Спасение

День был хмурый. Суровое серое небо висело над головой, приглушая своим холодным светом краски осенней листвы. Мелкий дождь моросил с самого утра. Над долиной разливался туман. В непроглядной сизой дымке едва виднелись очертания главных ворот лагеря смерти, безмятежно дремавшего в прохладе осеннего утра. Аушвиц. Место, в которое сам Бог позабыл путь. Земля, насквозь пропитанная кровью, болью и страданиями десятков тысяч безвинных людей. Здесь нет жизни, нет ни запахов, ни звуков, кроме душераздирающих криков заключённых и смрадной вони, доносящейся из газовых камер по утрам. «Arbeit macht Frei» – гласит надпись на центральных воротах этого ада. Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и героизма. Аушвиц же мог прививать лишь чувство ненависти и отвращения к нему. Проснувшись от очередного порыва холодного ветра, девушка медленно открыла глаза. Она не знала, пребывала ли она всё это время в обмороке или же просто спала. Впрочем, это было не так уж и важно. Между тем и другим состоянием вряд ли существовала хоть какая-то разница; голод и истощение давно сделали своё дело. Любое забвение для неё было подобно погружению в какую-то бездонную трясину, из которой, казалось, возврата уже нет. Какое-то время девушка просто лежала, прислушиваясь к окружающей её тишине. Это была старая привычка всех заключённых лагеря. Никогда не знаешь, с какой стороны грозит опасность, а пока ты неподвижен, всегда есть шанс, что тебя либо не заметят, либо примут за труп — простой закон природы, известный каждому, даже самому ничтожному существу. Вокруг было тихо. Так тихо, что был слышен звон капель, стекающих по прохудившейся крыше барака прямо на соломенные мешки заключённых. Достав из-под рваной подушки старые никелированные часы, девушка мысленно прикинула, сколько времени у неё осталось прежде, чем дверь откроется и их с громкими криками выгонят на мороз. Стрелки на циферблате показывали без пятнадцати семь. Ровно через пятнадцать минут их выставят на аппельплац*, чтобы провести перекличку, а затем вновь отправят на чёрные работы. В прошлый раз ей пришлось убирать барачную уборную, и девушка была готова поклясться на крови, что её вонь ничем не уступала крематорному смраду. Поморщившись от собственных мыслей, узница вновь взглянула на часы, аккуратно коснувшись большим пальцем металлического корпуса. Ей их одолжила Ребекка. Они были самым настоящим сокровищем в их бараке. Мадам Вайона – уже давно почившая старая голландка – два года назад чудом протащила эти часы в лагерь. Чтобы сократить риск их обнаружения, заключённые каждую неделю передавали их из руки в руки. На этот раз была её очередь за ними следить. Спрятав часы в ворохе соломы, девушка с трудом смогла опереться на холодную стену позади неё. Она боялась снова уснуть. Забвение притупляло голод и жажду, но никогда не избавляло от страха неизвестности; безумно страшно было засыпать, когда не знаешь, проснёшься ли снова. Из труб крематория валил дым. Ветер прижимал его к земле, и черные клубы медленно ползли по крышам бараков, распространяя жирный, сладковатый запах тлеющей плоти. Она и так не смогла привыкнуть к нему за этот год. Сглотнув подступившую к горлу тошноту, девушка прижала к носу старый шарф, невольно прикрыв глаза от накатившей на неё слабости. До чего же мерзким было это чувство; ощущение полной беспомощности, граничащей с безволием и страхом перед смертью. Она так устала бояться того, что в один день её жизнь может оборваться... Ей казалось, что это произойдёт очень скоро. Смерть подобна чуме – также заразительна и неотвратна. И в одиночку, как ни сопротивляйся, очень легко загнуться, когда вокруг все только и делают, что подыхают. — Софи, — пугающе тихо произнёс чей-то голос возле самого уха. Она открыла глаза, увидев перед собой молодую светловолосую девушку, чьи голубые глаза были столь бездонны, что отражали в себе всю боль и отчаяние, которые испытывали узники Аушвица. Ребекка... Она была одной из тех, кому не посчастливилось попасть в концлагерь в самом начале войны. За три года, проведённые в этом аду, девушка сильно потеряла в весе. Кожа её стала смертельно бледной, некогда шелковистые, золотые локоны покрыла седина, лицо осунулось и точно постарело, словно все невзгоды, пережитые ею, наложили на него тяжёлый отпечаток. Казалось, она была уже одной ногой в могиле, но всё ещё держалась, отчаянно цепляясь за жизнь. Впрочем, как выяснилось позже, это было не надолго. Несколько недель назад Софи заметила у Бекс следы проступающей чахотки. Боль в груди, сильный кашель и наличие крови в мокроте стали первыми свидетелями того, что в скором времени Ребекка Дарх навсегда покинет этот мир, забрав с собой последние остатки здравого рассудка