Hereafter

Так что же породило эту неполноценность? Что стало отправной точкой всех травм, которые являлись и причиной, и следствием? Где зародились, как глубоко просочились, являлись ли теперь единым целым с организмом, проникли ли в кровь, подобно вирусу? Был этот вирус патогенным или имел генетическое происхождение? И если так, был он излечим или оставалось лишь надеяться, что существует панацея? Мэттью. За его именем не стояло ничего и ничего не крылось. Пустое лицо, пустая жизнь, пустой набор букв. Да и история его, мягко говоря, не пестрела интересными деталями и поворотами событий. Довольно примитивная, если рассматривать со стороны и непредвзято. Хотя, знаете, это еще вопрос как посмотреть. Когда все началось? Пожалуй, это случилось еще до его рождения – до рождения человека, которого впоследствии нарекли Мэттом уже совершенно чужие ему люди. Эти чужие люди честно планировали сделать его счастливым, так рассчитывали стать ему любящими родителями, и у них это получалось определенное количество времени. Но эта дыра, что была изначально пробита и прожжена в Мэттью, не поддавалась заделке. Ведь те, кто биологически дали ему жизнь, о которой он не просил, не уделили ему или его воспитанию ни минуты времени. Кажется, именно так начиналось это страдание: в доме малютки, откуда невинный мальчик был отдан ходить по рукам из семьи в семью. Сперва были Боуманы. Они и дали Мэтту его привычное, основное имя – в первых сохранившихся документах, что имели хоть какую-то юридическую ценность, так и значилось: Мэттью Боуман. Сейчас это звучит нелепо и даже оправданно смешно. Зная, что впоследствии Мэттью сменит с десяток фамилий – и три из них на бумаге и в свидетельствах, – смешного останется мало. Здесь даже не подойдут описательные слова, мол, это как-то печально, прискорбно. Нет. Это даже не трагично. Это фатально. Боуманы были потрясающими родителями: они старались изо всех сил и отдавали себя Мэтту целиком и полностью – на то были основательные причины. Николь и Тоджер состояли в браке уже седьмой год, но многочисленные попытки завести ребенка обращались неудачными из раза в раз, что и привело их в детский приют. Это решение принималось долго и взвешенно, в отличие от выбора конкретно Мэттью – в мальчика они буквально влюбились, как только узнали о нем, а позже увидели вживую. Информации о его биологических родственниках не значилось; никто толком и не знал, кто этот несчастный малыш. Подкидыш или неудачный выкидыш – такой незадачливый разброс вариантов. По всем анализам ребенок был здоровым и способным к жизни. Так скинутый в жестокость мира младенец стал Мэттью Боуманом. Ему было два месяца. Боуманы жили в достатке, в маленьком городке за Лутоном, но никогда не кичились своими должностями, социальным положением или банковскими счетами. Все складывалось замечательно: Мэтта по-настоящему любили, усыновление ребенка пошло на пользу браку, в доме царила атмосфера семейного благополучия и спокойствия. Боуманы видели, как мальчик делал первые шаги, они занимались его воспитанием и развитием, они удостоились услышать его первые слова. Они определили для него место в приличном детском саду, устраивали нарядные дни рождения и с самого детства дарили яркие воспоминания. Мэттью не задумывался, было так всегда или изначально его выживание не имело шансов – он этого не помнил. Николь он называл мамой, Тоджера – папой. И даже когда спустя долгие годы страданий и обследований, на девятую попытку ЭКО, Николь Боуман смогла забеременеть, Мэттью был счастлив и долго бегал радостный, все крича: «у меня будет братик!». Ему было четыре года, когда на свет появилась Оливия – первый родной ребенок Боуманов. Сперва все оставалось на своих местах, Мэттью не испытывал ревности и горячо любил новорожденную сестру, помогал маме и продолжал расти жизнерадостным. Но уже пятый день рождения мальчишки отмечали не так грандиозно, как прежде, и в то же время начала ощущаться исходящая от Боуманов безучастность. Эти чужие люди были единственными родными ему, кого он знал. Они честно планировали сделать его счастливым, рассчитывали стать ему любящими родителями. Как было сказано, это получалось до определенного момента. Ведь, как ни крути и ни пытайся себя обмануть, приемный ребенок всегда будет на порядок ниже родного, давшегося так мучительно и тяжело. Оливии было полтора года, Мэтту должно было исполниться шесть через месяц. Боуманы приняли решение – такое же долгое и, по большей части, взвешенное, каким было усыновление мальчика. Мэттью еще мало понимал, но был сообразительным и донельзя чутким и сразу уловил, что что-то сломалось. Его отправили в летний лагерь для детей дошкольного возраста, но мальчик чувствовал: его обманули. Шестой день рождения Мэтт праздновал в приюте. Отказ, протест, непринятие новых условий жизни. Из комфорта его выбросили в маргинальное общежитие для самых маленьких, отдельная комната превратилась в койко-место, но главным было то, что теперь им никто не занимался и не обращал на него внимания. Воспитатели не справлялись – летом