дубея. Обрушил железную махину с загнутым наконечником Гранту на голову, чувствуя странную раздвоенность, как будто часть его была не здесь, а где-то еще. Грант ничего не мог сделать. Лайтвуд так хорошо отделал его, что у того не осталось сил сопротивляться. Два удара ничего не дали, но вместе с третьим Амрита охватила странная, сумасшедшая эйфория — его голова раскололась. Кровь брызнула, заливая лицо, подобно маслянистому водопаду, и он уже был сам не свой. Он бил и бил по голове, череп трещал и разлетался, пока лом не ткнулся в мозг с хлюпающим звуком. Он выдернул палку из его черепа, напоследок еще раз оцарапав мозги загнутым концом, и не глядя отшвырнул ее куда-то в сторону. Отступил. Чтобы понаблюдать за его предсмертными судорогами, посмотреть, как он переходит от ужаса в неприглядное состояние человека, осознающего, что все кончено. Что ему уже не подняться. А потом время перестало течь в привычном для него формате. День и ночь слились в едином потоке белого шума. Он даже не мог вспомнить, с кем и когда разговаривал в последний раз. В какой-то момент случайно поймал себя на том, что вот уже несколько минут нервно обводил одни и те же буквы на листе бумаги, погружаясь в звенящую пустоту внутри собственной головы. В какой-то момент случайно почувствовал себя идиотом, когда несколько часов пролежал в одном положении на кровати, бесцельно пялясь в несуществующую точку перед собой, сжимая в ладони кусок ее сари. С головой творилось что-то неладное: ее как будто размозжили, и содержимое растеклось по подушке. Тем не менее, шейные сухожилия были напряжены до предела, хотя и это не помогало удерживать ее мертвый вес. Сквозь шторы лениво вползал первый утренний свет, и комната выглядела размытой и туманной. Это был ступор. Эмоциональный, психологический. Ты поставил все. Отношения с Вайшем, которые когда-то действительно считались нормальными. Собственную семью. Людей, которые пошли за тобой на бойню. Доверие в глазах Кирана Басу, который видел, во что ты превратился той ночью. И проиграл. Ты принял язык силы как валюту, но тебе пришлось заплатить цену. Твои отчаянные насмешки и колкости лишь иллюстрация того, насколько высока эта цена. Цена — твоя душа. Ты лишился ее. В голове Амала Басу залезала к нему на кровать и била его подушкой, крича: «Оживи, черт возьми! Выходи из этого аморфного состояния! Ты нужен Кирану! Ты обещал позаботиться о нем!» Оживи. Он все еще был жив? Не чувствовалось. Боль была физической. Она парализовала тело, лишала сил, выжимала из него все до последней капли нервов, реакций, возможностей к существованию. Он действительно ощущал, каково это — когда тебя рвет изнутри на части. Ни Вимал Дубей. Ни Габриэль Грант. Никто не смог заполнить эту высасывающую из него жизнь черную дыру. Облегчения не последовало. Не сравнимо ни с чем. Хотелось орать, пока не охрипнешь. Пока не упадешь на пол, сшибая колени и хотя бы на мгновение чувствуя, что ты все еще жив. А она — нет. Но он молчал. А слезы продолжали застревать где-то внутри, не находя ни единой возможности для выхода. А потом, когда он пришел в их квартиру, помогать собирать вещи Кирана, что-то внутри сломалось. Словно оболочка, за которой слишком долго бухли эмоции, наконец лопнула. Так гремит атомная бомба, сжигающая, уничтожающая все на своем пути ударной волной. Он заорал, как подстреленное, дикое животное, пока глотку не свело надрывным кашлем. Осел на пол в ее комнате, наполненной скручивающим легкие запахом ее духов. Он чувствовал. Чувствовал все. Каждую эмоцию этого паршивого мира, которая накрыла его и возвелась в несуществующую математическую степень. Он