Hereafter

Дорога была влажной, темные редкие огни освещали издалека, вперемешку мерцая бело-красными точками, отчего асфальт казался вымазанным в крови. Тлетворный дух пронесся через весь путь: чем дальше от Лондона двигался Доминик, тем сильнее и магистраль, и автомобиль всасывало во тьму провинциальных съездов и стоящих на отшибе спальных районов. То, что мелькало по бокам, совершенно не волновало Ховарда. Начинало потряхивать, адреналин рукоплескал его импульсивным навязчивым идеям. Особенно закипало внутри, когда взгляд соскакивал к спидометру и замечал: недостаточно, нет, можно больше, можно быстрее! Хотелось втопить на полную; да хоть бы выломать педаль газа, вывести из строя тормоза, раскурочить двигатель и оборвать провода – плевать. Погибнуть здесь, на пике драйва и самоубийственного желания жить, захлебнувшись в крови, казалось чем-то фантастически верным. Состояние нельзя было описать словами, знакомыми обыкновенному человеку, доступными человеку земному и приземленному. В Доминика вселялось нечто нечеловеческое; это нечто представляло собой плотный сгусток энергии растления, разрушения, причем кошмарного. Оно одолевало, сгибало; оно и шептало на ухо о наваждении, покрывая собой воздух, заполняя пространство. Становилось трудно дышать, ноги онемели, но держались на педалях – если точнее, то из ног держалась лишь правая, и она никак не отпускала газ. Так воинственный настрой ломался, перегибаясь, преобразуясь в реальное возбуждение. Ошеломляющий спектр ощущений просто не давал осознать, что происходило в реальности. Доминик не употреблял почти две недели, но никогда не думал, что с его опытом и зазубренной системой можно так скоро избавиться от толерантности к наркотику. Нет, этого просто не могло быть. Не могло быть все так просто. Здесь затесалось нечто еще, что хлестало Доминика, словно молодого и разгоряченного жеребца, засланного кнутом в галоп. Не одни лишь наркотики заваривали такое месиво внутри, не одни лишь ускоренные химические реакции доводили до такого красочного эффекта. Ховард отлично знал химию. Он знал, что одного только синтетического воздействия, хотя кокаин и считался продуктом природного происхождения, было недостаточно. Нечто еще, по сути своей естественное, перекочевало в статус синтетики и химии и испытывало Доминика. На полпути он принял решение остановиться – если можно предполагать, что Ховард вообще был способен принимать решения и отдавал себе отчет в своих действиях. Вырулив налево, к обочине, Доминик заглушил двигатель под мостом транспортной развязки, затерявшись вне зоны распространения фонарного света. Фары погасили. Звенящий, будто пластиковый, дизельный шум прекратился. Они – Ховард и его дьявольское «нечто» – остались наедине. И все же был некто третий, неустанно присутствующий в мыслях, кто и гнал химическую реакцию на предельных скоростях. Он, этот некто, своим призрачным явлением поселившись в голове, в мыслях, атаковав разум и целиком подчинив себе, хотел разорвать Доминика на куски. Прежде всего, разорвать себя хотел сам Доминик. Ховард не заметил, как взмокли его ладони и что пот бежал ручьем по его лицу. Руль был совсем мокрым и липким; отдельные капли пота, добравшись до подбородка, падали на грудь. Рубашка застыла на теле, соединяясь с кожей в единое измокшее целое. Черт возьми, Доминик был в одной рубашке! – он выскочил из своей квартиры, даже не подумав накинуть пальто, настолько его охватило и закружило в порыве. Он не ощущал ни холода, ни жара; способность тела осязать что-либо снаружи отключилась, и Ховард не мог оценить, насколько мощный поток тепловой энергии исходил от него, пока в опущенное окно врывался холодный декабрьский воздух. Он знал, что делает. Он знал, что хотел сделать и что преследовал, хотя рука двигалась сама собой, инстинктивно. Доминик еще был человеком: одержимым и свихнувшимся, зашедшимся от экстаза, но он был человеком, притом четко понимающим свои потребности; оправданность желаний и их природу – не факт. Понимающим еще не значило осознающим. Однако рука двигалась сама собой. Заледеневшие пальцы дергали ширинку. Ладонь накрывала пах. Ховард не был глупым и импульсивным мальчишкой, ошпаренным лихорадкой в период пубертата. Он не был и глупым мужчиной, ведь если был – и даже если на момент самых начал был еще молод и неопытен, – сейчас ему не удалось бы удержать в своих руках столь могущественную империю. Пословица гласит, что дуракам везет, и многие из тех, кто занимает ключевые должности где бы то ни было, лакомясь на своей верхушке, в конечном итоге оказываются дураками, попросту сумевшими захватить власть. Но Доминик не был дураком. Захватить власть – одно дело. Удержать ее – это умение, которое требуется в себе воспитать, это показатель выдержки, характера. Это талант. Но Доминик не был талантлив. Мысли собирались в хаотичную кучу. Ховард не был глупым и импульсивным мальчишкой, так. Но им двигал импульс, и он поддавался импульсу. Он поддавался животному инстинкту, взыгравшему над его разумом. Почему это происходило с ним, почти сорокалетним состоявшимся мужчиной строгой закалки, выдержки сверхчеловеческой? Почему так легко, ведь с полуоборота, оказалось завести взрослого человека, о ком слагали легенды – о чьем стальном характере, стойкости слагали легенды? Оборот холдинга Ховард Кемикалс Лимитед исчислялся не миллиардами – десятками миллиардов фунтов стерлингов. В подчинении Ховард Кемикалс только официально значились двадцать две дочерние компании, а сколько это в работниках, в реальных цифрах – сколько человеко-часов затрачивалось под его именем, сколько человек трудились под его именем, сколько человек делали своими руками и мозгами его имя? Партнеры Ховард Кемикалс входили в список Биг Фарма. Те, кто выступали представителями его партнеров, подолгу не сбивали позиций и задерживались в списке Форбс. Послужной список можно продолжать до бесконечности и выделить под это отдельную книгу, но суть ясна. Доминик был значимым лицом и влиятельным человеком. Он был серьезным человеком. Он был уважаемым человеком. Влиятельный и уважаемый, серьезный здравомыслящий человек, владелец огромного фармацевтического холдинга, Доминик Ховард сидел в своем автомобиле под автомагистралью на отшибе Лондона и как в горячке ублажал себя. Только что пристывший к лицу пот вновь скапливался на висках. Через стиснутые зубы рвался шепот, скрежет, Доминик задыхался сильнее чем прежде. Взгляд был стеклянным, но за этим стеклом бушевал пожар – бушевала буря, посвященная одному-единственному катастрофическому событию – возникновению в недрах некогда адекватного сознания желания, которое нельзя было охарактеризовать адекватным. О чем он думал? Мог ли вообще думать о чем-либо? В тщетных попытках доставить себе удовольствие, скованный переполняемым возбуждением, Доминик был парализован. Как между двух огней, между двумя выстрелами, один из которых произвел сам. Его трясло и лихорадило, рука затекала и немела; он как мог вытягивал и напрягал ноги – если бы двигатель не был заглушен, нервные касания педали газа заставили бы автомобиль рычать. В бездонной тишине заместо двигателя с этим прекрасно справлялся и сам Ховард. Он не был глупым и импульсивным мальчишкой. Он также был прекрасно осведомлен, что эрекция во время употребления – уже дюжинная удача, да еще и в его возрасте, хотя тридцать девять не звучали как приговор. Сколько ему потребуется, чтобы закончить? Доминик не раз находился в подобной ситуации, каждый случай заставлял его впустую потерять от получаса драгоценного времени – и так доходило до трех часов, – и попытка не всегда оборачивалась успехом. В настоящий момент, исступленно