Бандитский Петербург

— Ну что, щеглы, я смотрю, вы спелись? — С усмешкой спросил Федя, заходя в кабинет. — Ты даже себе не представляешь, насколько дивно мы спелись. — Кивает Гром, с усмешкой наблюдая, как Юра давится горячим кофе. На секунду его лицо вытянулось, приобретая выражение абсолютного удивления с лёгким налётом негодования. В голубых глазах читалось: «Кость, замолчи свой рот». — Ладно, соколики, я успел по пути домой заскочить. Любовь моя, добрейшей души человек, мало того, что справилась о вашем здоровье, так еще и завернула мне в кулёчек пирожков. Говорит, мол, работы у нас много, обедать не успеваем. Налетайте, пока тёплые. Прокопенко устроился поудобнее в кресле, вальяжно закидывая ногу на ногу, и, откусывая сдобу, бросил придирчивый взгляд на карту. Отметил: красной, карандашной линией проведён маршрут. Получается, парни не дурака валяли, а в действительности работали. Молодцы. Пироги лопают совершенно заслужено. — А где ты был-то? — Да так, на райончике какие-то бычары беспонтовые клей нюхать повадились. Соседка жаловалась, говорит, мол, объебутся до зелёных соплей, так, что стоять на ногах не могут, а потом ходят – детей маленьких пугают. Помощи попросила. Она молодая, ребёнку пять лет. Без мужа живёт – почил в том году то ли от воспаления лёгких, то ли еще от какой дряни. Как ей в помощи отказать? — И то верно. Получается, разобрался? Разрулил вопрос? — Рулить нечего было. Одного разговора и ксивы оказалось достаточно. Ссаные они. В толпе – все как Львы Толстые. А по факту – хуи простые. Только завидят человека в форме – сразу бледного ловить начинают. Промямлили мне что-то невнятное, еле-еле два слова связали. Но, думаю, на районе я их больше не увижу. — Хороший ты мужик, Федь. Хороший. Респектую я тебе. — И я респектую. — Поддержал Смирнов. — Только, ходишь ты в последнее время сильно смурной. — Дак денег нет, Юрец. Не знаешь, что ли? — Усмехнулся Фёдор. — А меня недавно мелочным назвал. — Качает головой. — Ну, раз ты не мелочный, не в службу, а в дружбу, метнись за кофейком? Юрка едва булкой не подавился. Сидит. Бледный, как больничная простыня, со стеной сливается, да зенки лупит. Хлопает своими длиннющими ресницами, взгляд переводит: то на Грома, то на Прокопенко. Губы поджимает, а в голове один вопрос: «какого хера?». — Ты чё так тушуешься? Жмура, что ли, воскресшего увидел? — И мне захвати еще, Юр. Я тебе потом отработаю. — Посмеиваясь в кулак, подмигнул Костя. — Да иди ты в сраку, Гром! — Гаркнул мужчина, подрываясь с места, поспешно направляясь к двери, стыдливо пряча глаза. — Пиздец. — Чёй-то на него нашло? — Федя, по его собственному признанию, и к своему глубочайшему удивлению, не понял смены настроения Смирнова. — Да забей, Прокопеныч. Ты же знаешь, Юрец у нас со странностями. — Базаришь, Гром. Базаришь. — Конечно. Мы пока здесь сидели, он мне всю голову вскружил. Юра задержался. Ещё бы: к кипящему чайнику очередь выстроилась. У девчат из ОБЭПа нарисовался внеплановый обед. Стоят, подружки-хохотушки, трещат без умолку. Кто-то про мужиков рассказывает, кто-то новым лаком для ногтей хвалится. — Девчата! А мой недавно до Турции катался. Привёз оттуда мне парфум. Говорит, что не Турция, не подделка, а самая настоящая Франция! Я вам флакончик завтра принесу, понюхаете. Девочки, это просто роскошь. Роскошь на грани разорения. А пахнет как! Песня! — Ой, бабоньки, — Вздыхает другая — А мой, кажется, колечко мне на годовщину подарит. К серёжкам. Ходить буду – сверкать, что ёлка новогодняя. — Завидую вам, девчат. Мой, кобелина, паскудник эдакий, ни одной юбчонки мимо носа своего поганого не пропустит. А как изменит – сразу с веником домой заявляется. Разведусь я с ним. Разведусь. Уеду жить к мамке в деревню. Красота – воздух свежий, соловей каждое утро вместо будильника. — Развели базар. — Буркнул себе под нос Юра, заваривая растворимый кофе. — Тебя только за смертью посылать. — Недовольно сверкнул глазами Прокопенко, когда Смирнов вернулся. — Я уже в розыск хотел подать. Сидели еще с пару часов: в подробностях обсуждали план дальнейших телодвижений, только, казалось, что Федя, с каждой брошенной фразой, становился всё мрачнее и серьёзнее. Насупился, губы поджал, на месте ёрзал, нервно теребя пальцами край униформы. Шестое чувство ему покоя не давало, интуиция, если по-модному. Со многими вещами он, конечно, вслух соглашался, кивал, но думал про себя, что идея эта, с самого начала, обречена на