сложился, как упавшая с полки книга. Беспомощно прижимал руки к груди, как будто это могло помочь остановить тот взрыв, который мощной волной в десятки килотонн рвался из-под его ребер. Ломало каждую кость изнутри. Слезы душили. Он от них задыхался и не мог вздохнуть: легкие словно окаменели, атрофировались, перестали качать кислород. Амрит на уровне инстинктов вжал ладонь в то место, где все еще сокращалось сердце, как если бы хотел запихнуть эти эмоции обратно. В голове заезженно билось только одно. Почему. Так. Больно. Он хотел разнести каждый угол этой комнаты, но не мог даже подняться с пола. Конечности будто онемели. Он ощущал каждой клеткой своего тела, что означает та самая фраза из бульварных книжонок — «разбилось сердце». Это не заезженный литературный оборот. Это внутренняя смерть. Как же безумно, до страшного искренне хотелось, чтобы сердце в эту самую минуту наконец-то остановилось. Он хотел умереть. Здесь и сейчас. Он понял это, когда до него дошло — спустя не известно, сколько времени, он потерял ощущение себя в пространстве, — что губы сами складываются в одно-единственное слово: пожалуйста. Пожалуйста. Я не хочу больше жить. Я не смог. Я ее не уберег. Я хочу умереть. Пожалуйста. Никто не услышал его мольбу. Пустая спальня в гробовой тишине безмолвствующего дома пахла парфюмом Амалы Басу.***
Я их ненавидел. Всех. Меня воротило от одного упоминания Индии, от их музыки, я старался как можно скорее перелистнуть канал, когда по телевизору мелькал очередной болливудский шедевр. Ненавидел до слепящей ярости. Настолько яркой, что становилось страшно, как человек может испытывать подобное. Даже Амрита. Представьте, каково это — жить под одной крышей с опекуном, при каждом взгляде на которого невольно задумываешься: интересно, сколько сил нужно приложить, чтобы свернуть другому человеку шею? Действительно ли так легко пробить голову другому, как это показывают в кино? Как это сделал он. В ту… ту ночь с Габриэлем Грантом. А вдруг не добью с первого раза? Вдруг мне придется колотить его с тем же монотонным остервенением? Лима закрыла мне глаза, отвернула голову, поворачивая к себе, чтобы я не смотрел. Но первый удар я видел. А последующие — слышал. Черепная коробка раскалывается, как ореховая скорлупа. Я бросил баскетбол и начал курить. Не смог найти в себе силы жить, как раньше. Если честно, уже спустя месяц я плохо помнил, что произошло там, в подвале. Хотя первые недели мне казалось, что такое никогда не сотрется из памяти, даже если меня ебнет под старость лет Альцгеймер. Может, мой мозг просто-напросто блокировал травмирующие воспоминания, чтобы я окончательно не слетел с катушек. Не превратился в того, кем стал в ту ночь Дубей, потерявший связь с реальностью. Не знаю, я не психолог. Даже его образ — тот самый, когда он, весь заляпанный чужой кровью, подошел ко мне и одним взглядом приказал идти на выход, — расплылся в моей голове спустя время. Он пытался меня воспитывать. Мы ссорились на этой почве. Жестко. Кто он вообще такой, чтобы мне указывать? Если честно, наш дом напоминал поле битвы. Иногда (очень часто, ладно, практически постоянно) мне хотелось послать его нахер. Вслух. Швырнуть в него чем-нибудь, подраться, на худой конец. Конечно, он бы мне навалял. Но, видимо, во мне говорил внутренний мазохист. Он не имел абсолютно никакого представления, как общаться с людьми моего возраста. Однажды я громко слушал музыку в своей комнате. Этот приказал выключить. Заметьте, не попросил — приказал. Когда за ним захлопнулась дверь, я выкрутил колесико магнитофона на максимум. Не знаю, какая форма протеста мною двигала. Он