изводя собственный организм, Ховард не ощущал ничего, кроме неистового желания и упертой уверенности, что ему это нужно. Его даже не столько интересовал ожидаемый оргазм – он его не ожидал. Его не интересовал процесс. Ему было важно выполнение действия, ведь что-то внутри него подначило и заставило его сдаться, свернуть с дороги, увлечься, потерять голову. Что это, если не импульс? Ведь он не был… О чем он думал? О ком? О самом себе? О том, кем являлся и как глубоко было его отчаяние в конкретное время в конкретном месте? О том, как выглядело все это со стороны и насколько вообще абсурдны были все его действия? А мысли? Его мысли не были абсурдны? Ведь он думал о том, как разбился вдребезги в этой тишине. Как свихнулся от наркотиков. Как хотел бы, чтобы некто разделил его одиночество. Хотя он и не был импульсивным мальчишкой, не был… О, черт. Он не был им. Он не был Мэттом. К черту. Доминик дернул рукой, как будто попытался выбросить ее, словно та не являлась частью его тела. Прямо сейчас, ледяная от перенапряжения, почти нечувствительная, она действительно не принадлежала ему. Она покорно отпустила член, пальцы резко застегнули ширинку. Рука качнулась в воздухе, взлетела и упала на руль. Правой рукой Ховард нажал на кнопку пуска. Дизель полился по трубчатой системе, спаивая двигатель, чтобы тот домчался до Рэдлетта как одичалый. Чтобы одичалый Доминик, немного умерив пыл, домчался в нужную точку. Ударил озноб. Дизель грел скверно, но Доминик неплохо постарался, чтобы отопить салон – этого хватит, чтобы доехать. Давно поднятые стекла запотели, теперь по ним стекали капли влаги, как еще недавно такие же капли пота танцевали на лбу и висках Ховарда. Всего лишь нервное желание. Порыв. Хотя бы не врать себе и признаться, что поступал опрометчиво и поддался низменности. Высвободил животное, уже не просто обладателя хитинового покрова, не просто позвоночное, но настоящего зверя, пробудившегося и хищно кинувшегося к воображаемой добыче. Что это, если не импульс? Еще двадцать миль. Пройдут быстро, не успеет заметить. А в это время Мэттью, попеременно сшибаемый то ненавистью к себе, то ненавистью к окружающему миру, шептал бойкие слова своему отражению. Все происходило ежесекундно, ежечасно. И Доминик бесшумно заехал на Уильямс-уэй, когда вдруг отпустило и что-то внутри воззвало действовать аккуратно, тихо. Не будить обитателей, не нарушать сон своих подопечных. Кинуть машину возле ворот и пробраться в свой собственный дом, как самый искусный грабитель; как первоклассный разрушитель. Разрушитель всего мира. В первую очередь, разрушитель самого себя. Беллами не заметил присутствие Ховарда, но уже спал, когда беспокойный сон тревожили видения. Ему снилась борьба, в которой он рвал и метал, но никак не мог одержать победу. Заведомо отказываясь от поражения, Мэттью также отказывался признавать, что был слишком слаб перед всеми, против кого случилась битва. И за что вообще эта битва состоялась, во имя чего? За его же собственную шкуру? Или за его мозги, его разум, его интеллектуальную ценность, если таковая была обозначена? Во сне Мэтт твердо стоял на ногах; этим сон отличался от всех привычных, когда обыкновенно ощущаешь свое тело аморфным, мышцы – атрофированными. Крепко сжав кулаки, обороняясь, Беллами даже не видел врага и, будто с туманом в глазах, слепо наносил удары перед собой. Была то стена? Ичэнн Дагл? Доминик Ховард? Или, может, Мэттью боролся с тенью, с самим собой, с темной своей стороной, утаенной личностью, которая все пыталась его сместить? И какова была эта темная сторона? Был это слабый Мэтт из детства или же Мэттью Беллами, усовершенствованный, наделенный броней и физически выносливее, отшлифованный способностью критически и рационально мыслить? Кулаки продолжали лететь, а тем временем Доминик засыпал в паре стен от Мэттью и его поля битвы. Отказавшись от повторной дозы, он еще долго смотрел в потолок и ворочался, но отказывался и от дозы физического удовольствия – контактировать с собственным телом теперь казалось мерзким, тошнотворным. Не сейчас и не в этом состоянии. Но если подумать… Если бы. Думать уже не выходило. Мысли завязались в узелок и снизошли до бесформенной массы. Порывшись как следует, Ховард нашел, что единственной читаемой мыслью оказалась та, которая привела его к необходимости отдохнуть. Когда Доминик будет полностью трезв, он сможет вернуться в текущий момент и проследить, как далеко все его мысли могли зайти, будь он в состоянии логически фокусироваться на отдельных словах. Думать не выходило. Но, засыпая, Ховард все же думал – о том, что все-таки думал о чем-то в момент, когда под автодорожным мостом на него нашла лихорадка. О том, что все-таки думал о чем-то, Доминик вспомнит утром. Когда увидит Мэттью и осознает: его «что-то» было кем-то. А «нечто» наталкивало его представлять, как было бы славно, окажись в тот миг с ним «некто» – но теперь известный «кто-то». Он подумает об этом утром, если у него хватит на это сил. Если захочется вспомнить. Ведь такие вещи зачастую оказываются постыдными, потому как им нельзя дать внятную характеристику. Нельзя найти оправданий. Нельзя подобрать верного термина, который устроил бы во всех смыслах и значениях. Но что это? Что это, если не импульс?

***

Если не импульс – тогда темное желание, которое ждало своего кровавого часа, чтобы пробить брешь и вырваться наружу. Брешью считался тот плотный экран, некая метафизическая преграда, который отражал от себя все лучи, не пропускал свет и, подобно миражу, создавал иллюзию порядка и равновесия, а потому не давал темному желанию самоуничтожиться. В таком микроклимате, в условном вакууме, желание мариновалось, насыщаясь всеми оттенками тьмы. Барьер состоял из прослоек, как бисквитный торт, где пропиткой служили противоречия и принципы: это были цельные, увековеченные в моральном кодексе пласты. Совесть, насыщенная вбитым в голову представлением о порочной истине и «идеале». Порядочность, смоченная той самой порочностью, истинной порочностью естества человека, совершившего первородный грех. Общественное мнение, припудренное страхом осуждения. Боязнь отступить от здравого смысла и заделаться девиантом. Рано или поздно, спровоцированное в любой непредсказуемый момент чем угодно непредсказуемым, дремлющая в чернильнице наших сердец тьма все же пролезет во внешний мир. Она воспрянет ото сна и во всех своих проявлениях начнет тянуться, цепляться, надеясь остаться и заполонить собой все вокруг, отливаясь в каждом уголке, в каждой привычной детали мира. Она станет пылью, покрывающей полки наших шкафов. Она обратится воздухом, которым мы дышим. Она станет добавкой в пищу. Войдет в каждую без остатка часть нашей рутины: превращаясь в пальто на наших плечах или отчеканивая себя, словно разменная монета. От валюты эта тьма отличалась тем, что ей не придется расплачиваться. Расплачиваться придется за нее. За хранение. Как за незаконное хранение наркотиков, например. А наркотики, как мы знаем, – огромная составляющая мировой экономики. Мэттью не выпала судьба родиться в семье богатых родителей. Ему и в целом не выпало счастье родиться в полноценной – и хоть какой-нибудь – семье и знать в лицо женщину, которая подарила ему жизнь. Он не хватал звезд с неба и не ждал, что однажды на его пути появится маг или волшебник, способный воплотить все его желания – и даже самые темные или же их и в первую очередь, – в жизнь, а эту самую жизнь облегчить. Мэтт не жил, он выживал. Хватался за свое существование как мог, как умел теперь и с каждым годом все лучше, вынося как опыт ошибки. Он толком не понимал, зачем ему все это было нужно: карабкаться, страдать, дышать. Он