всегда тяжелее из-за нехватки кадров и жары; другие дети обходили стороной, мол, не похож он на «нашего». Мэттью даже не понимал: что он сделал не так и чем заслужил такое отношение к себе. А ответ был прост: он не заслуживал и все делал в пределах того, что называется правильным. Только в жизни не все так элементарно. В жизни, где после белой полосы может ждать даже не черная полоса, а черная дыра, яма, затхлый глубокий колодец, – в такой жизни, чтобы получить желаемое и достойное тебя, скорее придется закалить нервы и показать характер. У Мэттью не было как такового характера. Но в середине осени он попал в семью Эллингтонов. Казалось, что никогда не существовало того Мэттью, каким его знали при Боуманах. От милого мальчика, дружелюбного и всегда чуть ли не самого общительного на площадке в детском саду, не осталось ровным счетом ничего. Теперь это был замкнувшийся в себе ребенок, отчужденный от мира и общества; он ходил с безжизненным лицом, пугался резких звуков и почти не разговаривал. Специально ли Мэтт сотворил себя таким или насильно притворялся перед новой семьей, неизвестно, да и может ли ребенок шести лет осознать самоценность и самого себя как личность, когда личность только начала формироваться? Мальчишка был безнадежный рассадник чертей – самый классический пример тихого омута. Теперь он никому не доверял. От сверстников в приюте случайно подслушал, что можно издеваться над приемными семьями: кто-то делал это ради забавы, кто-то ради выгоды. Он никому не сказал, не распространил, что стал хранителем такой информации. Все, что ему требовалось, он запросто мог обсудить с самим собой, и так принимались его решения. Голоса внутри не существовало – Мэтт общался с пустотой. С Эллингтонами, не слишком богатыми, но чересчур мягкими, Мэттью прожил чуть больше года. Так мальчишка не только узнал, но экспериментально убедился, что можно вернуться в приют, если опека сочтет приемных родителей неспособными к воспитанию ребенка — сочтет, что они не справились. Прошло еще пять лет, за которые Мэттью сменил четыре семьи. С Уоллерами мальчишка прожил первые два года, после были Таннеры и Хоутоны, не выдержавшие долго. На последний год он достался на несчастье многодетным Джексонам, волонтерам приюта, которых разорил до дырки в кошельке. Именно Мэттью написал им скверную репутацию семьи, которая усыновляет детей ради социальных выплат, вдобавок эксплуатирует детский труд в собственных целях. Было ли хоть слово из этого правдой? Кто знает. В тринадцать лет Мэттью попал на первую страницу всех газет Лондона, где в статьях жадно грызли Джексонов. Мальчик стал символом великих мучений, несчастья и нелегкой судьбы – собственно, заслуженно. Такой ажиотаж длился недолго, в отличие от того, как продолжительно, когда Мэттью вернулся в приют, его управляющие господа получали пожертвования благодаря распространению истории о Джексонах. На мальчишке сделали бизнес, но ему не досталось ни цента. Территориально его распределили на новое место, еще дальше от города, что позволило создать новые условия вакуума. Учредители считали, что так они смогут доить деньги, и, в сухом остатке, им было наплевать на судьбу мальчика. Никто и подумать не мог, что этот самый мальчик был самым главным манипулятором и кукловодом всей системы, ведь только и добивался такой изоляции. Его считали жертвой. Это было удобно. Вместе с Мэттом в приют уехал старший сын Джексонов, шестнадцатилетний Уилл, также бывший приемным. Уилла забрали через неделю – за него поручились по программе доступного образования в колледже. Мэттью до совершеннолетия так и оставался в приюте, периодически меняя место обитания в пределах всех подобных учреждений вокруг Лондона. Он стал одним из единичных случаев – таких, как он, было по пальцам пересчитать. Таких, кто все-таки стал выпускником детского дома, учитывая, что официально в Великобритании не числится детских домов. Защищаться, стоять на своем, использовать любые средства. Когда стоит цель выжить, а мозг буквально сворачивается и корежится от боли воспоминаний, мы не всегда можем оценить ситуацию здраво. Мы не даем себе время посмотреть картину целиком, взвесить варианты; мы часто не в состоянии поступить рационально, даже если пониманием, что рациональность может выиграть. Наш травмированный мозг пляшет по другому сценарию. Он убеждает нас в том, что сложится для него удобно; разубеждает – в том, что неудобно ему. Каков был шанс, что Мэтта заберут именно Боуманы: спасут его, проведут до определенного возраста и решат, что больше не могут себе позволить воспитывать чужого ребенка? А вероятность, что крошечная идея о разорении семей, случайно поселившаяся в голове, перерастет в целую паутину связей и их уничтожений, – эту вероятность можно было посчитать, учесть? Вероятности были. Даже без подсчетов ясным считалось одно: их нельзя было игнорировать. Именно это и свершилось. Случилась эта грубейшая ошибка, допущенная не то по халатности, не то в незнании. Что выработалась в таком несчастном мальчике, пока он вгрызался в асфальт