Спасение

День был холодным. Свинцово-серые тучи блуждали по небу, скрывая блеклое осеннее солнце своими бугристыми, тяжёлыми телами. Собиралась гроза. Время от времени мрачные небеса пронзала молния, мгновенно меркнувшая под валами тяжёлого грохота чернеющей над долиной бури. Очередной раскат грома смешался с громким гудком мчавшегося по путям поезда. Среди бескрайних степей слышался звон и лязганье железнодорожного состава, из-под шестернь которого время от времени летели искры. Стук колёс отбивал приятный ритм, находящий отлик где-то глубоко в подсознании. За окном, сливаясь в яркий калейдоскоп, мелькали густые леса, поляны, болота, озёра, реки и горы; незнакомые города, деревни и станции… Бесконечная картина, раздробленная на кадры, точно в старом диафильме. Выпустив из лёгких сигаретный дым, Хельштром молча перевёл взгляд с окна на книгу в своих руках. Фридрих Ницше, «По ту сторону добра и зла». Не сказать, что штурмбаннфюрер был ярым поклонником философской литературы, но... Когда обстоятельства вынуждают тебя остаться один на один с собственными мыслями, любая, даже казалось бы самая нелепая возможность избежать внутреннего конфликта между разумом и духом становится подобной высшему благословению с небес. Да и сама книга – а если говорить вернее, её название – полностью соответствовали тому месту, в которое направлялся их поезд. «По ту сторону добра и зла», — вновь пробежавшись глазами по заголовку, Дитер мрачно ухмыльнулся. Слишком много пафоса. «По ту сторону горизонта», по его мнению, было бы куда символичнее. — Вы сегодня на редкость молчаливы, штурмбаннфюрер, — прервав мрачные раздумья майора, с едва заметной улыбкой заметил Ланда. — За всё утро вы едва ли проронили пару слов. Позвольте узнать, в чём смысл вашего безмолвного протеста? Никогда бы не подумал, что являетесь столь ярым поклонником классики. Право, неужели мёртвый Ницше вам гораздо интереснее живого меня? «Вы даже не представляете себе насколько», — отдалённо пронеслось в голове Хельштрома, заставив того невесело хмыкнуть себе под нос. По правде говоря, в этот раз злой голос разума был прав – Дитер действительно с гораздо большим удовольствием предпочёл бы сейчас общество старых книг и газет, нежели общество человека, сидевшего по воле жестокого случая напротив него. Ланда не был ему приятелем, не был товарищем, не, тем более, другом. Штандартенфюрер входил в круг приближённых людей самого фюрера, был очень умён, изворотлив и опасен, обладал исключительной выдержкой и навыками настоящего детектива. В нём поразительно тонко сочетались черты искусного манипулятора и хладнокровного социопата, позволявшие ему беспрепятственно вытаскивать из людей необходимую информацию, а после столь же безжалостно расправляться с ними на глазах у всего Третьего Рейха. Благодаря своим заслугам Ланда получил ведущую роль в Холокосте, а после и в устроенном им геноциде евреев. Гитлер отметил его, как одного из своих самых выдающихся солдат, приставил к многочисленным наградам и почестям, а после, совсем недавно, поручил ему провести проверку концлагерей, расположенных на территории Германии и ближайших оккупированных стран. Разумеется, в качестве поддержки для одного из своих самых лучших военнослужащих фюрер велел назначить ему сопровождающего. Толкового, чтобы миссия последнего прошла как можно более успешнее и быстрее. Дитер не знал, почему выбор тогда пал именно на него. В тот роковой день, когда ему пришло письмо от начальника штаба Верховного командования вермахта, в котором говорилось, что он обязан сопровождать штандартенфюрера на протяжении всей его поездки – от Берлина до самого Аушвица – Хельштром не был преисполнен энтузиазмом. Будь его воля, он бы вообще держался от Ланды как можно дальше, однако у центрального элемента