вернулся довольно быстро и вышвырнул магнитофон в окно. Я не шучу. Просто схватил его за ручку, на ходу вырывая провод из розетки, громыхнул тумбочкой, как псих ненормальный, и шмальнул прямо на улицу. Кто-то из соседей выругался на крепком английском. Видимо, я конкретно его допек. Мы как обычно поругались, я его толкнул и накричал: давай, мол, ударь меня. Сказать, что он был в бешенстве — ни хрена не сказать. До сих пор удивляюсь, как сдержался. Я бы на его месте ударил. Даже чисто в целях профилактики. Потом я слямзил одно из его колец, толкнул во вшивом ломбарде и купил новый магнитофон. Скорее всего, он заметил, но почему-то промолчал. Знаю, это было уже слишком, но то был не я — шаровая молния чистых эмоций, которая действовала на импульсах. Правда, потом он все же записал меня к психологу. Странно, что не к психотерапевту. Наверное, стремался, как бы его самого не загребли. Зряшная затея, кстати. Ничего из этого не вышло. Первые пару сеансов мы еще пытались с ней общаться. Женщина-то она была хорошая, в целом. Но какой в этом толк, если я все равно не мог ей рассказать ничего из того, что меня действительно волновало. А что я скажу? Привет, меня зовут Киран Кхан, хотя, вообще-то, Басу, но об этом я узнал позже, однако чуть раньше, чем в Калькутте завершился цикл ритуальных убийств, и откуда-то полезла всякая сверхъестественная бесовщина. Ах да, еще жених моей сестры грохнул собственного дядю, на пару с ним — руководителя британской группы, который убил мою Малу, и теперь стал моим опекуном как единственный вменяемый живой родственник. Хотя насчет его вменяемости я сильно сомневаюсь, но какая, на хер, разница, ведь если я скажу об этом вслух, его загребут в психушку, а меня отправят в какое-нибудь специализированное учреждение для трудных подростков, оставшихся без родителей. В общем, сначала я начал прогуливать сессии, а затем поделился с Амритом собственными соображениями. Согласился со мной, как ни странно, он легко. Как будто в самом деле не подумал, насколько сглупил со своими попытками быть «хорошим дядей». Я где-то читал про стокгольмский синдром. Ну, знаете, когда жертва привязывается к маньяку. Точнее, об этом читала Нора, моя новая девушка, и рассказывала после. «Жертвой» в классическом понимании я не был, но, возможно, наши с Дубеем взаимоотношения можно было описать каким-нибудь психическим расстройством. В 1985 году, на стадионе Уэмбли, состоялся легендарный концерт Live Aid, на котором выступали «Квин». Их шоу было признано самым крутым из всей концертной программы, хотя там выступали лучшие из лучших: Стинг, Пол Янг, Дэвид Боуи, Элтон Джон, Пол Маккартни… Мале бы понравилось. Уверен, мы бы жопу порвали, но прорвались туда. Я смотрел концерт по телеку. На «Bohemian Rhapsody» чуть не распустил сопли. Дубей тоже поглядывал в пол-глаза, но ушел из гостиной почему-то еще после «We Will Rock You». Официально, он оставался моим опекуном до наступления совершеннолетия. Комиссия по делам несовершеннолетних постановила, что мне будет проще адаптироваться после «тяжелых утрат» на родной земле, в Лондоне. Я думал, что Амрит придет в буйство, начихает на всех и запрет меня в резиденции Дубеев, но он оставил заправлять делами Риши, которому помогал Девдас. Кстати, первый все же женился на Джае. Я был рад за них. Риши — неплохой парень. Да и к Джае, как я мог рассудить, относился искренне. Она заслужила нормального мужа и спокойную жизнь, а не союз парня с ПТСР и его слетевшего с рельс здравого смысла маньячного опекуна. Не знаю, если б я был девчонкой, мне бы наверняка было стремно засыпать под одной крышей с человеком, вроде