провал. Думал, что не нужно им троим в дело Анубиса лезть. Думал, что ничем хорошим не закончится. Но, разве скажешь слово поперёк? Двое прут впереди паровозного дыма. С говном сожрут же, если услышат, хотя бы, какой-то намёк на несогласие. — У меня водка есть импортная — Закуривая возле отделения, бросил вдруг Гром, обращаясь к Юре. — Может, заскочишь на огонёк? — Заскочу. Всё равно дома никто не ждёт. Торопиться мне некуда, я – птица вольная. И заскочил. Распили на двоих пол пузыря беленькой. Хорошо шла: пьёшь, как дышишь. Даже не вставала спиртовым комом поперёк горла. Только язык сильно жгла. Под эфирные пары, клубы табачного дыма, да вечерние сумерки, глядя в окно, Юра прищурил глаза. — Хороший ты батька, Кость. И пацанёнок у тебя отличный. Даже завидую немного. — А чего завидуешь? — Как вспомню своего отца – хочется сплёвывать и креститься. Сволочью он был. Всю жизнь матери испоганил. Бухал, да пиздил нас по-чёрному. Помню, принёс из школы парашу. А батя ужратый в хлам. Говорит, мол, дневник показывай. Отходил меня тогда проводом. Вся спина ещё недели две фиолетовая была. — Тихо вздыхает. Тема семьи для Юры – очень болезненная, за душу трогающая. Он и сам до конца не понимает, почему именно сейчас решил об этом рассказать. Точно его кто-то за язык тянул. — Но, знаешь, что самое хуёвое, Кость? — Что, Юр? — Мужчина пододвигается ближе, но, старается не нарушать чужого личного пространства, лишь ладонью накрывает руку Смирнова. Руку, поражённую мелким тремором. — Он когда умер, помню, осень была. Такая холодная-холодная осень. И стоим мы с матерью на кладбище, ветер завывает. Бабки плачут, говорят, мол, вот, такой молодой, рано ему в гроб. А я – в тонком пальтишке. Продрог весь. Денег на нормальную одежду не было, донашивал то, что тётки отдавали. Стою, да рыдаю. Жалко папку. — Прикусывает нижнюю губу, опускает голову так, чтобы лицо его, еще недавно – озарённое всей палитрой радости, оказалось в тени. — Рыдаю, Кость, потому что люблю его. Каким бы мерзавцем он не был. А рядом – мать стоит. Тоже плачет. Только по другой причине. Мы, когда отец жив был, едва-едва концы с концами сводили. И плачет она, потому что понимает: времена на дворе тяжёлые, а ей сына кормить не на что. Юра нервно прикусывает нижнюю губу. Чувствует, как по обветренным щекам катятся горячие слёзы. Он не себя жалеет. Жалеет того мальчика, что морозной осенью на кладбище стоял. Отца хоронил. Ледяной, маленькой, детской ручкой брал горсть промерзлой земли, да в могилу её кидал. И плакал. Надрывно плакал. Мать свою жалеет. Женщину, действительно очень тяжёлой судьбы. Всё-то у неё не слава богу было. С учёбой пролетела, потому что забеременела, супруг редкой гадиной оказался. Да и сын – не сильно лучше отца стал. Хорошо, что не увидит этого она. Умерла, пусть и в старости, да здравом уме. Но умерла, наверное, ни дня своей молодости, не проведя в счастье и любви. — Ты думаешь, почему я так к деньгам стремлюсь? — Смирнов поднимает на Грома заплаканные, раскрасневшиеся глаза. Губы дрожат, плечи – ссутулены. Юра. По обыкновению – такой лучистый и юморной, сейчас – лишь тень от самого себя. — Дак потому что не было денег-то никогда. Большую часть детства – впроголодь. Приходилось калымы искать. Бабка моя, по отцу, всё говорила: вырастет – точно сядет. Тюрьму мне пророчила, небо в решето, да передачки от матери. Понимаешь? Костя лишь молчаливо кивает, осторожно, очень ненавязчиво, но со всей душевной теплотой, на которую он только был способен, обнимает друга. Вздыхает тихо. — Болит, Юр? — Болит, Кость. До сих пор болит. И Юра, подчиняясь, то ли собственному малодушию, то ли – просто тянущей, горькой тоске, утыкается носом в плечо Грома. Позволяет себе сделать то, чего давно не позволял: все слёзы выплакать. Не в подушку, не взвывая от раздирающей боли за грудиной в пустой квартире. Позволяет себе душу человеку открыть. Живому человеку – из крови и плоти, в сущности, такому же, как и он. У Кости-то, жизнь, наверное, тоже не сказочная была. Но он молодец, на плаву держится, сына поднимает. Настоящий мужчина, каких поискать. И как друг, кто бы, что не говорил – просто замечательный. Выслушает, не осудит. Теплая ладонь бережно опускается на затылок. По спине Юры – разбегаются мурашки. Он вздрагивает, надрывно всхлипывая. Прикрывает глаза, чувствуя, как чужие пальцы перебирают его длинные волосы. — Тише, Юр, тише. Ты устал. Все устают. Отдых даже тебе нужен.