своего жизненного пути? Какие инструменты были вручены ему, чтобы выживать дальше? Адаптация к новому обществу, новым условиям и обстоятельствам? Гибкость, приспособленность, готовность, что все изменится в любой миг? Принятие этих изменений? О, нет, что вы. Это и воспитало в Мэттью необходимость заваливаться в дом и с порога заявлять о себе. Кричать во всеуслышание, что он есть – человек, живое существо, такое настоящее и реальное. А после проседать от страха и жить в кошмаре от ночи до ночи, что следующий день станет последним. Что его снова выгонят, ведь он окажется непригодным, дефектным, ненужным. Что снова придется бежать. Снова придется защищаться. И к этому Мэттью никогда не привыкнет. Желчь накапливалась постепенно. В возрасте, когда Мэттью уже познал боль быть отвергнутым, когда яд крепчал и отравлял изнутри, Доминик еще и не подозревал, чем окажется настоящая, не облаченная в праздные наряды жизнь. Да, Ховард прожил в два раза дольше, его опыт колоссально отличался от количества шишек, что набил себе Мэттью. Но с чего они начинали и как сильно их покалечил путь – разница была столь же колоссальна. Мэтту было двадцать. В двадцать лет Доминик был ребенком-переростком. Дали Мэтту хоть секунду побыть ребенком или он всегда выполнял функцию только игрушки, временной забавы? Испытывал ли мальчишка настоящую ребяческую радость? Доминик расценил его как взрослого, предлагая работу и достойную плату за недостойные быть озвученными обязанности. Но что, если именно это открыло возможность ощутить себя маленьким, защищенным, нужным? Если это было приглашением под свое крыло, в семью, где можно доверять, где можно по-детски открыться и не думать о последствиях, ведь последствия будут – и до ужаса тяжелые? Если это был шанс на новую жизнь, Мэттью, будучи взращенным в беспросветной боли, будучи травмированным до мозга костей, считал, что не заслуживает его. Как вообще это вышло, с чего вдруг был дан этот шанс? И, черт возьми, как вообще Мэтт дошел до того, что работал в тени Ховард Кемикалс, мать его, Лимитед? Дошел он довольно просто. Ногами, что не смогли стоять на месте, когда прежде соображающая голова сама себе придумала задачку подстать. Мэтту было скучно – Мэтт знал все методы борьбы со скукой. Мэтту было скучно – и из всех методов борьбы со скукой он выбрал наиболее изощренный. Но прежде он каким-то образом попал в окрестности Рэдлетта. Как мальчишка очутился среди богатых домов, где каждый коттедж был площадью с целый приют, где все стены возводились для обыкновенных толстосумов? Довольно простой ответ, как и на вопрос, каким образом Мэттью дошел до этого. Богатые дяденьки хорошо платили. Назревает следующий вопрос: платили за что? – Твои деньги за три недели, – Доминик произнес это чисто деловым тоном и уронил конверт на стол. Сколько раз Мэтту кидали деньги таким образом? Сколько раз кидали в него? И ни разу не передавали прямо в руки, как будто это считалось чем-то еще более неуважительным. Правила хорошего тона диктовали, что поступать нужно было именно так: не касаясь денег или конверта руками двух сторон одновременно. Деловая этика. Но почему именно сейчас мальчишке стало так больно? Кольнуло в самое сердце? Беллами без особенных эмоций посмотрел на конверт. Протянуть к нему руку или вскрыть прямо при Ховарде казалось неправильным, даже вызвало чувство стыда. Мэтт всеми силами попытался показать, будто ему все равно: сколько там денег и есть ли они вообще. Двенадцать сотен наличными – по четыре за неделю, как и обещал Доминик. Для него эта сумма, можно было подумать, ничего не значила: когда у тебя фармацетивтический холдинг с многомиллиардным оборотом, выкинуть одну тысячу с копейками на какого-то подлеца не составляет труда. Мэттью пока ничего толком не сделал, только один, может, пару раз что-то употребил, потому что ему так приказали. Но было уплачено, жаловаться не приходилось. Прокрутив в своей голове эти воображаемые купюры, что должны были лежать в конверте, Мэтт подумал о прошлом. Мысль была мимолетна и долго не задержалась, но он вспомнил, как руководствовался раньше теми же принципами: уплачено – жаловаться не приходится. Хорошо. Деньги оказались в полной сумме обещанного, Беллами проверил и пересчитал, как только Ховард его оставил. Но почему эта мысль о прошлом никак не выходила из головы? Почему, держа конверт в руках, Мэтту вновь мерещилось, будто он весь вымазан в грязи? Через пару дней, помимо уже полученных денег, что были обещаны, доставят обещанные костюм и ботинки. Может, они будут предназначаться для единичного выхода в свет на Рождество – Мэтт не знал. Он лишь понимал, что так нужно, и если он не был согласен с этими принципами, если не хотел прогибаться, – это были его проблемы. Хоть это он действительно понимал. Костюм и ботинки. Улавливалась некая параллель с униформой – все тот же медицинский халат, как в лаборатории, только будет ли теперь разница, будет ли издалека виден авторитет, особое положение? С Беллами достаточно долго снимали мерки; это было мучительно, вдобавок мальчишка