Hereafter

Выстрел. Глухое эхо, приумноженное акустикой, разносится по кварталу и гаснет где-то вдалеке. Уже неуловимое, недоразумение меркнет, испепеленное. Потребуется пара секунд, чтобы устранить эту неловкость, внедрить перемену, обозначить себя автором. Мертвое тело никто не станет искать, федеральные службы даже не успеют взять пробы, не отвезут на экспертизу. Чужие люди не возьмутся за дело, не станут марать руки. Все это лишнее, мешает искусству. Искусству извлекать выгоду и получать приличную сумму наличными, празднуя смерть. Тривиально, но тем не менее. Доминик Ховард не был рожден для этого дела. Довольно сухие руки и худощавость, неподходящее телосложение, даже какая-то неуклюжесть. Впервые он попал в «десятку» только спустя четыре месяца упорных тренировок – слабое зрение подводило. Никакое первоклассное оружие не улучшало показатели, высокие ранги не заставляли адреналин в крови хлестать. Все было без толку. Однако прорыв состоялся. Лондон. Январь. Девяносто восьмой. Глухое эхо, гаснущее вдалеке, и меркнущее недоразумение. Но колени еще дрожали, да и пистолет весь намок, потные ладони так по-детски хватали оружие. Жертва, на место которой мог поставить себя любой. Но поставил ли Доминик в ту ночь? Впервые он не думал о глубине события. Впервые он просчитывал результативность, занимался исследованием проделанной работы. – Отлично, – скомандовали над ухом. – Благодарю, – кивнули бойко. – Рад служить! И так официально все кончалось. Лондон. Январь. Две тысячи тринадцатый. Пятнадцать лет спустя на том же месте, на том же мероприятии, теперь в качестве учредителя. Чертовы Кенсингтон Палас Гарденс, эти припудренные особняки однажды передушат, приструнят – вовремя, но не остановят. Как розги, как раскаленные прутья, направленные на усмирение, они лишь раззадорят, но никак не подчинят системе. Ведь Доминик Ховард был выше этого. Доминик Ховард был способен создать нечто свое, более персональное. Он поднимал бокал шампанского, строгим взглядом бороздя весь периметр здания. У тех стен вертелись дешевые шлюхи, в восточном крыле затаились другие, что брали подороже, да и спектр предлагаемых услуг был шире – словом, интересные барышни. Последние сударыни раздевались прямо так, никого не стесняясь, и для новых времен подобные откровения уже не казались чем-то из ряда вон выходящим. Тривиальная чушь, даже не возбуждало. Однако шаль падала к ногам, задирались платья… По центру зала оставались те, кто к эскорту относился с презрением: то ли ипохондрически берегли здоровье, то ли считали себя звездами. Среди таких, молчаливый и безответно застывший перед окнами, оказался упрямый Ичэнн. Сухощавый, не слишком вышедший ростом, с непропорционально острой и даже вытянутой головой, впалыми щеками и взглядом, от которого зудело – за это получил прозвище Итчи, – Ичэнн предпочитал одиночество. Вокруг вертелись знакомые, какие-то важные люди, но какое было дело, когда за окном плескалась Темза, Кенсингтон стоял мрачный, во всей своей январской красе? Доминик знал наверняка: Итчи не столько предпочитал одиночество, сколько боялся потеряться в компании. Такие вот пафосные мероприятия его изводили, заставляя каждую секунду все сильнее изощряться, лишь бы не помереть, выходя из зоны комфорта. То ли звездная болезнь, делившая место в голове Ичэнна пополам с синдромом самозванца, то ли непроработанные психологические травмы. Черт его пойми. Но Ховард подступился к нему смело, как и подобало. Доминик был всего-то на пять-семь – да и если десять лет – ерунда! – старше, но давно зарекомендовал себя главным. – Господин Ховард, – кивнул Ичэнн, благодарный, что его наконец-то заметили. Тот ничего не ответил, лишь позволил себе скромную улыбку. Он присоединился к Ичэнну, и теперь они вдвоем созерцали, отдав внимание Лондону. Упоительно тихо: мирные жители укрылись с головой, сопят, огни гаснут, до рассвета еще долго. Как там было? Город засыпает, просыпается… – Господин Ховард, – спрашивают еще раз, заостряя на себе. – Как думаете, что будет дальше? В руках хрусталь, на дне стакана скотч с водой – Ичэнн всегда пил разбавленным, где-то подсмотрев подобную моду. Алкоголь понемногу давал в голову, то же было применимо и к Доминику. – Дальше – растяжимое