не задавался вопросом смысла. Не пытался достучаться до истины. Не искал смысл в любом, пусть даже незначительном, событии. Он принимал все как данное, притом зная, что ничего не дается за просто так. Но не заикался, чтобы начать спрашивать, зачем страдает, принимая во внимание аксиому взаимосвязи. В христианстве это называется служением богу. По сути своей, являясь узаконенным приказом свыше страдать от рождения и до самой смерти, служение богу, в популярным смысле, не рассматривает иных путей. Однако же пути господни неисповедимы. Человек уже совершил первородный грех, появившись на свет; и если и по велению божьему, то все же через грех, являя собой самый натуральный, доказательный продукт греха. Зачем страдать в таком случае, если все это служение неоправданно? Если, страдая, расплачиваясь за прошлые страдания своего избранного бога, человек даже в самом идеальном раскладе безукоризненно праведной жизни не будет удостоен открыть врата в рай? Мэттью был далек от религии. Он не заикался и на этот счет. Когда Доминик задал ему вполне распространенный вопрос о его религиозных убеждениях, отчего-то заставший врасплох, в мальчишке что-то перевернулось, но не от упоминания бога. Беллами был слишком непричастен. Но сама концепция, в которой Ховард предположил, будто Мэттью мог причислять себя к верующим, вдруг возродила давно забытые ощущения: Мэтт все еще был частью общества. Самым что ни на есть полноправным его членом. Мэттью имел не просто возможность, он имел это право на вероисповедание. Право на жизнь. Право на кров и пищу. Право на не просто существование. На вопрос, верит ли Беллами хоть во что-то, мальчишка достаточно быстро и уверенно ответил: он верил в закон притяжения. Это много говорило о нем и уже сказало Доминику – ведь суть была не столько в том, что произносил Мэттью, а как он это произносил и подавал. Определенная им сфера, та нареченная, в которой распространялась его вера, давала понять, что Беллами четко отдавал себе отчет: он являлся жителем этой планеты и подчинялся законам природы, действующим на Земле. Он был убежденным землянином, если будет угодно. Этого было достаточно на первых порах. Без особой страсти, но все-таки неумолимо веря в закон всемирного тяготения, Беллами подчинялся ему, проваливаясь в матрас своей кровати. Сверху его прижимало одеяло, голова же улеглась на подушке – все по закону. Гравитация работала безотказно. Мэттью верил в это, даже не задумываясь. Ему нравилось подчиняться чему-то очевидному, что нельзя было отрицать. По этой причине он отказывался прогибаться под правила, установленные на Уильямс-уэй. Рэдлетт все еще был частью Хертфордшира в Великобритании, а Великобритания все еще являлась государством на планете, где ускорение свободного падания равнялось 9,81 метров в секунду. Беллами верил в последнее. Беллами знал, что гравитация работала лишь с телами, не с разумом. Никакие исключения здесь не подействуют. Беллами не знал, что он и был исключением. Тем, которое заставило силу притяжения восстать и преумножиться, расширяя зону своего влияния. Он был тем телом и разумом, к которому тяготело тело и разум Доминика – пока в проявлении лишь разум. Но если не импульс и не исключительная сила, то чем было то необузданное желание, которое схватило Ховарда за глотку под автомагистралью? А желание, прежде заставившее выбросить свое тело из квартиры, сесть в автомобиль и погнать сотню миль в час до Рэдлетта? До Рэдлетта, который представлялся теперь не как рабочее место, не как кабинет, не как переговорный зал для самых приближенных работников. До Рэдлетта, в котором был его конкретный работник: самый низкоквалифицированный, но самый ценный – ценный по-своему. Даже у самой темной ночи есть конец, когда она сменяется днем. Может, отнюдь не солнечное, такое мрачное и не предвещающее хорошего, но новое утро мягко поднималось из-за горизонта. Продолжал моросить дождь, густые тучи копились над Рэдлеттом серостью. Через неделю будет Рождество, снега как обычно не ожидалось. В доме уже шуршали, кто-то ступал осторожными шагами через коридор, легонько прикрывая за собой двери. Мэттью очнулся в притупленном страхе, отделываясь от кошмаров, когда обнаружил, что он был в своей комнате: совсем один, без врагов, целый и невредимый – все еще живой. За окном только начинало светлеть, но это сводилось к затяжному зимнему утру. Было не слишком рано, чтобы кто-то из жильцов вел себя так тихо, почти робко, из уважения к соседям, и вся поступательность показалась нарочной, даже показной. Беллами вылез из одеяла, которым едва не придушил себя во сне. Проходя мимо зеркала, он на секунду остановился, как бы хватая свой взгляд: был ли он прежним или эта ночь обозначилась рубежом и все изменила? Сонный, едва соображающий, Мэттью появился в коридоре босиком, в спальных брюках и затасканной футболке. Прежний покой сохранился, никто не выдавал себя. Был ли вообще здесь кто-то кроме Беллами или он ночевал один? Совсем как в ту ночь, когда собирался нежиться в гордом одиночестве, но его сон нарушили – разбудили не то чтобы протестировать новый наркотик, не то чтобы мальчишка составил компанию. Несколько шагов хватило, чтобы ощутить чье-то присутствие за виднеющейся вдали дверью. Мэтт не знал, чем являлось это помещение, но оно разместилось по соседству с кабинетом Ховарда. Возможно, это, в свое время, была комната Итчи. Возможно, всего лишь складское помещение, нечто вроде чулана, куда пихали все ненужные вещи без разбора. Застыв как был, не успев твердо опустить ступающую ногу на пол, Мэттью увидел фигуру Доминика. Если все это время они были здесь одни – а это вполне могло оказаться правдой, – Беллами заготовил небольшую порцию ненависти к себе. Но мысли, преследовавшие ночью, и та кипящая страсть отомстить обидчикам, притеснителям, еще не проснулись окончательно – как и Мэттью. Он не смог бы так скоро вспомнить, какие оскорбительные речи сочинил в своей голове, составляя мысленный диалог с Ховардом. – Доброе утро, – безразлично поприветствовал Доминик. С этим пожеланием Мэтт остался посреди коридора – Ховард едва ли обратил на него внимание. Уверенная походка говорила о том, что Доминик был занят определенным делом и преследовал определенные цели в своих перемещениях, а не слонялся по дому в попытках разбудить Беллами. Кинув беглый взгляд на босые ноги мальчишки, Ховард скрылся в следующем проеме – уже своего кабинета. Не запирая за собой, даже пальцем не тронув дверь, он словно приглашал Мэттью следом. Это могло быть манипуляцией. Но что знал о них Беллами, особенно когда дело касалось манипуляций, исходящих от такого искусного игрока как Доминик? Начинало наплывать. Потихоньку, но уже ощутимо дрожь накатывала, начиная от пяток – Мэтт все-таки коснулся пола прежде зависшей ступней и сделал это резко, что застудило нерв. Образ Ховарда послужил спусковым механизмом: шестеренки в черепной коробке проскрипели и начали работать. – Доброе утро, – произнес мальчишка, и от хриплого голоса веяло остатками ночи. Если бы только Доминик знал, о чем в самый темный час думал Мэттью. И, о, если бы только Мэттью знал, о чем в тот же персональный темный час думал Доминик. Первый сразу бы понял, почему мальчишка так оцепенел при виде него. Второй понял бы, отчего Ховард придерживался избегать зрительного контакта и почему так старался занять себя хоть чем-то отвлекающим. – Я думал, что был здесь один, – нота возмущения никуда не делась. Еще не осознавая этого, Мэтт позволил обиде и агрессии говорить вместо него. – Так и было, – спокойно и достаточно быстро ответил Доминик. Он даже не смотрел в его сторону. Перекладывал книги со