никак не мог стоять прямо – вертелся так, что натыкался на булавки. Под него подбирали цвет, но толком не предоставляли право выбора. Как знакомо. Где-то мы это уже видели. Запертый в клетке этой иллюзии, Мэттью и жил всю свою жизнь, но сейчас ему было совершенно чихать на это. Да и, если честно, на костюм и ботинки тоже. На что обыкновенный подросток – если считать, что подростком мы называем юношу до двадцати пяти лет, – может потратить свалившиеся на него тысячу двести фунтов? Черт возьми, это действительно много. Самостоятельный молодой человек сможет обеспечить себе оплату арендного жилья на месяц и пару раз в этот же месяц закупиться продуктами, при этом позволяя порадовать себя походом в кафе минимум раз в неделю. Мальчик чуть беззаботнее – скажем, живущий с родителями, – без зазрения совести спустит деньги на модную обновку, познает прелести и темные стороны игровой индустрии или, например, ублажит свою барышню. Некоторый процент парней вложится в учебу или в драгоценные металлы и валюту, оплатит лечение родителям. Кто-то организует тур во Францию. Но что с этими деньгами будет делать Мэттью? У него не нашлось даже барышни, не то что родителей. Проблему оплаты жилья и пропитания изъяли. За Мэттом не было замечено пристрастия к компьютерным играм, ставкам на спорт и казино. За Мэттом также не было замечено тяги к брендам, дорогой одежде и новеньким кроссовкам с витрин, как это распространено среди молодежи; а что касается необходимого – и эту проблему решили за него, предоставив даже больше чем было нужно. Вкладываться во что-либо, обеспечить себе комфортное будущее, создать подушку безопасности? У Беллами не было будущего. Никакая финансовая подушка не спасет его от неизбежного. Даже все деньги мира не загладят раны и не нивелируют боль. Ни за какие деньги мира Мэттью не купит счастье, не купит родителей и родную семью – за бесплатно он уже поменял семьи как перчатки. На кой черт вообще Мэтту деньги? Наверное, потому что у Доминика были свои правила, которых он придерживался. Любой труд, считал Ховард, обязан быть оплаченным. Он не задавал вопрос, куда Мэтт станет тратить заработанное, и даже не спрашивал, если уж так вспомнить и поразмыслить, нужна ли была Беллами работа. Нужна, конечно. А если нет? В смятении и даже отупении Мэтт сидел в своей комнате, испепеляя глазами конверт с деньгами. В его голове звучали те же вопросы, разве что слегка прозаичнее и без навороченных конструкций. Прежде Беллами и не мог представить, что однажды у него возникнут подобные трудности. Это не то чтобы была проблема; скорее, штука эта ощущалась как легкая озадаченность. Черт побери, куда потратить эти хреновы деньги?! Да, лет двадцать назад у Доминика проблемы были точь-в-точь такие же. И он прекрасно понимал, что Мэттью, ранее привыкший к режиму бесконечного выживания, теперь будто лишился цели, снабженный кровлей и пищей. Привыкнуть к новым реалиям будет непросто, но Ховард не спешил помогать. Напротив, он хотел подбрасывать мальчишке задачек, как поленьев в горящий костер. Чтобы начисто стереть представления о мире вокруг и о течении жизни. Чтобы разорвать все шаблоны. Голыми руками изодрать стандарт. То, что Мэттью будто лишился цели, даже создавало выгоду. Ведь это значило, что и инстинкты ослабли, словно можно было впасть в спячку и прекратить борьбу. Вскоре начнет падать иммунитет. Ощущение мнимой безопасности сыграет свои фокусы. Доминик не был садистом, но как же на славу можно будет повеселиться! Мэтт все так же пялился на конверт, когда Ховард, предчувствуя и предвкушая, уже шагал к его комнате с новым конвертом. Дверь распахнулась после предупредительного стука – оказалась неплотно прикрытой. Инстинкты начали ослабевать. Мэттью сидел спиной к двери. Инстинкты начали ослабевать. Внешний вид Доминика вызывал доверие, так что не было нужды подрываться, съеживаться, либо же прятать деньги: разве станет он возвращать себе самолично выданную зарплату, разве станет издеваться, разве причинит боль? Инстинкты начали ослабевать. – Держу пари, ты занят в понедельник, – только и произнес Ховард, наконец приблизившись к мальчишке. Тот сообразил не сразу, но напрягся, хотя ступор и сделал свое дело – замедлил реакцию. – Чем? – он все же умудрился спросить это. Поверх зарплатного конверта упал конверт поплотнее. Кажется, там было нечто увесистое, и сквозь бумагу немного просвечивала пестрая печать. – Готовишься к Рождеству, – уточнил Доминик. – Я ненавижу Рождество, – уточнили в ответ, даже почти решили огрызнуться. – Я знаю, – кивнул Ховард. – Именно поэтому ты летишь со мной. Он развернулся, не в силах оставаться наедине с мальчишкой, несмотря на горящее желание быть свидетелем этого триумфального момента. Оскалившись в улыбке, Доминик покинул Мэттью, позволяя тому испытать весь спектр эмоций без лишних глаз и ушей. Беллами прикоснулся к конверту не сразу, но, набравшись смелости и решимости, вскрыл неряшливо и скоро. В его руках были лишь две вещи: билеты до Пальма-де-Майорки и паспорт гражданина Великобритании. Его первый в жизни паспорт, в котором были вписаны эти имя и фамилия: Мэттью Джеймс Беллами. Мэтт улыбнулся, а после еще раз слабо хмыкнул, всматриваясь внимательнее. Пальцы вдруг задрожали. Ресницы намокли. Из левого глаза некстати покатилась слеза. Инстинкты начали ослабевать.