управленческой структуры вооружённых сил Германии на этот счёт было похоже иное мнение, которое, к прискорбному сожалению штурмбаннфюрера, исключительно разилось с его собственным. — Вовсе нет, штандартенфюрер, — сделав последнюю затяжку, Хельштром потушил сигарету о край стеклянной пепельницы. — Ваше общество делает мне огромную честь, я даже не могу подобрать слов, чтобы выразить вам свою благодарность за него. Не стоит думать, что моё воображение занимают одни лишь книги. Поверьте на слово, проклятый Ницше со своими философскими афоризмами не идёт ни в какое сравнение с вами и вашими прекрасными аллегориями о немецких орлах и крысёнышах-евреях. Замолчав, мужчина мрачно ухмыльнулся, невольно поразившись тому, сколько яда было в его собственных словах. Странно, но он вовсе не пытался избавиться от сарказма, которым насквозь пропиталось всё его холодное, беспристрастное, чёрное, как сама ночь, естество. Должно быть, это сказывалась дурная привычка к иронии – за годы службы она изрядно попортила ему характер, сделав Хельштрома похожим на собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться. Однако полковника, как ни странно, его выпад нисколько не задел, скорее напротив – изрядно позабавил. — Отрадно слышать, друг мой, что вы так дорожите моим обществом и моими избитыми метафорами, — тонкие губы штандартенфюрера дрогнули в подобие усмешки. — Однако позвольте заметить, что вы так и не ответили на мой вопрос – в чём именно заключается причина вашего молчания? Вы недовольны тем, что вас приставили ко мне в качестве моего личного сопровождающего? Быть может, вы желали для себя иной участи на войне? Вы же всё-таки офицер гестапо, быть может, вы предпочли бы вновь вернуться к своему излюбленному кнуту, нежели колесить со мной по всей стране? Сочившийся мёдом голос Ланды выдавал издёвку, слишком уж явную для того, чтобы всерьёз воспринимать его нарочитую «обеспокоенность». Однако, толика правды в его словах всё-таки была – между отделом гестапо и извечной погоней за неизвестностью мужчина в данном случае действительно выбрал бы первое. Не потому, что был ярым любителем подпольных казней, пыток, допросов, нет, вовсе не из-за того этого. Хельштром ненавидел концентрационные лагеря. И смрад, доносившийся из газовых камер, и чёрный дым, клубами валивший из старых труб грязного крематория, и людей за колючей проволкой, измученных, голодных, вечно пребывающих на грани между жизнью и смертью. От одного только их измождённого вида хотелось блевать, не говоря уже об их запахе; смесь пота, страха и дерьма представляла собой особый аромат – аромат смерти. Обычно он исходит от людей, потерявших всякую надежду, впавших в отчаяние, смирившихся с собственной участью. Хельштром знал этот запах. Столь сладостное и в то же время тлетворное амбре не раз исходило от тех ублюдков, что, задыхаясь в предсмертных муках, подыхали у него под кнутом. Однако, как бы это странно не звучало, штурмбаннфюрер в какой-то степени считал себя сторонником гуманизма. Одно дело убивать врагов государства, уничтожать их, вырывая с корнем смуту и предательство, которые они несли вслед за собой. Совершенно другое – обеспечивать массовое уничтожение нации, не имеющей к политике и процветанию Германии никакого отношения. Нет, Дитер не любил евреев, он никогда не испытывал к ним не жалости, не сострадания, не тем более милосердия. Национальные меньшинства волновали его не больше той грязи, что скапливалась под ногтями, ведь... Крыса оставалась крысой. И ничего с этим, к сожалению, сделать было нельзя. Но вот одного Хельштром никак не мог взять в толк – к чему всё это было? Пленные евреи, поляки, французы, русские, принудительные работы, концлагеря... Аушвиц. Это место было живым воплощением Ада на земле. Дитер знал это не понаслышке. Немецкие