понятие, – хмыкнули в ответ. Шампанское в руках не дрогнуло – ведь в последний раз пальцы дрожали пятнадцать лет назад. – Ты можешь не проснуться наутро, кто знает. Или удача окажется на твоей стороне – и ты застанешь новый технологический прорыв, а к старости перебросишь ноги через половину века нового тысячелетия… – Это все судьба. Мы играемся с ней, верно? – А ты думаешь, каковы твои шансы, раз вздумал тягаться с Богом? Ховард посмотрел на Ичэнна едва не с осуждением, но пока не выдавал настроений. Выглядел абсолютно трезвым, но до странности разговорился с пол-оборота. – Наша работа в этом и заключается, – предположил тот. – Мы каждый день бросаем жребий, вызов. Играем в кости… И до поры до времени побеждаем. Ичэнн считал, что такими словами расположит к себе Доминика сильнее. – Следует полагать, ты считаешь, что и Бог играет в кости, так? – усмехнулся тот. – Это уже из квантовой теории… – А, так ты у нас физик? – Интересовался однажды, – Ичэнн был смущен. Столько внимания за один раз! – Читал про разногласия Бома и Эйнштейна… – И не кажется ли тебе это скучным сейчас? Доминик говорил требовательно, наседал, он давно не был так строг с Итчи, готовым ради господина Ховарда на все. Доминик чего-то ждал. – Оглядись вокруг: ты в буржуйском особняке, на правах царской знати, и в твоих руках алкоголя на сотню фунтов. Уместно здесь про механику, ткнешь мне хоть в одного образованного? Ховард раскинул руками, призывая уточнить пару деталей. – Смотри: эти кресла сделаны из элитного велюра, шторы – ручная работа сильной руки, редчайшей шенилловой нити, и то стекло, что ты держишь своими шотландскими, черт возьми, пальцами, однажды войдет в фамильную коллекцию и будет продано на аукционе. Все оно имеет цену, и это станет ординарным однажды; не побоюсь сказать: пресловутым. Физика оригинальна и замечательна тем, что ее нельзя выгнуть: закон есть закон, мы пляшем под ними. Но если намерен играться с судьбой, почему станешь слушать физику? Разве незримая материя не будет выше выявленных законов? По парню было видно: его перегрузили. Он сперва метался от чертовых кресел на шторы, а после очень долго глазел на дно своего стакана, даже мысленно оценивая стекло. Совсем скоро, смущаясь все сильнее, он обратился к Лондону, надеясь одолжить у него спокойствие. Не вышло. Ведь смех Ховарда перебил всю тишину, и тогда весь зал понял одно: – Итчи, ты молод и глуп, – оповестил Доминик, опустив замечание слишком обходительно и честно. – И дай бог, что лет через десять будешь способен стоять на своих обеих здесь же, да хотя бы прикатить в инвалидном кресле… И Ховард оставил парня наедине с этими словами, как-то чересчур грациозно провертев бокалом шампанского и удалившись – почти растворившись в шторах, в велюре кресел, в бликах коллекционного стекла. – Это он пока пьян, все французские вина и бренди бодрят, слова тянут… – чуть не успокаивали его, подойдя сбоку. – Ховард не пьет бренди – и все мы это знаем! – отдавало эхом. Ичэнн отмахнулся, но услышал знакомые ноты: – Не принимай близко к сердцу, – просили следом. Голосом, уже более располагающим к себе. Это оказался Киллин – старый друг, с которым они вместе поступили на своеобразную службу, не зная, чем кончится. А кончилось все вот этим вечером, и что будет дальше – жутко представить. Разве этого они хотели, бросая в работу всю свою тягу к саморазрушению, суицидальные мысли, восхвалив отсутствие жажды к жизни? – Ты же знаешь, сейчас ты лучший. – Я хочу быть лучшим до конца, – жестко заключил Ичэнн, и стакан в его руках ощутимо сжался. – Мне будет тридцать в следующем году. Скоро меня начнут списывать со счетов… – Помни, что всегда найдется кто-то лучше тебя. Неважно, через сколько тебе будет или сколько лет назад было тридцать, – предупредил Киллин, говоря очевидные вещи. – И чем раньше ты примешь эту горькую правду, тем легче будет житься дальше. Ага? – Ты безобразие, – рассмеялся тот. – И ты еще хуже. Ичэнн был не из простых. Он, по документам когда-то Ичэнн Дагл, теперь попросту Итчи, нашел Доминика, пока был совсем мальчишкой. В подворотнях Эдинбурга не хватало денег на еду – суровое время коснулось и Шотландии, когда устанавливалась всеобщая неурядица, когда сам Дагл еще не понимал, что