стола, будто это было делом чрезвычайной важности. Создавал вид, будто что-то выискивал, но никакой ценной на данный момент информации там не скрывалось. – Ты приехал только что? – Вроде того. – И почему вдруг? На этом вопросе пришлось повернуться. Доминик был отважен в своих действиях, смелости ему не занимать. Он равнодушно взглянул куда-то в направлении Мэтта, а после показал спину. Нет, кажется, недостаточно стойким ощущал себя Ховард. Еще не слишком трезвым, отошедшим и стабильным. – Что ты имеешь ввиду? – спросил он. Такой тон был больше в духе Беллами, чем Ховарда. Тянуть время в ситуации, когда того совершенно не требовалось, – неужели были причины? Мэтта это лишь сильнее раззадоривало, а все его ночные импульсы глумились и хлопали в ладоши – как хорошо, что назревающий конфликт не заставил себя ждать! – Что я имею ввиду? – интонация взмыла ввысь, Мэттью окончательно объявился в кабинете. Он хлопнул бы дверью, будь в этом смысл, но лишь встал ближе к Доминику, упираясь руками в свои бока. – Для тебя это в порядке вещей, да? – В порядке вещей – что? – О, пожалуйста! – взмыленным вздохом попросил мальчишка. Он становился громче, когда руки дернулись. – Не надо так се… Оборвалось. Беллами в один миг почувствовал себя поставленным на место: маленьким мальчиком, который набедокурил и теперь мнется, ожидая, как ему устроят головомойку. Один только взгляд Ховарда – и все утихло, слова забылись, эмоции сжались до крошечной точки. В этой самой точке остановился Мэттью. Как будто дальше его пускать не собирались. Он не представлял, скольких усилий стоило Доминику дольше положенного смотреть ему в глаза. Пытаясь изучать и укрощая взглядом, укрощать самого себя и все противоречия внутри, изучать частоту и силу их возникновений. В груди колебалось. Ховард не ощутил, как враждебно сжалась его рука на книжном переплете – так сильно, что корешок едва удержался. Со стороны Доминик выглядел крайне недружелюбно, а с этой книгой в руках и вовсе создал впечатление, что собирался замахнуться и треснуть ей по лицу Мэттью. Нельзя было отрицать: в глубине души этого горячо хотелось. – Тебя не было… Пять дней? – вопросительный знак Беллами буквально проскулил. Это надо же было постараться, чтобы произнести знак препинания. – Зачем ты считал? – Мне было… – мальчишка запинался, будто враз растерял весь словарный запас. – Неуютно. – Тебе и не должно быть здесь уютно, – пресек Доминик и тут же отвернулся. Ему не помешала бы хоть пара секунд в одиночестве, чтобы перевести дух. Не одному Мэттью было тяжело, не один Мэттью реагировал нетипично. Что-то искажалось в поведении обоих при виде друг друга, и каждый из них не мог врать себе, что конкретно сейчас причиной тому была прошедшая ночь. – Я пять дней сидел без дела, – продолжал мальчишка, с трудом подбирая слова. Ему лишь хотелось, чтобы диалог не прерывался. Он сочинял на ходу. – А вчерашняя поездка в лабораторию? – быстро нашел Доминик. – Да, но… Черт, эта поездка… Ховард продолжал заниматься бессмыслицей, стоя к Мэтту спиной. В любой другой ситуации это являлось бы неуважением к собеседнику, кто-то даже считал бы это как возмутительное оскорбление – но только не Беллами. Если Доминику было легче, когда удавалось не смотреть на него, то же самое можно было сказать о мальчишке. – Суть вообще не в этом! К черту эту поездку, – выругался Мэттью, удивившись самому себе, что позволил так воскликнуть. – Я же ничего не делаю, просто просиживаю тут, и за что тогда ты мне платишь? – Если переживаешь, что я не буду платить, я рассчитаю тебя сегодня, – между делом упомянул Ховард. «Рассчитаю и попрощаюсь» – так ощущалась фраза, будто незаконченная: как выстрел, как объявление об увольнении, сокращении со службы, списывании со счетов. Та дрожь, что возникла в Беллами несколькими минутами ранее, когда он замер в коридоре, двинулась вновь и прокралась вдоль позвоночника. Схватило мурашками. Мэттью нервно дернулся – защекотало мозг. – Доминик… – позвал он, не осознав, что произнес. Звучало уже не так жалостливо, однако любой захотел бы проявить сочувствие, услышав Беллами таким. Вряд ли Ховард мог обнаружить внутри себя сострадание, но голос вынудил его обернуться. И застыть, когда следом прозвучало: – Мне было страшно, – признался Мэтт. И это отразило душевный зов куда сильнее, чем просто артикулировавшее имя. Они стояли друг напротив друга, пространство вокруг схлопнулось и уплотнилось. Испарились стены, из-под ног убежал пол, потолок растворился. Доминик знал, что следовало отвечать в подобных случаях и как вести себя, но все его знания обнулились, когда он посмотрел Беллами в глаза. Он не понимал, какие меры стоило предпринять в сторону Мэттью. Помочь, проявить фальшивое сочувствие? Или проявить сочувствие реальное – именно то, что возникло как необузданный порыв, – оно и пугало, оно и заставляло бездействовать. – Составь мне компанию на завтрак, будь так добр, – сомнения разом смелись, Доминик бросил книгу на стол. – Я сделаю тебе чай. Прозвучало безучастно. Предложение изначально несло в себе поддержку, но то, каким холодом веяло от Ховарда, когда он прошел мимо Мэтта и покинул кабинет, заставило сомневаться. Мальчишка нехотя сделал первые шаги после ступора и приклеился хвостиком к Доминику, спускаясь на первый этаж. Гонимый страхом – тем самым, в котором признался, но еще не успел о нем объясниться, – Беллами силился сокращать дистанцию и буквально шел по пятам. До сих пор было неизвестно, кто помимо них присутствовал в доме, и чувство незащищенности шпарило спину. В течение следующих минут, оказавшись на кухне, они сохраняли сосредоточенное молчание. Мэттью забрался на стул с ногами, прижимая колени к груди, и занял позицию наблюдателя. Не столько пылкий интерес, сколько потребность отслеживания действий заставила не спускать с Доминика глаз: требовалось заметить каждое движение, предположить тактильные ощущения, испытываемые Ховардом при прикосновении к деревянной ручке турки и вскипевшему чайнику. Мэтт силился расслышать каждый хруст суставов, распознать круговой звон чайной ложки, бьющейся об стенки чашки. Почти загипнотизированный, Беллами проваливался в пустоту, но она уже не была столь желанной и сладостной, как явилась еще вчера. Кухонный стол был рассчитан на шесть человек: мальчишка спрятался в самый дальний угол, прижимаясь к стене, Доминик предпочел ближайшее место с краю, по линии дверного проема. Между ними образовался пробел – нежелательный, но необходимый. Иначе поступить они не могли. Первым заговорил Ховард: – Я угадал с сахаром? – спросил он так обыденно, словно подобное повторялось каждое утро. – Да, спасибо. Мэттью спохватился и взялся за ручку чашки, но саму чашку не поднял. До этого он сделал всего один глоток, как бы из вежливости, вдобавок машинально – ожидаемая реакция в виде принятия и благодарности. – Может, ты хотел кофе? – Я не пью кофе. – Почему? – Не люблю. – Ты просто не пил хороший кофе. – Какой давали – такой и пил. Диалог шел такой же пустой, каким было пространство на столе. Вроде бы стояли мельницы со специями, холодел недопитый кем-то вчерашний чай, подставка с салфетками дополняла натюрморт. Здесь не ощущалось души, Доминик верно сказал – здесь и не должно быть уютно, в этом весь смысл, иначе подрывается общий настрой. В дребезжащей тишине своим монотонным ходом шли часы. Все как будто было ненастоящим. Над столом висела обыкновенная интерьерная картина: в неброских примитивных тонах и написанная бездарно, она наверняка стоила бешеных денег и была суетливо отобрана на закрытом аукционе для элиты общества – зная Ховарда, так и было, при условии, что картина со стопроцентной вероятностью