***

Но что на самом деле есть инстинкты? И если они ослабевают, не считается ли это лишь сигнальными перебоями – флуктуациями нашего мозга, о которых говорил Доминик? Инстинкты зачастую берут верх даже при всей нашей мнительности и отчаянном рвении быть рациональным организмом. Именно поэтому, осознав, в каком мире живет, и давным-давно заключив общее положение дел, Доминик не смог побороть повадки хищника. Он оставил жертву в обнимку с приманкой, чтобы издалека наблюдать, как та клюнет, и тем временем поступательно подбираться. Все это красивые термины и метафоры, но как же ловко угадывается суть. Ховард после всего был не более чем звеном в пищевой цепочке, и ему нужно было питаться – в этом его нельзя было винить, так рассудила природа и эволюция. Реалии менялись, современный мир не поощрял каннибализм, и из пищи такому хищнику оставалось немногое. Но обгладывать нервы, словно косточки, все еще оборачивалось явлением каннибализма, лишь социум не обращал на это внимание и не придавал тому значение. Это все еще был чистой воды каннибализм – моральный. Избрать энергетический вампиризм – не решение Доминика. Это очередная уловка, которой Ховард был обучен, которую применял инстинктивно. Об этом можно рассуждать бесконечно, это своего рода разговоры с богом: никогда не знаешь, получишь ли ответ, и что делать в случае, если все же получишь. Конкретизировать не было смысла. Мысль заходила в тупик. Полет проходил достаточно высоко. Ожидая увидеть щенячий восторг и детскую радость в глазах Мэттью, Доминик просчитался. Мальчишка был заинтересован, но эмоции оказались пресными, словно Беллами совершал авиаперелеты регулярно и лишь был расположен к путешествиям, только и всего. Может, ему и захватывало дух; может, все органы сжимало и било друг об друга от страха и волнения, – Мэтт этого не показывал. С успокоенной улыбкой мальчишка наблюдал за облаками, убегающими в неясную даль где-то под ними. От питания отказался. Выпросил чай трижды. С молоком и сахаром, естественно, и в крайний раз Доминик даже щедро пожертвовал порцию своего. Пальма-де-Майорка. Много ли Мэтт знал об Испании? Если предполагать, что он получил хоть немного удовлетворительное образование – а в разговорах он даже заикался о колледже, но это необязательно должно было быть откровенной правдой, – Мэттью мог помнить, что столицей Испании был Мадрид. Предполагая, что Беллами однажды увлекался историей, следовало ожидать, что мальчишка был наслышан об испанских инквизициях. Всплывали картинки коррид с обезумевшими быками, виражи фламенко с девушками в черно-красном. В конце концов, в Испании делали отличное вино. Вот только что из всего этого интересовало Мэтта на самом деле? Его даже мало интересовало, зачем и почему они летели в эту Пальма-де-Майорку. Такое название он слышал впервые и лишь из билетов и объявлений в аэропорту узнал, что это где-то в Испании. Как же ему было наплевать. В голове плавали два вопроса: почему они полетели обыкновенным чартерным рейсом из Хитроу и неужели Доминик умудрился пронести наркотики в салон самолета? Нет, не подумайте, у Ховарда были деньги на частный джет – даже на десять рейсов ежедневно. Был ли у него частный самолет? Нет, но во владении Ховард Кемикалс Лимитед их числилось три, и ни один из них напрямую не принадлежал ему – был собственностью компании. Но почему он не поручил нанятым пилотам холдинга доставить их вдвоем из точки А в точку Б? Почему не подрядил кого-нибудь, почему не запросил перелет у партнера? Да, они летели бизнес-классом. Но, черт возьми, даже не Бритиш Эируэйс, а их дочерняя компания? А наркотики? Послезавтра была среда, Рождество. Доминик не будет употреблять что попало, а употребить в среду – процедура обязательная. Насколько быстро и насколько хороший кокаин можно найти на Пальма-де-Майорке? А чтобы он был именно тихоокеанским? А чтобы… – У тебя есть с собой? – Нет, – гладко ответил Ховард. – Врешь, – хмыкнул Мэттью. На это даже не стали возмущаться. У Доминика с собой не было ни грамма. И даже в багаже – пусто. Спорить о таком он точно не собирался. – Ты хочешь спросить, почему мы летим обычным самолетом, – угадал Ховард, чтобы продолжить диалог. – Это обычный самолет? – Даже наиболее обычный, чем ты можешь представить. Но диалог не вязался. Два часа в воздухе, не считая взлета и посадки. От непривычки Мэтт сперва испугался, когда заложило уши, по прилету лицо обдал свежий морской воздух. Мальчишка выглядел не уставшим или потрясенным; больше несведущим. Он предпочел быть ко всему безразличным, либо же так за него решили защитные механизмы, чтобы избежать лишнего переутомления, перегруза нервной системы, резких скачков. Трансфер из аэропорта и заселение в отель Мэтт пережил гладко, а после был молчаливый ужин, ведь оказалось, что не