газеты прозвали его «сердцем Германии», в то время как в американских было чётким текстом сказано, что Аушвиц является чуть ли не самым безбожным творением человека за всю историю существования последнего. И каким бы яростным патриотом не был бы Хельштром, в данном случае он отчётливо понимал, что правда на сей раз была не на его стороне и уж явно не на стороне его родины. — Вы ошибаетесь, герр Ланда, — холодно заметил майор, глядя штандартенфюреру прямо в глаза, дабы не выдать собственную ложь. — Мне абсолютно безразличны как вы, так и то место, в которое мы едем. Я просто устал от дороги. Думал, что книги могут помочь мне отвлечься, но... Увы. Уединение вечным не бывает. Хельштром жеманно пожал плечами, вызвав на губах полковника разочарованную ухмылку. Ублюдок надеялся, что он будет с ним более откровенным? Забавно. Если бы штурмбаннфюреру было дозволено высказывать свои мысли вслух, он бы непременно напомнил Ланде, скольких немецких офицеров сгубила собственная же откровенность в диалогах с ним. — Какая жалость... А ведь я надеялся, что наш разговор выйдет куда более содержательным. Снова ложь. Мужчина театрально вздохнул, изображая жалость, но Дитер в ответ лишь скептически выгнул бровь, едва заметно дернув уголком тонких губ. Оправдываться перед штандартенфюрером он не собирался, собственно как и продолжать вести с ним диалог. Да и зачем? К чему разыгрывать этот фарс, если заранее знаешь, что он заведомо обречён на провал? — Впрочем, это уже не имеет никакого значения, — мгновенно переменившись в лице, Ланда бросил ленивый взгляд на окно, а после, накинув на плечи плащ и поправив на голове фуражку, легко поднялся из-за стола. — Боюсь, что даже самый долгий разговор не смог бы спасти вас от того, что находится по ту сторону горизонта, — он усмехнулся, увидев на лице штурмбаннфюрера едва уловимую тень замешательства. — Аушвиц, друг мой. Мы на месте. Слова полковника, брошенные в воздух с такой неосторожной лёгкостью, напрочь стёрли с лица Хельштрома глумливую ухмылку. Осознание того, что он проиграл ему этот гамбит, врезалось в голову, подобно бейсбольному мячу. Вот же сукин сын. Отдал малое, чтобы выиграть инициативу, застать соперника врасплох. «Всё-таки ублюдок-Ланда был мастером своего дела», — подумал Дитер, хмуро выглянув в окно. И всё же он ошибался. Ад оказался куда ближе, чем Хельштром предполагал.

***

Единственное, чему учит эта жестокая, беспутная жизнь – так это то, что в ней нет никакой справедливости. Безусловно, человек может вершить её сам, но так, чтобы сама судьба была к нему благосклонна и милосердна – никогда. В Аушвице был соблюден определённый порядок, благодаря этому он и держался на плаву. Этот день не должен был отличаться от всех прошлых и грядущих, он не должен был быть исключением. Всех заключённых также, как и вчера, вывели на аппельплац, также, как и вчера, провели перекличку, пересчитали по номерами, огласили списки работ на сегодняшний день. Никаких изменений или странностей она наблюдать не могла, но это было ровно до того момента, пока со стороны главных ворот Аушвица не послышался знакомый сигнал, оповещающий часовые вышки о том, что приближающийся поезд, наконец-таки, сбавляет ход. Заключённых тотчас отправили на плановое распределение по рабочим командам, дабы те не мозолили глаза долгожданным гостям. Всех, кроме некоторых заключённых женщин, которых эсэсовцы отобрали из разных бараков по поручению коменданта лагеря. К неимоверному несчастью, Софи попала в их число. Что с ними собирались делать девушка не знала. Вариантов было не так много, однако каждый из них в её представлении непременно оканчивался её смертью. Другого в Аушвице было не дано. Это было своего рода правило, обычай, может быть даже закон. И согласно ему люди рано или