являлась подарком. Стулья слегка скрипели – четыре из шести. На столешнице остались неубранные крошки. Если бы подтекал кран, Беллами взвыл бы еще до входа сюда, охваченный дежавю. – Что еще ты не любишь? – Доминик вновь выступил первым, кто предал тишину. Над этим можно было и подумать. – Терпеть не могу рыбу, – Мэтт все-таки ответил первое, что пришло в голову. Ховард усмехнулся, в груди вдруг стало тепло. Он не стал копаться и давать имена эмоциям, лишь принял это, замечая. – Можно называть не только продукты и напитки, – Доминик улыбнулся через силу, до последнего пытаясь скрыться, но не смог противостоять. Лицо решило все за него, определяя улыбку обязательной. – Что, например, тебя раздражает больше всего? Мэтт отпил чай, пытаясь сообразить. Курок был уже взведен, оставалось лишь нажать. Так легко спровоцировать. Вспоминая и перебирая в голове, что и в какие периоды жизни вызывало в нем омерзение, ненависть или гнев, Беллами не рассчитывал делиться потайным и личным. Он не смел позволить себе вспомнить ночные порывы и тот протест, с которым готов был выйти на улицу сиюминутно, хоть голым, устраивая одиночный пикет, демонстрацию своего неподчинения, забастовку против покушения на его жизнь. Пока что он не был готов – так считала рациональная его часть, взывающая остерегаться и никому не доверять. Но помимо своего тела как нечто, что держало кости и плоть, Мэтт охранял и душу – то, ради чего кость и плоть создавались. Не во всех случаях она выстоит под прицелом. Мальчишка мысленно огляделся и ответил: – Показушничество. – Еще? – выпытывали так, как попрошайка трясет рукой в надежде на мелочь. – Конкретнее. – Дома богачей, предметы роскоши и лицемерные попытки казаться через это больше чем ты есть. – Еще. – Лицемерие. – Еще, – Ховард не сбавлял обороты. – Что заставляет тебя испытывать отвращение? Беллами сделал глубокий вдох, но не успел закончить – слова вырвались. – Допросы и бессмысленная болтовня, – он огрызнулся. – Еще. – Неумение слушать. – Еще. Вдох был закончен. Мэтту не хватит дыхания, но он уже сорвался: – Сучье отношение ко мне как к собственности, к предмету, к чертовой вещи! – и он хотел бы остановиться, чтобы не говорить последнего, но безотчетно выпалил под конец: – Я, блять, ненавижу, когда кто-то думает, что может меня купить, и относится ко мне как к товару! На мне нет блядского ценника! Беллами хлопнул ладонями по столу. Зазвенели блюдца, отпрыгнула чайная ложка, из чашки брызнуло. Брови мальчишки скривились, линию рта перегнуло, морщины передавали отрицание. Он все еще не понимал масштаба; не понимал, как ловко из него вытягивали слова, выводя на эмоции. Мозг отрешился, критичность отключилась. Но спусковой крючок так и не был приведен в действие. Доминик знал: Мэтт может больше. Раздались шаги. Стол опустел еще сильнее, не помогал воссоздать полноту картины и разлитый чай. Когда шорохи в коридоре умолкли, Мэттью инстинктивно бросился взглядом к Доминику, словно за оборонительной помощью. Доминик же, наоборот, прекратил любое внимание и, как будто ничего не произошло, повернулся в сторону шума. – Господин Ховард, – учтиво поздоровались из-за дверного косяка. В комнате показался Нэйтан Талли, один из подчиненных Доминика, какими были все остальные здесь. Он среагировал на громогласные заявления, хотя издалека не разобрал слов и не был посвящен в разговор, ставший игрой и пыткой. Нэйтан был главным химиком в Ховард Кемикалс, ведущим инженером на производстве, хотя основную деятельность вел с Уильямс-уэй. Суть была в том, что Нэйтан был особенным химиком. Он также официально значился в компании, предположительно действуя по протоколу, но исполнял обязанности, нигде не прописанные и не узаконенные – потому что занимался делами по части незаконной деятельности. Когда Мэттью впервые появился здесь, Нэйтан был в отпуске и не застал феерии вторжения, о «неоднозначном случае с сигаретой» слышал лишь со слов коллег. Высокий и чересчур худо сложенный, с вытянутым резким овалом лица, Талли напоминал пробирку, ассоциация как нельзя кстати подходила его профессиональным навыкам. Его глаза отчего-то впились в Мэттью. Он точно знал, что своенравный вопль не мог принадлежать Ховарду, а вот мальчишке, все еще сидящем в пижаме, – вероятнее всего. – Доброе утро, – Доминик не выглядел озадаченным, хотя Нэйтан встал в дверном проеме и не двигался дольше положенного. – Что-то не так? – Все так, – твердо кивнул головой Нэйтан. Он поморщился едва заметно. – Не слышал, как вы приехали. Рано утром? – Ночью, – ответил Ховард зеркальным кивком. – С возвращением, – тот улыбнулся, ощущая неловкость. Кажется, здесь он был лишним, и оттого все сильнее хотелось врезаться взглядом в Мэтта. – Есть какие-то поручения по производству? Доминик отрицательно качнул головой и улыбнулся: – Можешь отдыхать. Поставка задерживается. Нэйтан оставался недолго и удалился под непонимающий, но и не вопрошающий взор Беллами. О какой поставке шла речь, он не мог знать наверняка, но догадывался. Постепенно мальчишка начинал догонять, что те или иные люди не просто так были удостоены места и даже отдельной комнаты на Уильямс-уэй. – На самом деле, нет никакой поставки, – Доминик прочитал во взгляде Мэттью вопрос, который тот не осмелился задать. – Тогда зачем ты ему так сказал? – лицо мальчишки выражало еще большую запутанность, в кипе с эмоциональным всплеском это заставило щеки налиться болезненной краской. – У Нэйтана есть семья. Я планирую отпустить его на Рождество пораньше. Звучало благородно. В лучших традициях с заботой о своем сотруднике, но ни на секунду не сентиментально. Ховард знал о своих подчиненных все: полную картину их детских травм, увлечений и интересов, хобби и даже то, чем они занимались вне работы, – и именно это, в числе прочего, напрягало его в Беллами. Доминик до сих пор не справился даже узнать его настоящий возраст. Это не сильно напрягало. Куда масштабнее создавалось напряжение от факта, что Ховард совершенно не представлял, чем до того ноябрьского дня – а после и целых три недели молчания, пока не пришел на короткий разговор, – промышлял мальчишка, разбавляя свою рутину. Каким воздухом дышал, на какой электричке ездил, безбилетником скрываясь от контролера? Где брал деньги, с кем делил найденный случайно кров, кто сшил его драную куртку, положенную сигаретами во всех возможных местах? Минуту назад Мэттью начал выворачиваться наизнанку, предлагая всего себя в распоряжение Доминика. И вот они продолжали сидеть за все тем же столом, пролитый чай плотными каплями стекал на пол и спальные брюки Беллами, но никто не двигался. Никто не желал предпринимать попыток вернуться в утерянный момент. Оставалось, в целом, немногое, что можно было предпринять. Ховард допил кофе в один глоток, поднялся из-за стола и небрежно поставил кружку в раковину. Не стал делать акцент самому себе на неприбранном столе. Оставалось немногое – так он и оставил кухню. Палец на крючке уже дрожал. Мэтт ощутил себя именно оставленным, покинутым, как тогда в машине с Киллином – но теперь во много раз больше. Резануло по открытой ране. Беллами ведь был одним ходячим нарывом, саднящим и кровоточащим от любого воздействия. Последовав примеру, он даже не подумал убрать за собой. Возмущенный, вскочил через два свободных стула, двинул стол и едва не упал – так силился успеть за Домиником, что споткнулся, поскальзываясь босыми ногами. – И это все? – вскрикнул он ему в спину. – Что – это? Ховард был невозмутим. Он перешел в гостевой зал и не спешил оборачиваться. – Мы сделаем вид, что ничего не произошло? – в Беллами все кипело и кипело. Вполоборота, но все же Доминик среагировал на