одни только Доминик и Мэттью из числа жителей Рэдлетта почтили Пальму своим визитом. Многих из гостей за столом мальчишка видел впервые. Они не походили на людей, избравших найм, – как минимум, об этом свидетельствовали их ботинки, часы и водители. И вот он – момент спокойствия. Как было: прохладный испанский вечер в северном порту острова. Пьянство в премиальном отеле осталось позади, гости стали расходиться по номерам. Конец декабря не назовешь пиковым сезоном, было довольно тихо и безлюдно, особенно в не самом туристическом месте – вдобавок, и отель этот был «не для всех». Мэтт, не оборачиваясь на остаточное веселье за своей спиной, примкнул к перилам террасы и спрятался в тени. Он не курил на постоянной основе, но отчего-то подумал, что такие моменты, как этот, были просто созданы для того, чтобы зажечь сигарету и насладиться ей до последнего вдоха. Его первое в жизни путешествие, и оно с самого начала не сулило ничего хорошего; даже началось криво-косо – с кинутых на стол билетов и паспорта. Из информации о себе Мэттью сообщал только имя и фамилию – зачем и к чему там появилось второе имя, мальчишка не понимал, но не задавал лишних вопросов – слегка подпривык к положению быть в неведении. Значит, так было нужно, или Доминик решил подшутить. Выдуманный день рождения молодил на год от реального возраста, фотография была непрофессионально сделана в редакторе – никто ведь не фотографировал Беллами специально. Место рождения – Лондон. В чем-то Ховард попал. Только вот при рождении мальчику не досталось больше ничего. Двадцать с лишним лет назад Мэтта просто оставили на улице чуть ли не в пакете. Обмотали в окровавленное полотенце и выбросили. Мальчику повезло родиться летом: он не замерз насмерть, дожил до следующего утра и был обнаружен местными жителями, которые доставили младенца в дом малютки. Дальше история уже плюс-минус известна. И вот Мэттью стоял на Балеарских островах и впервые в жизни смотрел на море. Всего пару месяцев назад ему такое и не снилось. Он и не планировал доживать до Рождества, как и каждый день прежде, засыпая без надежд и грез проснуться утром. Впрочем, никто не говорил, что он все-таки доживет до утра. Сочельник будет лишь завтра, и ему предстояло провести грядущую ночь в чужой стране с чужими людьми. Инстинкты, как помнится, ослабевали. Может, сейчас Мэтту повезло. Но повезет ли на следующий день, посчастливится ли не утонуть в соленых водах Балеарского моря и не прибиться к скалистому берегу в качестве трупа? – Как тебе? – спросили в спину. – Никак, – Беллами пожал плечами. Услышав голос Доминика, он даже не напрягся, но насторожился, ведь не заприметил шаги. К нему подкрались совсем незаметно; часто ли это будет происходить в дальнейшем? – Ты когда-нибудь был заграницей? Мэтт повернулся на Ховарда и посмотрел на него с полным непонимания и возмущения лицом. Словно такого не то чтобы не стоило – нельзя было спрашивать. – Что? Я просто пытаюсь вести диалог, и не нужно так на меня смотреть, – прекратил Доминик. – Ты сегодня не разговорчив, я понял. Оперевшись на перила рядом с мальчишкой, он посмотрел вдаль и не стал вымучивать лишние слова. И в нем тоже все закричало о моменте упокоения – о том, что такие моменты, как этот, были просто созданы для того, чтобы зажечь сигарету и насладиться ей. До последнего вдоха. Они закурили, как-то молчаливо договорившись об этом: Доминик угостил сигаретой, но не стал предлагать огонь – лишь аккуратно передал зажигалку в руки Мэтта. Под морским ветром дым рассеивался быстро и уносился в ту самую даль, что приковала внимание обоих. Думать о чем-то серьезном в эту минуту посчиталось бы кощунством. Следовало отпустить всю тяжесть и дать себе время побыть здесь и сейчас: таким живым человеком, который заслужил право стоять на земле, любуясь скалами и синевой под шум волн. – Мой день рождения не в сентябре, – вдруг сказал Беллами. Сигареты оставалось на два вдоха, и он понимал, что в конце придется что-то сказать. – Это важно? – Нет. Я ненавижу свой день рождения, – добавил он следом. – Стоило ожидать, – кивнул Доминик. – Когда я выпытывал из тебя, что ты ненавидишь, ты был не так стремителен. – Просто сегодня такой день. – День твоего рождения? Ховард попытался пошутить, но у него это не вышло. Лишний раз наталкиваясь на ощущение потерянности, Мэтт совсем потерялся в пространстве. – Я даже не уверен, является ли правдой то число, которое я знаю, – мальчишка произнес это с неприязнью, как будто не желал об этом говорить. Но начал первым – винить здесь будет некого. – Думаешь, тебя обманули родители? – усмехнулся Доминик. До следующей фразы эта ухмылка продержится. Мэттью вновь повернулся к нему со стеклянными глазами. Все мышцы лица разом напряглись, а после словно отказали – любое движение исчезло. Это не было состоянием покоя. – Какие из? Спросив это совершенно рутинно, Беллами потушил свою сигарету и выкинул вниз, к скалам. Ховард проследил за полетом тлеющей точки, пока та совсем не погасла, и ничего не ответил. Мэтт усмехнулся. Это показалось ему очень забавным