значили фунты стерлингов, а откуда брались евро, доллары и прочая валюта. Это еще повезло родиться при столице. Теперь в его кармане было достаточно всего понемногу, да и хватало денег на премиальный скотч, статус позволял опустить тощие бедра в элитное велюровое кресло. Но было ли ему хорошо? Ведь за несколько лет он так и не сдвинулся с места, хотя на его глазах тот же Киллин состроил неплохую карьеру. Криминал – дело опасное. Ичэнн не боялся, однако не дождался успеха. – Он подошел к тебе, потому что ты не с Кармен, – улыбнулся Киллин, разбавляя напряжение. – По-твоему, я тоже должен быть с ней? По-твоему, я никогда не вылезу из круга «мальчишек» и буду бегать под ногами кого-то «получше»? В голосе сквозила обида, алкоголь выдавал все сильнее. Градус взял, Лондон плыл за окнами. Итчи повезло меньше Киллина – последний обустроился в центре, тогда как первый снял апартаменты за пределами Вестминстер-Сити. И почему на мистера Дагла, не такого уж забытого члена одной «крайне выдающейся ассоциации» (о ней мы пока опустим), не распространялись корпоративные предложения? Почему Ховард его, можно сказать, обделил? – Ведь Кармен не его дочь, – хмыкнул Ичэнн, поражаясь все сильнее. – И не близка ему, как могла бы… Всего лишь честная эскортница, если шлюхи такими бывают. – Не обобщай, – отставил Киллин. Безрассудство было Итчи не к лицу. – Может, Кармен и шлюха, но у нее не было выбора. – Выбор есть всегда. – Ичэнн, если был у тебя… Не стоит всех под одну гребенку… Киллин притих: было ясно, что Ичэнн душил его своим названым авторитетом. Доминик всегда выбирал Итчи, не Киллина. Оставлял на него дом, дела, доверял обязанности. Но хоть раз Ховард выбрал конкретно Ичэнна Дагла – не Итчи! – не считая их первой встречи? – Не просто так господин Ховард носит прах в кулоне, – добавил Киллин. – Кто знает, чье тело в этом стекле? – Когда ты видел? – Ичэнн выпучил глаза. – И откуда знаешь? – Видел. И не слишком уж важно, я сказал по дружбе… – Кармен ему не дочь, – отрезал тот решительно. – И если бы она была его дочерью, я бы ни за что в жизни не осмелился трахнуть ее. А я хочу. И даже сейчас думаю над этим. – Значит, кто-то был ему дочерью до того, как стал спрессованной массой костей в бижутерии. Это неважно, – закончил Киллин. Но все-таки произнес: – Или женой. Ичэнн замолчал, в последний раз трезво взглянув на Лондон за окнами. Просьба повторить разбавленный скотч была неуместна – обновленный стакан окажется лишним. Ичэнн не доедет до своих апартаментов на севере Камден-тауна, придется платить за номер здесь, при особняке, чтоб его… – Скажем, я уйду с Кармен, – кивнул он, соглашаясь на вызов Доминика. Киллин улыбнулся ему, взглядом обернувшись к красотке. Кармен и правда была достойна внимания: на нее заглядывались все, но не каждому было по силам заполучить девушку. Кроваво-красное платье струилось к полу, элегантно очерчивая ее ноги; скромно выглядывающие туфли на шпильке напоминали, чем был контраст. Кармен не походила на своих «коллег». Она цепляла не внешностью, не бросала вызов, на который сознательно так надеялся Ичэнн; она привораживала тем, что крылось за ее приторной улыбкой. Душа. Доминик убил бы за это слово – так считал Итчи, и он ошибался. – Скажем, уйду, – повторял тот, сглатывая. – Но разве это поднимет меня в глазах господина Ховарда? – Нисколько, – отрезали сбоку. – В чем проблема? – не понимал он. – Вы все говорите, я лучший, хотя это ни разу не так. Иначе я не стоял бы здесь, в этом мраке, обделенный… Невидимка, которому едва ли согласны обновить стакан скотча! Громким высказыванием Ичэнн приструнил официанта, напомнив о заказе. Пришлось торопиться: ножки забегали по незнакомому залу, выискивая, где же можно было разбавить элитный скотч королевской водой. Но вот хрусталь обновлен, алкоголь вновь струится по венам. Все же было что-то не так. – Ты знаешь господина лучше, – предполагал Киллин. – Стало быть, знаешь и про предчувствия и преддверия? – Кто о них не знает, – хмыкнул поддатый Ичэнн. Он вновь начинал играть в кости – с Богом, кажется… – Так и что? – Первый урок господина Ховарда! Предчувствуя – плохо, преддверия – хорошо. – Ты законченный пессимист, Итчи. Как всегда начинаешь с отрицательных, – заключил