поздно умирали, оставив после себя лишь горький пепел и робу, которая рано или поздно переходила к другим военнопленным рабам. «Быть может, это и к лучшему», – подумала Софи, плотнее кутаясь в старое пальто. В конце концов, всё ведь именно так и должно было закончиться – её безжизненным телом, что безучастно бы тлело на углях крематория. Так умерла её мать, её брат и, возможно, даже её отец. Зачем же отступать от законов естественного жанра и надеяться на иной исход? Узниц отвели на заднюю часть двора, расположенную неподалёку от десятого блока. На мгновение девушке показалось, что их ведут на расстрел, прямиком к «Стене смерти». В немецких концлагерях это было совершенно нормально; данная практика использовалась для того, чтобы как можно быстрее освободить места в бараках для новоприбывших заключённых. Хотя подобные мероприятия проводились всё реже и реже, чаще всего заключённых просто отправляли в крематорий, чтобы не тратить патроны в пустую. Однако когда к ним, замёрзшим, голодным, дрожавшим от холода и ужаса на морозе, вышел сам комендант лагеря, оберштурмбаннфюрер СС Йозеф Бауэр, в сопровождении своего вечного преследователя, доктора Альберта Вернета, Софи, наконец, поняла, для чего именно их привели сюда. Абсолютное безразличие к собственной участи сменилось нескрываемым ужасом. Очередной отбор на опыты. Пожалуй, подохнуть от пуль было не самой мрачной перспективой на сегодняшний день. — Герр Бауэр, я же вам говорил, эти женщины нужны мне для экспериментов, — пробормотал доктор Вернет, нервно поёжившись от порывов холодного ветра. — Начинается осенний отбор, мне необходимо, чтобы мои исследования продолжались и... — Довольно, доктор Вернет, — грубо прервал его оберштурмбанфюрер. — Я потратил на вас и ваши бессмысленные опыты слишком много времени. Поверьте на слово, когда герр Ланда спросит меня сегодня за ужином, почему я лично не приветствовал его на перроне, я с превеликим удовольствием поведую ему о нашей с вами маленькой перепалке... Которая началась из-за того, что вы, доктор Вернет, отказались жертвовать своими игрушками. — Позвольте, комендант, — яро возмутился доктор. — Мои опыты вовсе не бессмысленны – они приносят пользу Рейху. Если бы вы только знали, скольких немецких солдат удалось спасти благодаря моим открытиям, вы бы никогда не... — Доктор Вернет, — вновь повысил голос комендант, резко развернувшись к побледневшему Вернету лицом. — Не стоит испытывать моё терпение. Я пошёл вам навстречу, при чём не единожды. Хильда хотела устроить сегодня праздничный ужин, мой дом нуждается в прислуге, так что на данный момент вы можете забрать себе только двух девушек. Каких – выбирайте сами. А пока что будьте любезны, закройте рот и выполняйте свои обязанности молча. Поверьте, мне не составляет ни малейшего труда подать рапорт о вашей отставке, а также запросить из Берлина другого, более компетентного врача. Угрозы подействовали на доктора Альберта лучше всяких прочих уговоров. Тон коменданта Бауэра никогда не терпел интерпретаций. Ни тогда, ни сейчас. Это Вернет усвоил ещё в первые дни своего пребывания в этом дьявольском, проклятым самим Богом месте. — Я возьму вон ту и... Вот эту, — он кивнул в сторону Софи, заставив ту мгновенно сжаться от нахлынувшего на неё отчаяния и ужаса. — Она выглядит более менее здоровой, к тому же её волосы ни разу не стригли. Думаю, она вполне подойдёт. Он подал знак, и двое солдат, стоявших неподалёку, грубо вывели оцепеневших от страха девушек из строя. Задрав рукав их грязной робы, они оголили узницам правое запястье, чтобы доктор Вернет смог увидеть и записать их номера. — Тясяча триста шестьдесят четыре и... Пятьсот семьдесят шесть, — пробормотал Альберт, выводя в своём блокноте проклятые цифры. — Вы будете должны мне ещё, как минимум, восьмерых, герр