и остроумным. Об осложнениях в вопросе родителей и прошлого Беллами они еще не говорили. О том, что такую фамилию мальчишка выдумал себе сам, а имя как-то удобно перекочевало от первой приемной семьи и привязалось, он не распространялся. Доминик особо не расспрашивал – все не знал, как грамотно подступиться к такому индивидууму. – Мой день рождения девятого июня, – прозвучало твердо, хотя Мэттью только что заявил, что он не был в этом уверен. – Ты даже не спрашивал, сколько мне лет. – Потому что мне было наплевать, – признался Ховард. – И до сих пор? – Да, но я не буду против, если ты скажешь. – Что, если мне нет восемнадцати? Доминик не среагировал, а Мэтт уже пялился на него и ожидал, что хоть одна морщинка покажет изгиб от напряжения. Не сработало – Беллами и не старался выбить что-то конкретное, уж говоря начистоту. Играть с Ховардом, еще и закидывая удочку на тему закона и несовершеннолетних подростков? Даже пытаться сделать это – комично до тошноты; комично так, что вовсе и не смешно. – Мне есть восемнадцать, – брезгливо произнес Мэттью. – И даже двадцать есть. Пока только двадцать. – Я подавал запрос на твой паспорт, предположив, что тебе девятнадцать, – объяснил Доминик. – Буду верить, что тебя это не задело. – Мне наплевать. Как и тебе. Прохлада сладко окутывала террасу. Позади становилось все тише, лишь особо громкие голоса выбивались на фоне морского шума. Кто-то по-прежнему оставался за столом и прикладывался к стакану, вторые травили заезженные шутки, третьи увлеклись разговором о пустом. Никто не нарушал уединение Мэттью, прежде чем это сделал Доминик. Никто не посмел нарушить их общее теперь уединение и не заикнется сделать или допустить этого. – Ты можешь задать вопросы касательно поездки и всего мероприятия, которые тебя интересуют, – Ховард перевел тему после некоторой паузы. Он знал, что Беллами все-таки жаждет хоть что-нибудь узнать. – И ты на все мне ответишь? – задался тот. – Нет. Они оба это понимали. Но Доминик дал волю спрашивать. – Почему мы летели вдвоем? – Не думал, что ты начнешь с этого, – тот усмехнулся, хоть и предвидел такой вариант. – Остальные прилетели самолетом компании. – И почему мы не могли с ними? – Потому что я так решил. Такие фразы – сомнительный способ подвязать разговор, чтобы его захотелось продолжать без провокаций. Они понимали и это. Возможно, Ховард ответил подобным образом не просто так. – Зачем мы здесь? – Празднуем Рождество. – А на самом деле? – Дела компании. – Какие? – Сторонние. Мэттью тяжело выдохнул. – Так с тобой совершенно невозможно вести диалог, – он попытался отвернуться сильнее. – Я и не говорил, что будет легко. Только сказал, что ты можешь задать вопросы. Сомнительный способ подвязать разговор. Крайне сомнительный. – Зачем я здесь? – наиболее ожидаемый вопрос все же прозвучал. – За компанию, – улыбнулся Доминик. – Я работаю? – тон менялся на подозрительный. Беллами стал дышать рвано. Он вдруг вспомнил, что ранее, находясь «при исполнении», он подвергался экспериментам из раза в раз: от проверки на прочность психики до проверки на восприимчивость к наркотикам. В эту поездку не обойдется без того или другого. Они оба это понимали. Максимально трезво и беспрепятственно. – Ты всегда работаешь, даже если тебе кажется иначе. Но если тебе нужен конкретный ответ: нет, сейчас ты в своеобразном отпуске. – И с чего бы вдруг? – Приказ руководства. – Твой? – здесь Мэттью ехидно ухмыльнулся. Он вновь испытал чувство забавы. Оно вмиг сменилось чем-то большим, чему Беллами не сможет дать описанием так скоро и сразу. Волнение взошло от живота к груди и засело внутри настолько плотно, что захотелось откашляться, когда Доминик посмотрел мальчишке в глаза и членораздельно произнес: – Лично мой, – и, сделав акцент на первом слове, Ховард продолжал таранить Беллами взглядом. Мэтт не понимал, почему он не мог воспротивиться и отвернуться, но словно оказался в безвыходной ситуации. Они застыли в таком положении в абсолютной тишине, и казалось, что даже волны перестали биться о скалы, а ресторан за спиной перестал обслуживать посетителей. Здесь, в этом сумрачном безмолвии, они находились вне зоны досягаемости и слышимости. Они могли задать друг другу бесчисленное количество вопросов. Но не задали больше ни единого. Не зная всех тонкостей, Беллами предполагал, что эта поездка – жест доброй воли, некоторый бонус от «компании», на которую ссылался Доминик, и было ясно, что речь шла о фармацевтическом холдинге или одной из организаций внутри него. Это оправдывалось чем-то большим, и Мэттью прекрасно осознавал, как многого он мог не замечать и не быть в курсе того самого «многого» – возможно, и не хотел быть. Путаться внутри связей он не горел желанием, но вопросы лезли сами собой, тем более после того, как их разрешили задавать. Мальчишка догадался по уклончивости Ховарда: не один только Доминик принимал решение касательно поездки, скорее и инициатива исходила вообще не от него. Посвятят Беллами в эти подробности или нет – совершенно неясно. Чем придется расплачиваться за