претензию. Среагировал как не надо было. – А что-то произошло? Три, два, один. Стреляй! – Блять, серьезно?! Теперь, когда Доминик мог что-нибудь предпринять, было уже поздно. – Почему ты все выворачиваешь так? Почему со мной? Почему вообще все со мной вот так? – неожиданно, но ожидаемо сорвалось. Голос Мэттью вмиг переломался и сделался капризным, но он не бился в истерике подобно недовольному ребенку. Это был плач обесцененного человека. – «У тебя две минуты, собирайся». «Поехали», «пойдем», «побыстрее». «Ничего не трогай, ничего не говори». Что за вещизм! – Беллами дернулся всем телом и вскинул руки, а после кинулся смеяться сам над собой: – Черт возьми, вещизм, я даже слова-то такого не знаю! Ховард вынуждал себя оставаться бесстрастным. Как будто сдержанный, но глаза выдавали. Они слегка округлились – в таком состоянии, мечась на месте, Мэттью точно ничего не заметит. Доминик заметил это вместо него. Не давать имена эмоциям, не зацикливаться. Да, но это ни капли не уравновешивало, ведь поведение Беллами пугало. Ховард не давал имен и не зацикливался, но понимал, что ощущал беспокойство. Испуг. – Почему со мной как со скотом, я же для вас всех просто мусор, биомасса, расходный материал! Я, что, блять, не человек! Кто я тогда? Что я такое?! Мэтт замер. До него дошло, что только что случилось в этой комнате. Разрывая пространство шагами, Доминик дернулся к двери. Будь Беллами чуть более стабилен, он уловил бы эти движения и вновь расценил их как отказ от него. Но Ховард не был тем, кто так запросто сбежит, он не станет подкидывать поленьев и разжигать пламя на почве страха Мэтта быть отвергнутым. Громкий хлопок. Механизмы щелкнули, но уже не спусковые. Второй пули не было – придется расплачиваться за совершенный выстрел. Но разве не этого Доминик хотел? Еще держа дверь рукой, будто обороняя зал от посторонних, Ховард обратился к Беллами, дождавшись, пока тот начнет приходить в себя. – Прямо сейчас ты самый настоящий человек, – не задумываясь произнес он и посмотрел глубоко в глаза мальчишке. Это не было состраданием, но симпатией. Доминик видел в Мэттью человека, а Мэттью видел, что тот действительно так считал. Это было самым настоящим признанием – признанием кого-то, кто был с тобой одного рода, имел те же права и мог сразиться в схватке силы и разума. Будь они не только одного рода, но и одного статуса, Ховард проявил бы себя физически. Но социальные лифты, на которых они катались и не могли пересечься, не позволяли соприкоснуться. Доминик прокручивал самые смелые мысли Мэттью, родившиеся в момент наркотического экстаза. Если бы он только мог хотя бы накрыть плечо Беллами своей ладонью, возможно, им обоим стало бы легче. Но физический контакт был невозможен. Этого просто нельзя было допустить. Пошатнувшись, Мэттью не помнил, как рухнул в кресло позади себя. Еще полтора месяца назад он восседал здесь, как на троне, пренебрегая этикетом – совершенно точно не зная, чем был этикет, как и подметил Ховард с первого взгляда. На этом самом кресле Беллами растворился теперь, сливаясь с ним, полностью утратив тот настрой, с каким имел наглость нарушить покой Уильямс-уэй. Холодная спинка возвращала к чувствам. Доминик присел рядом, на диван, и терпеливо ждал, когда можно будет заговорить. Это стало ясно по глазам, оттаявшим, начавшим бегать в поисках утешения. Мэттью воспринял обстановку: полусумеречный зал, закрытая дверь и настороженное, но успокаивающее выражение лица Ховарда. Это было лицо без осуждения, боли и насмешек. Подсчитав шанс на удачу, Доминик рискнул: – Что значит: на мне нет ценника? Мэттью не воспротивился возобновить диалог, но потупился. Еще не пришло время об этом говорить. – То и значит. Я не продаюсь, – доступно объяснил он. – Ты думаешь, я пытаюсь тебя купить? – Я не думаю, – звучало дерзко для его положения и состояния. – Ты пытаешься. И покупаешь меня по частям, но я не понимаю зачем. Хотел бы Доминик понимать. Он не успел задуматься, но сделал пометку, как отложил в лист чтения. Мальчишка понял: либо открыться сейчас, либо замолчать навсегда, тихонько собрать вещи и незаметно капитулировать с Уильямс-уэй. Ичэнн Дагл все еще дышал где-то на улицах Лондона, но вряд ли Мэттью удостоят привилегии остаться живым после дезертирства. Беллами набрал побольше воздуха и продолжил: – Ты же бизнесмен. Должен знать, как работает вся эта ваша история с вложениями. Я – не самое удачное вложение, Доминик. Стал бы ты покупать ржавый гараж наугад, обещанный как «вы найдете в нем самые необычные вещи, кто знает, что внутри!», – совершенно ненужный тебе гараж, в котором еще и может ничего не оказаться? Или неизвестную упаковку таблеток, переводя на твой язык, о которых глобальная корпорация не прекращает трещать из каждой затычки, обещая излечить мир от всех болезней? Откуда ты знаешь, что это не обман? Не самообман? Вдруг корпорация такого даже не говорила и тебе все приснилось, ты себе все выдумал? Вдруг таблетка – пустышка, а тебе останется только чертов эффект плацебо? Вдруг вообще вся пачка окажется пустой? Мэттью выдохнул. Он еще не отошел от предыдущего запала, чтобы выдавить из себя такой поток, хотя и говорил теперь спокойно, размеренно. – Что тебе останется после этого? Горевать о потраченных деньгах? Или снова упасть в самообман? Люди терпят поражения и страдают от собственных ошибок, убеждая себя: «негативный опыт – тоже опыт», «деньги не главное, деньги – дело наживное», «нерешительность хуже, чем неудачная попытка». Черт, что стало с людьми? Современность разрешила нам непозволительную в голодные времена роскошь – личное мнение. Мы теперь свободны как никогда прежде. И ради чего? Чтобы тыкаться во что ни попади? И радоваться ошибкам, потому что это означает, что «мы хотя бы пытались»? Ховард внимательно впитывал. Он не смел прерывать – слишком долго ждал торжественного момента. – Ты пытаешься, но ты совершаешь ошибку, – Мэтт говорил без сожаления и горечи. Даже когда вдруг стал говорить о себе. – И я тоже пытался, но продолжал совершать ошибки. Продолжаю до сих пор, потому что пытаюсь выбраться из грязи, со дна, но это как казалось мне невозможным, так невозможным и остается. Я хотел стать лучше, избавить себя от скуки быть собой и скорби по кому-то, кем я не стал. Я не мечтал, но надеялся найти что-то интересное, ведь мне доступно личное мнение, а вместе со свободой – доступна свобода выбора. Но я потерялся в этой свободе, понимаешь? «Понимаешь?» задело по-особенному. В этот раз Беллами не опустился до того, чтобы звучно произносить знаки препинания. Но именно вопросительный знак, отстоянный паузой, будто ударил Доминика по лицу, Мэтта – ударил в самое сердце. – Я гнался за свободой, а в итоге вновь и вновь обрекаю себя на рабство. Я продаюсь, чтобы быть свободным, тем самым забирая у себя возможность им быть, потому что отдаю эту волю в чужие руки. Черт возьми, ведь что угодно на свете является рабством над разумом, если не является рабством над телом! И я вкладываюсь в себя, но, оказывается, это с самого начала была покупка в кредит, просто замаскированная под выгодное предложение. Я как будто надеялся, что панацея реальна. Черт, я так легко повелся, так легко обвел себя вокруг пальца! Купил самого себя на распродаже, да еще и не одного – да, я купил огромный развалившийся ржавый гараж самого себя и своих внутренностей, кусочков моей личности, в надежде, что там окажется что-то нужное, полезное мне. Собери себя сам! – саркастично воскликнул Беллами. Он едва удержался от истерики. Медлил, формулируя следующую вытекающую мысль. Этот бесконечный поток не знал конца, он не знал значение слова «иссякнуть». – Знаешь, в школе и колледже на