комендант. — Разумеется, доктор Вернет. Оберштурмбанфюрер сделал вперед шаг, достал из кармана своего пальто пачку сигарет и, щёлкнув зажигалкой, сделал глубокую затяжку. — Вам не объяснили, для чего вас привели сюда, — произнёс он после недолгого молчания, обращаясь уже к заключённым. — Сегодня вам предстоит работа в моём доме. Кого-то из вас отправят на кухню, кого-то приставят помогать горничным, кому-то велят полировать столовое серебро. Это, по правде говоря, решать уже не мне. Главное, чтобы вы справились со своей задачей до конца сегодняшнего дня, иначе... Последствия вам не понравятся, это уж я могу гарантировать точно. Замолчав, мужчина хотел было уже удалиться, однако, словно о чём-то вспомнив, остановился, вновь развернувшись лицом к заключённым. — И ещё... Среди вас есть кто-то, кто умеет играть на рояли? Я слышал, герр Ланда является любителем живой музыки, в особенности во время трапезы. Вопрос коменданта повис в тишине, изредка прерываемой раскатами грома лениво приближавшейся в их сторону грозы. Никто из узниц не проронил ни слова, совершенно точно зная, что их ждёт за неверный или же не понравившийся оберштурмбанфюреру ответ. Софи не смела их судить. Так было правильно. И она на их месте поступила точно также, если бы у неё только был выбор... — Софи! Софи умеет! — возглас Дарх застал её врасплох. — Софи умеет играть на рояле. Она закончила лучшую музыкальную школу Дортмунда. Её даже хотели взять в Детмольдскую консерваторию при местном оперном театре, отметили, как лучшую ученицу. Поверьте, комендант Бауэр, герр Ланда будет в восторге, если вы поручите Софи играть на вашем рояле. Бекс. Кто бы сомневался, эта идиотка всегда была готова подставить собственную спину под удар. Голос Дарх звучал на удивление звонко, словно та вовсе не и помирала от чахотки пару часов назад. Еврейка будто только что получила себе вторые лёгкие, а заодно и жизнь, продолжая упрямо показывать пальцем в сторону оцепеневшей Софи и вмиг побледневшего доктора Альберта. Ровно до тех пор, пока комендант Бауэр, явно пораженный столь резкому выпаду со стороны заключённой, не обратил на них свое внимание. Сколько надежды было в её словах, сколько мольбы во взгляде... О Бекс, неужели ты всё ещё веришь в справедливость этого бренного бытия? Неужели тебе ещё не надоел этот фарс, которые каратели разыгрывают перед заключенными специально напоказ, внушая их ослабшим, измученным голодом и болезнями умам надежду? Надежду на то, что даже в месте, подобному Аушвицу, можно облегчить себе существование, что можно выжить, не потеряв рассудок, не потеряв себя, обрести спасение – не в этой жизни, так в следующей. Бред. Софи зло ухмыльнулась сама себе. Всё это бред, бред, воспаленный бред. Выхода из Ада не существует. И жалкая попытка Ребекки оттянуть неизбежное на неопределённой срок лишь это подтверждает. А желание казаться самой себе сильнее, чем ты есть на самом деле, лишь в очередной доказывает этому миру твою глупость и то, что ты, дорогая, так и извлекла для себя урок. Бессмысленное мужество - это самоубийство. И ничего более. Глупый героизм от ещё более глупой девчонки. Чёрт бы тебя побрал, Дарх. — Вот как, — протянул комендант, недовольно поджав губы. — Что ж... Боюсь, доктор Вернет, вам вновь придётся пожертвовать одной из своих игрушек. Не беспокойтесь, Альберт, утром она уже будет лежать на вашем операционном столе. Ганс, — он повернулся к одному из стоявших подле него солдат. — Отведи девушек на мою виллу и проследи за тем, чтобы их как следует отмыли и дали что-нибудь поесть. Не хочу, чтобы при гостях они падали в голодный обморок. А для неё, — кивнул он в сторону Софи. — Скажи, чтобы подыскали платье, да получше. В конце концов, должна же она быть сегодня хоть немного похожа на человека, ведь так?