посвящение – неясно еще страшнее. Представители «особого отдела» Ховард Кемикалс Лимитед – «особым» считался Рэдлетт – заняли весь последний этаж бутик-отеля Вилла де Марко в порту Сольер. Всего их прибыло четверо: не считая Доминика и Мэттью, на острова пригласили Киллина Дирмайда как главного технолога и Дамиана Гелберо, коммерческого директора основной компании внутри холдинга. С Киллином мальчишка уже был знаком и имел дело, оставившее осадок; Дамиана видел лишь пару раз и мельком, потому как тот часто отсутствовал ввиду деловых встреч и переговоров. Последний выглядел достаточно приятно и располагал к себе. Беллами успел уяснить, что не стоило доверять никому: даже такой статусной обложке и мягкой внешности. Те, кто не состоял на службе в Рэдлетте, особым отделом не считались. Представители Ховард Кемикалс Лимитед на этом заканчивались, по крайней мере официально и визуально. Отсюда следовало, что мероприятие – далеко не корпоративная вечеринка. И далеко не заурядный приказ руководства выписать отпуск трем конкретным сотрудникам. Номера Ховарда и Гелберо располагались по соседству, с восточной стороны холла; ближайший номер с западной достался Дирмайду. Нарочно или же случайно вышло так, что Беллами заселили в противоположный конец от Ховарда – это был северо-западный угол отеля. С какой-то стороны это было удобно, с другой – удобно в чем и для чего? Мэтт пытался искать смысл везде, стараясь максимально обезопасить себя от неожиданностей. Таковые все равно возникнут и ударят со спины, в самое больное, однако казалось, словно спать будет спокойнее, если успеешь подумать обо всем объемно и многогранно. Чем были объем и многогранность в понимании Беллами – утверждать тяжело. Но в своей голове он раскручивал даже расположение этих чертовых номеров отеля, рисуя расстояние, необходимое для преодоления до каждого из причастных. Расстояние от каждого из причастных до него – до Мэтта, что потенциально был слабейшим звеном и первым в очереди на вылет. Несмотря на это, засыпая, Беллами вдруг поймал себя на мысли: что он будет делать, если Ховард вдруг постучится в его дверь или вовсе отдаст приказ впустить его? Что, если Мэттью вообще не имел права запирать номер изнутри, если не имел права на здоровый сон и свободный распорядок дня и ночи в названом отпуске? Думать об этом казалось грязным, отвратным. Думать об этом ощущалось неправильным. Но почему Мэтт никак не мог перестать? И, несмотря на все это, засыпая, Беллами все-таки подорвался с постели и повернул дверной замок вправо. На двойной щелчок. Это нисколько не помешает Доминику войти – при желании. Но, плотно зашторив окна, подстелив плед в просвет между входной дверью и полом, Мэттью добился комфорта. Хотя бы мнимого, визуального, которого хватило для успокоения души – и для того, чтобы спать спокойно, успев подумать обо всем. Объемно и многогранно. Было бы странно, обернись все так, что Доминик думал о том же. Не идентично, но мысли их были схожи – они оба задавались вопросом безопасности: кто-то более глобально, кто-то лишь в рамках грядущей ночи и себя как тела. И странным, вдобавок ко всему, оказалось то, что Ховард решил не запирать свою дверь. С задумкой, что, возможно, Мэттью вдруг постучит в его дверь, а после выполнит приказ войти. Сгущались краски, наступала ночь, и ветер хлестал панорамные стеклопакеты, надувая с моря. Беллами отключился, переутомленный событиями и накручиванием самого себя. Ховард, никак не находя себе места, думал о неизбежном. Он возвращался в момент, случившийся почти год назад, – в тот момент в Кенсингтон Палас в январе, когда смотрел на Лондон и ощущал неумолимую горечь преддверий. Дело было не в сумраке или испанской влажности. Дело было даже не в нехватке кокаина – до среды Доминик как-нибудь подождет, и ему даже не сильно хотелось забить ноздрю хоть чем-то похожим. Проблемы как таковой даже не существовало, но она уже становилась осязаемой. Ведь Ховард в который раз забыл о своем кулоне, прежде всегда являвшемся неотъемлемой его частью, но осознал это только теперь, когда не обнаружил подвеску ни на шее, ни в номере, ни даже в личных вещах. Бежать было некуда. Грядущее предупреждало о себе – оно наступило. Теперь оно начинало садистски жрать его: сперва изнутри, после доберется и до оболочки. Вероятность этих событий, как и влияние «грядущего» – эти вселенские мощь и гнет, – отрицать было попросту глупо. От этого не отвертеться. Этого не предотвратить. И изначально таковой возможности не представлялось. – Бог не играет в кости, – шептал себе под нос Доминик, поворачивая замок влево. – И вероятности… Он запнулся, когда потные пальцы соскользнули от двери. Словно не Ховард управлял своим телом, словно бы кто-то главенствовал над ним, как управляют марионеткой, и тянул за ниточки. – Вероятности игнорировать не выйдет. Его голос не был тверд. Он испытал слабость, но даже не думал защищаться. Ведь разве кто-либо посмеет над ним издеваться? Разве хоть кто-нибудь станет причинять ему боль? Инстинкты начали ослабевать. Панцирь терял в прочности.