экономике вечно твердили, мол, оптом дешевле, – перевел Мэттью. Его взгляд попытался скользнуть к стенам, но не добился ничего – намертво прилип к точке на полу. – Чем больше товара, тем меньше цена за единицу этого самого товара. Выгода. Мэтт язвительно поморщился. Он утверждал, крича в полуприпадке, что на нем не было ценника, но так легко рассуждал о себе в качестве товара. Даже сейчас, описывая себя без специфической привязки, он будто преследовал цель продать. Ему так хотелось быть нужным. Ему так не хватало признания. – Да, оптом дешевле, но эта штука работает, похоже, только на рынке, где валюта – деньги. А когда все начинает считаться иначе… Когда расплачиваться приходится чувствами, нервами, временем… Баллами на мгновение сбился, что-то откопав в своей памяти. Возможно, это было напоминание, какова была цена покупки и продажи. Возможно, Мэттью за секунду протащил через себя все чувства, которыми расплачивался. Возможно, он наткнулся на воспоминание, как продавал себя до встречи с Домиником Ховардом. – Приходится расплачиваться даже надеждами. Верой. Да чем угодно, только не деньгами. Ни хрена не дешевле такой оптом, – этот обрывок мальчишка прорычал. Слышалось не раздражение, не ненависть, но разочарование. – Чем больше у тебя травм, тем дороже и дороже. Все больше и больше. За каждую новую – сверху. Налоги. Комиссии. Я не силен в этом, ты понимаешь лучше, как все устроено. Незаметно для себя Ховард кивнул. Он не отрывался от лица Мэттью, изучая изменения, происходившие с мальчишкой на выдохе и вдохе. Он держал под наблюдением застывшие зрачки, ловил каждый рывок бровей, ощущал спад напряжения – когда разглаживались мимические морщины. Беллами был потрясающе настоящим. Потрясающе – потому что потрясал. – Если ты болен душой, брать травмы и опыт дороже оптом, – усмехнулся Мэттью сам себе. – И в чем шутка? Риторический вопрос повис в пространстве, как брошенные через реку гудящие линии электропередач, ослабленные, почти обесточенные. – В том, что иначе нельзя, – закончил мальчишка с уже знакомым повторившимся смешком. Выдержав длительную паузу, засмотревшись на ковровый ворс и окончательно потерявшись в моральном упадке, Мэттью вдруг поднял взгляд на Доминика. Он обнаружил, что все это время Ховард не сводил с него глаз. – Поэтому я и неудачное вложение, – подытожил он, хотя изначально не планировал делать какой-либо вывод. Он лишь говорил, выпуская из себя слова. – Теперь ты понимаешь? Понимаешь? Совсем другое. Твердое, высокое, взывающее к гуманности «понимаешь?». – Пожалуй, это самое объемное, что я от тебя слышал, – только ответил Доминик. – И самое искреннее, что слышал вообще за последние много лет. – Больше не услышишь, – фыркнул мальчишка, протестуя. Он явно ожидал другого. – Перестань. Тебе идет. Изогнутая язвительно бровь смотрелась нелепо, когда лицо вновь наливалось краской. Щеки Беллами горели. – Идет что? – недопонял он. Ховард ухмыльнулся по-доброму: – Быть человеком. И высказывать свои мысли. Открыться сейчас или замолчать навсегда. Как будто более подходящего места и времени обозначиться уже не могло. Доминик взвесил: что с него убудет, если он откроется Мэтту? Если Беллами, такой уничтоженный жизнью и спрятавшийся от мира, смог довериться и впустил Ховарда в свою душу, хоть пока и неглубоко, разве не мог тот отблагодарить его взаимностью? Что с него убудет? Ничего. И Мэттью никогда не узнает, если не почувствует – а мальчишка не обладал должной эмпатией, – говорит Доминик правду или нет. Бояться было нечего. Пусть роется и копается сколько угодно. Ховард не откроет доступ к своим недрам глубже, чем это сделал Беллами. Всего должно быть поровну – ведь они столкнулись на равных. – Тебе может показаться это издевательством, будто я смеюсь над тобой, но я понимаю, – начал Доминик, предопределив не скупиться на слова. – Каждый раз, что ты произносил «понимаешь?», мне хотелось выкрикнуть: да, тысячу раз да. Огромная, давно похороненная часть меня буквально кричала навзрыд: «понимаю!». Мэтт не откликался. Ему следовало набрать больше воздуха, ведь его будет в недостатке от следующих слов: – Я понимаю твою боль, – произнесли с чистым сердцем. Чистое сердце Беллами замерло. Он почти испытал эйфорию, когда преисполнился, что сейчас, здесь, в этом зале, они сидели даже не как два человека – они связались и контактировали как две души, как два оголенных провода. – Я продал себя, – продолжал Доминик. Слова давались ему существенно легче, чем Мэтту, ведь от момента принятия и осознания их до текущей точки прошли годы – у Беллами счет пополнялся лишь минутами. – Продал свою свободу мысли, души и тела, свой ум и свою независимость, чтобы заручиться доверием и получить возможность неповиновения. Я выбрал послушание и подчинение, чтобы не подчиняться законам и не преклоняться перед людьми. Но ведь именно так и вышло, так я и сделал. А что, если не это? В этой погоне и спешке я забыл, что не было ничего ценнее свободы. Возможно, тогда я просто об этом не знал. Каким Доминик был в двадцать лет? Еще не обремененный наследством, он жил в троекратной свободе, зная лишь, что однажды – время это датировалось далеким будущим на невидимом горизонте событий – перейдет в статус владельца тогда еще Говард Кемикалс. Его не волновали дела отца, ведь все было на мази. Идеальная судьба, вся в его распоряжении, и никаких лишних телодвижений делать не нужно: нет препятствий, трудностей. Доминик не задумывался, что они имели свойство появляться. Ему оставалось лишь наслаждаться этой жизнью. Наслаждался ли он? – Я откладывал жизнь «на потом», – Ховард говорил без сожалений о прошлом, но в его тоне присутствовала легкая горесть. – Не задумывался, что такого момента, как сейчас, больше никогда не будет – ничего не повторяется дважды. Я просто тратил жизнь на что попало; причем теперь, с высоты возраста и пережитого, осознаю, что вокруг были вещи и получше. А что с меня взять? Я усердно учился: сначала подготовительные классы, потом школа, после – университет. Фармацевтическая академия при королевском институте, золотой факультет, повинность сохранять статус семьи и не обесчестить имя отца, готовая карьера с пеленок. Да, бывало, напивался в хлам в кампусе сверстников. Бывали шумные вечеринки, какое-то нелепое веселье, первый косяк травки за учебным корпусом. Но что я имел кроме этого? Мэттью впитывал как губка. Доминик рассказывал ему вещи абсолютно нереальные, как из другого мира. В этом и была их природа – они происходили из разных социальных слоев. – Понимаешь, вроде как мне было дозволено все в этой жизни. Я был идеальным ребенком, и у меня было счастливейшее действо – так мне казалось. На целое лето поехать с друзьями в лагерь на побережье? Пожалуйста, и вот тебе деньги на сладости. Ты наверное уже не застал, что это: приставка от Нинтендо, а потом и новенький Геймбой, которого не было ни у кого в классе? Пожалуйста, даже два: вдруг первый сломается! Лучшее образование, престиж, место в Королевском институте химии? Пожалуйста. Но в этом круговороте я потерялся. Никогда, никогда не существовало ничего ценнее свободы, а именно ее при рождении у меня отобрали. Я хотел только того, что мне позволяли, другого я не знал. А то, чего я хотел истинно, на самом деле, никогда не спрашивали – никого это не интересовало. Естественно, Мэттью знал, что существует этот другой мир. Он лишь не вдавался в подробности и не был в них посвящен. Ведь о нем никто не заботился в целом, чего говорить об интересах и его желаниях. Доминику с пеленок была уготована карьерная лестница с красной ковровой дорожкой, папарацци и светом софитов; если для успеха потребовалось бы научить Ховарда