Киллин. – А ты невротик и трус, – плюнули в лицо. – Легче? Следовало отдать должное, Киллин Дирмайд был стойким. Долгая дружба с Ичэнном Даглом многому его научила: молчание здесь становилось противостоянием. Может, Киллин не отличался запоминающейся внешностью, также не вышел ростом, да и оказался обделен жгучим характером; не стоит забывать, что и за кулисами всегда нужны люди. Киллин был поддержкой. Опорой. Киллин Дирмайд был фундаментальной основной величия Ичэнна Дагла – лучшим другом Итчи. – Станет ли тебе легче, если я скажу, что господин Ховард ведом текущим преддверием? – улыбнулся Киллин, подловив товарища. Тот помолчал, опрокинув стакан до дна. – У него никогда не бывает просто так, – пожимал плечами Киллин. – Он не меняется по щелчку, не говорит как-то иначе без причин, он не колеблется, знаешь? Ичэнн хотел было рассмеяться, но решил послушать друга. Все же это считалось важным. Не пустыми словами, бросаемыми на ветер. Эта фраза отдавалась и истинной личности Ичэнна Дагла, и велюровым креслам, и шторам ручной работы, и французскому хрусталю, где Британия по-прежнему воевала с Францией, мешая скотч с привкусом Вдовы Клико. – Может, господин Ховард предчувствует что-то? – закончили мысль. – Вздор, – отрезали тут же. – А что ты скажешь о преддвериях? – Ждешь от меня, что я соглашусь принять новенького? Лучше меня? – Ичэнн смеялся, едва осознавая, что говорил. – Доминик все же не сам Создатель, чтобы все знать. – Однако я бы не относился к его чувствам так черство. И это задело Итчи. То, с какой интонацией Киллин произнес слова, а после взгляд, которым его наградили окружающие. Впутанные в ситуацию люди не были посторонними, но Ичэнн Дагл обозлился, даже намеревался кинуться в обиду. Инфантильно. Недостойно поведения того, на чью должность Итчи претендовал. Несерьезное поведение каралось стагнацией. – Черт с тобой, – выругался Дагл, бросая Дирмайда посреди зала. – Я иду к Кармен. И кровавое платье было замечено, а после зашелестело по коридору, скрываясь в самых мрачных комнатах особняка на Кенсингтон Палас Гарденс. Все это было четко продуманным планом, и Киллин Дирмайд здесь отыграл потрясающе. А Доминику Ховарду оставалось лишь усмехнуться, заметив, в чьей компании все же пропал алый след. Кем был Доминик Ховард? Не знал никто. Но господин Ховард, ныне закаленный, уверенный в себе человек, не позволяющий дрожи закрасться к пальцам, полагался на свои преддверия. Он был человеком слова. Человеком дела. Доминик Ховард был чуть не последним в своем роде, кто мог гордиться душой. И он ощутил преддверие, что в грядущем году появится крайний. Тот, кто мог бы с гордостью носить его фамилию и считаться едва ли не сыном. Но не станет биологически близок, не унаследует внешность, генетические особенности. Может, Доминик нарочно спровоцировал Итчи? Подговорил Киллина? Сыграл, будто подействовало шампанское, ударило в голову? – Такие моменты мне знакомы, – шептал он сам себе, глядя в свое блеклое отражение. За окном был все тот же мертвый Лондон. Среди этих улиц еще не было нужного человека. – Знаком момент, когда все делится: «до» и «после». Поднять бокал. Произнести тост про себя. За себя. За здоровье. И чтобы преддверия не оказались предчувствиями. – Все же преддверие, – заключил Ховард. – Самое отвратительное преддверие в моей жизни. И он опрокинул в себя шампанское, завершая январский кутеж таким горьким глотком. И преддверие медленно проникало в его жизнь, проползая по трубам, приближаясь к Кенсингтон Палас. Пройдет десять месяцев, когда Ховард увидит того самого «крайнего», из-за кого задохнется, придется выпить плотнее. Не шампанское, но виски. И не обойдется алкоголем. – И это то, для чего тебя прислали, – продолжительный шепот крылся во мраке особняка. Тяжелый вздох. Перемены кружили в воздухе. Как же паршиво. – Бог ни черта не играет в кости, Итчи, – едва не огрызался про себя Ховард. – И вероятности игнорировать не выйдет. Для этого, по крайней мере, нужно знать физику. Канула суббота. Тянулся январь. На рубеже времен Доминик Ховард точно знал: грядущий – наступивший – год ляжет на него рубцом, запомнится шрамом. И будет тяжело. А когда ему было легко? Ни разу, если знать, кем он был. А кто есть Доминик Ховард?