Амрита Дубея. Если я еще держался на плаву, то у этого явно были серьезные беды с башкой. Хотя, по статистике, большинство психов утверждают, что они совершенно здоровы. Кстати, странно, что мой психолог не диагностировала у меня какую-нибудь депрессию. Может, не успела. А, может, не такой уж из меня и паршивый актер. Был июнь. Я вернулся домой поздно: мы гуляли с Норой. У нее были рыжие волосы, как у Лимы, и ей тоже нравилась музыка, как и мне. Нора классная. Я даже был знаком с ее родителями. Правда, своему представлять не стал: пусть пока побережет психику. Амрит был дома, но в зоне видимости я его не наблюдал. Сиделка, присматривавшая за бабушкой, уже ушла. Я бросил рюкзак где-то у порога — дебильная привычка, за которую мне частенько прилетало от Дубея, но на то она и привычка — и пошел на кухню. Из кармана джинсов торчал плеер Walkman. Играла кассета с Deep Purple. Я поправил наушники с оранжевыми паролоновыми подушечками и громыхнул дверцей холодильника. Как всегда: мыши повесились. Открутил крышку от бутылки молока, понюхал, скривился. Хлопья отменяются. Закрутил обратно и выбросил в мусорку. Пара бытовых инвалидов. За столько лет мог бы и какую-нибудь домработницу нанять, что ли. Я пошарил среди белых коробочек с китайской лапшой и нашел свою, которую не доел в обед. Как знал, что пригодится. Закрыл дверцу, обернулся… — Еб… — ругательство так и застряло за зубами, когда поток света из холодильника оборвался, и мрачный силуэт Амрита погрузился в темноту кухни. Он терпеть не мог, когда я матерюсь, а материться после Индии я стал много. В Лондоне он не носил шервани. Первое время плевался, потом привык. Мрачный, воистину, как туча: черные штаны, черная водолазка под горло. Да, хорошо, что Джая не осталась с нами. Вертится тут над душой, как пеликан. Он демонстративно глянул на широкий циферблат дорогих наручных часов. — Половина первого. Я пожал плечами. Потом подумал, что он может плохо видеть меня в темноте, и зажег светильник. Кухня стала выглядеть чуть более приветливо. В тишине можно было различить, как гудит холодильник. — Накажешь меня? Я не стал разогревать лапшу: жрать хотелось сильно. Только ящиком громыхнул, доставая вилку. — Посажу под домашний арест, — Амрит фыркнул лениво. Вообще-то, не посадит. Он вечно меня им стращал, но больше для вида. Он сел за стол вместе со мной, напротив. Только сейчас я заметил, что он вытащил из кармана пару каких-то листовок. Я кивнул на листовки в его руках, со свистом втягивая лапшу. — Путевка в лагерь для трудных подростков? — Верно. А вторая — в дом престарелых. Для Индиры Басу. Прямой, как телеграфный столб. У него прямо-таки талант извлекать дурное настроение прямиком из воздушных волн. Все это было бы смешно, когда бы не было так охуительно трагично. Я молча закатил глаза. А ведь было время, когда мы умели не распространять ненависть и презрение друг на друга. Определенно было. Дубей, тем временем, явно решил поиграть в «хорошего дядю». — Что Коулсон? — это он про придурка, который меня цеплял, но только перед Норой. Один на один ссыковал. Ему явно нравилась Нора, и он с жиру бесился, что такая девушка досталась не ему, разъебаю, а мне. Я поковырял лапшу вилкой. — Ничего нового. У этого мудака одна песня — хоть кол в задницу загони. Завтра в Шотландию на каникулы уезжает. Будет защищать честь Англии по ебле. Хоть бы там и остался на все лето. Дубей смотрит на меня тяжело, но в этот раз ничего не говорит. Мне хочется съежиться под его взглядом, как борошенному пакету чипсов в огонь, но поделать с собой ничего не могу: да, вот такой уж я стал, жрите, да не подавитесь. Он