Софи. — Здравствуй, Бекс, — поплотнее укутавшись в старое, но тёплое пальто, с улыбкой прошептала девушка в ответ. — Как ты себя чувствуешь? — Сегодня вроде бы получше, — девушка поджала губы, словно раздумывая над своими следующими словами. — Во всяком случае, я всё ещё жива. Разве это не чудесно? Она улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой, на которую только была способна, но Софи в ответ лишь презрительно скривила губы. Ложь. Она видела её насквозь. Наглое, ничем не прикрытое враньё слетало с уст измученной заключённой, желающей казаться сильнее, чем она есть на самом деле. Ребекка откровенно лгала ей, глядя прямо в глаза, искренне позабыв о том, что совершенно не умела врать. Софи знала это наверняка. Ведь вслед за столь неумелой ложью несчастной последовал кашель, и уже через пару секунд на грязной салфетке виднелись кровавые следы третьей стадии туберкулёза. — И это, по-твоему, «чудесно»? — сквозь зубы прошипела Софи, злясь скорее на саму ситуацию, чем на виновато косившуюся на неё Бекс. Отодвинув одну из дощечек прогнившего пола и достав оттуда припрятанную фляжку с водой, она без лишних слов протянула её Ребекке. — На вот, выпей. Может полегчает. — А как же... Как же ты? Голос Дарх был обеспокоен, во взгляде сквозило волнение. Удивительно, что находясь на грани смерти, Ребекка умудрялась заботиться о ком-то, кроме себя. Возможно, это была отличительная черта всех умирающих Аушвица – следовать на эшафот с гордо поднятой головой, сохраняя остатки самообладания до самого конца. Софи же этого, однако, никогда не понимала. — На твоём месте я бы не думала сейчас о других, — холодно проговорила она, кивком указав на флягу. — Пей. Я потом ещё наберу. «Да, только вот когда ты это сможешь сделать снова?» — зло шепнул ей голос разума, и Софи мысленно послала его к чертям. Однако она не могла не признать, доля правды в таких рассуждениях была. Благо осень – сезон дождей. В прошлый раз девушке удалось закопать флягу за зданием крематория, оставив на поверхности земли только её горлышко. Через пару дней девушка незаметно пронесла её обратно в барак и спрятала под полом. На тот случай, если обезвоживание достигнет своего апогея и терпеть его станет просто невозможно. Сделав несколько жадных глотков, Ребекка вернула флягу Софи, и та тут же убрала её на место, спрятав под полом. На несколько секунд между девушками воцарилось молчание, прежде чем Дарх вновь решила заговорить первой. — Ты уже слышала? В Аушвиц из Берлина приедет сам «Охотник на евреев» – Ганс Ланда. Говорят, его поезд сейчас задерживается в Кракове, какие-то проблемы с железнодорожными путями. Но думаю, что это не надолго, — Дарх замолчала, украдкой взглянув на Софи. — Ты ведь знаешь, кто это такой? Правда ведь, Софи? Вопрос Ребекки был столь наивен, что девушка мысленно усмехнулась её непосредственности. Удивительно, что она вообще задумывалась о таком. «Охотник на евреев»... Софи мрачно хмыкнула себе под нос. О да, она знала, кто он такой. Штандартенфюрер СС Ганс Ланда прославился тем, что во время Холокоста во Франции нашёл и уничтожил около тысячи еврейских семей. В ходе его расследований враги Рейха беспощадно уничтожались силами германской нацистской армии, а стены концлагерей прямо таки ломились от количества военнопленных. Большинство евреев тогда было направлено в Германию и Польшу, включая всю семью Софи. До Аушвица, правда, доехала только она одна. Её мать скончалась ещё до прибытия в Варшаву, а младшего брата в ходе перераспределения заключённых отправили в Куртенгоф – самый страшный концлагерь, построенный в период Третьего Рейха. Был ли он ещё жив, девушка не знала. Хотя в глубине души она прекрасно осознавала, что скорее всего тело её брата уже давно превратилось в пепел, безучастно тлеющий на углях крематория. — Вот как, — протянула Софи, жестоко ухмыльнувшись. — И что же такому славному, многоуважаемому человеку понадобилось среди расовых неполноценностей? Фюрер любезно решил снабдить земли Польши новыми пленными евреями? Что, на территории Германии кончились концлагеря? Мрачный юмор в обществе Дарх был не уместен. Услышав её слова, Ребекка испуганно отшатнулась, едва ли не в ужасе прошептав; — Софи, прошу тебя, говори тише... — Зачем? Мы всё равно здесь все умрём, поэтому нет смысла врать. По крайней мере, хотя бы самим себе. — Не говори так. Всегда есть шанс, что... Она не договорила. Раздался вой рупора, означающий, что заключённым пора выходить на аппельплац. Однако в этот раз, помимо громкого сигнала, вылетающего из трубки, был слышен ещё один звук, доносящийся со стороны железной дороги. К Аушвицу, захлебываясь в яростном водовороте пламени и копоти, стремительно приближался поезд, мчавшийся прямиком из самого Берлина.