снова обратился к листовкам в своих руках. — Это билеты. На Чемпионат мира. Во мне ожило любопытство. Даже шею вытянул, пытаясь разглядеть через стол. Он понял, что заинтересовал меня, и дал рассмотреть билеты ближе. — Аргентина — ФРГ, финал, — прочитал я написанное. — Двадцать девятое июня, стадион «Ацтека». Где достал? На мгновение передо мной расплылся в самодовольной улыбочке тот самый Амрит Дубей, который когда-то задаривал Малу дорогими цацками и обхаживал всеми известными ему методами. Приличными и не очень. Я, кстати, только недавно догадался, что он вполне мог приложить руку к ее расставанию с мистером Вайшем. Как он там говорил? Вот такой я человек, с гнильцой? — Будто это сложно, — проговорил, точно я действительно спросил сущую нелепицу. Вообще-то, он знал, что мне раньше нравился баскетбол. Когда-то — в прошлой жизни. — Подумал, почему бы не съездить. Я ставлю на Аргентину. Он уходил от темы, но я понимал, что скрывалось за этими отвлеченными уловками. Мале нравился футбол. Не то чтобы прям до фанатизма — скорее, как издержки воспитания парня-подростка. Когда ей было грустно, она включала телевизор и отвлекалась. Говорила: это эмоции. Я понимал, о чем она, но похожий интерес у меня вызывал только баскетбол. Она часто припоминала, что Пеле крут, и что она хотела бы однажды побывать на Чемпионате. Как наверняка хотела бы увидеть Live Aid своими глазами и услышать собственными ушами. Я держал билеты в руках уже чуть более бережно, чем раньше. Мысли уносили меня в то русло, о котором я старался часто не думать. Только вот хер от них спрячешься. Особенно ночью. Если бы я мог, ночью бы спал спокойно, но в темноте в голове у меня звучат голоса. Однажды в метро я увидел спину девушки, так похожую на нее. Это не она. Определенно, точно, не она. Но так хотелось, чтобы это была она. — Я на Германию. У них Руди Феллер, — голос почему-то прозвучал глухо. — А у Аргентины — Марадона. — Бандит он обычный, Марадона этот. Амрита моя фраза повеселила. А сердце все равно билось неровно. Сердце замирало и замирает каждый раз, когда я думаю о ней. Иногда кажется, что оно не выдержит и лопнет, но помогают сигареты. По крайней мере, так я себя обманываю. Ночь не приносит сна. Мысли носятся в голове бесконечной каруселью. Дубей ушел в ее — в свою — комнату, и я остался в гостиной один. Телевизор, еще работавший какое-то время вечером, отключился сам по себе. Я стараюсь не шуметь, чтобы никого не разбудить, и вылезаю через балкон на пожарную лестницу. Недавно прошел дождь. Перила мокрые, асфальт темный. Где-то лает соседская дворняга. Вдоль тротуара проходит компания. Они что-то говорят, рты открываются, как у рыб, но я ничего не слышу, и вскоре они скрываются за поворотом. Я накинул на голову капюшон и щелкнул зажигалкой, поджигая сигарету. Волосы от влажности вились еще больше, чем обычно, раздражающе лезли в глаза. Надо бы подстричься. Достал из кармана толстовки полароидный снимок. Я часто на него смотрел. Мы сделали фото в вечер нашего новоселья, когда Мала рассталась с мистером Вайшем. Тогда это действительно казалось самой большой из проблем. Я не очень хорошо вышел на фотографии, но она была красавицей. Длинные волосы, почти такие же волнистые, как у меня, но все-таки чуть более прямые. В наушниках Walkman заканчивала играть знакомая кассета, под которую когда-то мы пели вдвоем: На самом деле, все суета… Это всем ясно: Все суета… Все суета Для меня. Выброшенная сигарета с шипением погасла в свежей луже. Где-то лязгнул крышкой мусорного бака бродячий кот. Жизнь по-прежнему продолжалась. Мне уже семнадцать. Ей — все еще двадцать пять.