летать – он полетел бы любой ценой. Беллами же был зверски распотрошен в этих самых пеленках, обреченный на муку учиться ползать, стирая колени в кровь. – Я должен был прилежно учиться. Я должен был быть хорошим. Никого не волновало, чем я мечтал увлекаться, – кружки и хобби выбирали за меня. Не дается химия, опять двойка? Ничего, будешь заниматься с профессорами, они тебя подтянут хорошенько – и наплевать, что ты ни черта не понял из их речей, у тебя должно быть «отлично» – или ты, что, не наш сын, а тогда как в такой семье мог родиться не одаренный химик? Что, тебя потянуло в спорт? Попробуй шахматы, это тоже спорт, очень хорошо для мозга, но никакого футбола. Поговаривают, тебя видели с той троечницей из класса для обычных детей. Так не пойдет, ты хоть знаешь, кто она и что говорят про ее семью? С такими водиться нельзя, это запятнает нашу честь, ты обязан сохранять репутацию! И вообще-ка, забудь про девочек, вот закончишь учиться… Доминик усмехнулся. Теперь была его очередь смеяться над собой. – Ты можешь глумиться, но моя первая близость с девушкой случилась, когда мне было двадцать четыре, – улыбка растянулась по лицу, но в ней не было неловкости. Ховарду нечего было стыдиться, он понимал, что свою историю изменить был не в силах, оставалось только принять. – Я ни с кем не спал до этого. – Так поздно? – вдруг вставил Мэттью, найдя уместным отреагировать. Он не окрашивал реакцию осуждением или колкостью. – Для меня это было в самый раз, – подчеркнул Доминик. – Отец умер, когда мне было двадцать два, и только в двадцать три я начал жить по-настоящему. Только тогда я увидел реальный мир, каким он был вне стен моего дома, как будто спала пелена. Это было мощнейшее освобождение, но после этого меня ждал тупик и столь болезненное падение, к которому такой неприспособленный к суровости жизни мальчик не был готов. Судьба подарила мне свободу, но я не знал, что с ней делать. Представляешь? Я не знал, кто я и кем хочу быть, потому что до этого момента за меня все решали родители, общество, условия диктовались мне извне, как будто я жил по методичке. Но никакого пособия никогда не существовало. А как узнать, чего ты хочешь и как это – быть свободным, – когда тебя взрастили в вакууме? На протяжении всего повествования с лица Доминика никак не спадала улыбка. Ему было приятно ностальгировать о прошлой версии себя, ведь он мог здраво оценивать проделанный путь. – После этого я продавал себя еще много раз, – Ховард стал говорить тяжелее, медленнее, и дышал с хрипом. – Но все это время я торговал пустотой. Я продавал воздух, потому что выставлял на витрину то, чем никогда не являлся. Этому меня научили родители, за это я им безмерно благодарен. И что бы ты думал? Люди за милую душу отдавали свои последние сбережения. Они так страстно поверили в муляж. Их совсем не волновало то, что скрывалось внутри. Внутри никогда не было меня настоящего, потому что я оставил себя себе. Кажется, Беллами начинал понимать, к чему клонил Ховард. Этот животрепещущий рассказ о несчастном счастливчике не задел его, но воодушевил. Доминик лишь хотел донести, как сильно они – две категорические противоположности, никогда во вселенной не должные образовать тождество, – определялись сопоставимыми частицами. Насколько плотно и смело они перекрещивались между собой. – Ты сказал, что хотел избавиться от скуки быть собой и скорби по тому, кем не стал, – уточнил Ховард, подводя к главенствующей мысли. – Хочешь знать мои причины, зачем мне все это? Беллами не ответил – за него все сделал его одухотворенный взгляд. – Ты именно тот, кем не стал я. Тот, кем я хотел стать. Откровение поразило. Мэттью не мог сказать наверняка, лукавил ли Доминик и придумывал это, чтобы обезболить, но захотелось поверить. Не в слова, а потому, что Ховард доверялся в ответ. – Я не знал, что было в ржавом гараже, когда покупал его, и даже не надеялся, что он не окажется пустым. Помнишь, ты утверждал в тот день в ноябре, что все, что двигало тобой – спортивный интерес? Беллами кивнул нехотя, Доминик продолжил. – Это риск. Это то, что возвращает к жизни и заставляет снова почувствовать себя живым – способ испытать давно забытое чувство насыщения и выработать адреналин. Я рискнул из такого же спортивного интереса, без веских причин и намерений, как ты тогда. Причина появилась только после того, как совершилась сделка. Это тот случай, когда причина и следствие – одно и то же. Моя покупка не оказалась напрасной. Более того, Мэттью, я хочу, чтобы ты навсегда запомнил: ты не был моей покупкой, и ты прав в том, что не продаешься. Я тебя не покупал. Ты сам нанял меня в качестве своего работодателя. Именно ты сделал вложение, не я. Ты этого еще не понял? Задумчивость охватила собой зал, ее плотный густой туман застрял под потолком. Чтобы переварить все донесенное, Беллами потребуется не один день – не одна неделя, – и продолжать обмен монологами обратилось тупиковой идеей. Мэттью с минуту помолчал, вобрав в себя все, что было ему сказано, и отложил на задворки сознания выжимки. Это не заменяло сессию у психотерапевта, да и Доминику не доставало профессионального образования, но наиболее броские фразы все-таки отпечатались. С ними можно работать. Навсегда запомни: ты не был покупкой, и ты прав в том, что не продаешься. Никогда, никогда не существовало ничего ценнее свободы. Тебе идет быть человеком и высказывать мысли. Ощутив, что процесс сохранения информации прошел успешно, скованный интересом, Беллами перевел тему: – Где ты был эти пять дней? – На публичных мероприятиях, – так просто ответил Доминик. Мэттью ждал красочный рассказ об убийствах, наркотиках и криминальных авантюрах, но никак не социально-общественную рутину. – Выставки, пьянки в домах богачей и аукционы? – хоть немного прощупал он. – Выставки, пьянки в домах богачей, аукционы, – подтвердил Доминик, а после как-то серо вздохнул и перечислил: – Приемка фундамента под новый объект и открытие очередной аптеки под нашу собственность, ежегодный съезд фармацевтического общества, судебное разбирательство по поводу причинения ущерба монтажнику, пострадавшему от отлетевшей во время прокладки водопроводных труб пневмозаглушки… Тебе продолжать? А, ты еще слушаешь? Мэттью впервые за сегодня рассмеялся – его повеселил разброс. Он представил Доминика в строительной каске, начальственно стоящего на возвышенности, контролирующего закладку фундамента. В голове этот образ выстраивался четко, и Беллами представлял его как раз таким, каким Ховард сидел перед ним: человеком с лицом без боли и сожалений, человеком, контролирующим ситуацию и осознающим свое могущество. – Почему так пропал, ничего не говоря? – спрашивали дальше. Давление снизилось, и можно было вернуться к повседневным обсуждениям, уже без боязни задавая вопросы. – Я думал, ты работаешь, но совершенно не понимал, что происходит. Это меня напугало. Ты как будто уехал – и навсегда. – Я работал, – подтвердил Ховард. – Только моя работа, по большей части, – отвратительное зрелище и череда бесконечных поездок, чтобы светить лицом. Я обязан быть участником всей этой ярмарки тщеславия. Иначе, если не буду продавать воздух и муляжи, выставляя под своим именем, я потеряю свободу. – Так Ховард Кемикалс – всего лишь прикрытие? Вспомнился старый разговор. В эти же дни пятнадцать лет назад Доминик рассекретил Лесли Норману, что скрывался под громким названием, но не объяснил замысел. – Оболочка, – уточнил Ховард. – Как капсула таблетки. – И что внутри? Но тот отрицательно покачал головой. У Мэтта оставались свои тайны, Доминик был вправе хранить свои. – Я хочу защитить тебя от этого, – пояснил он. – Я уже сказал: я понимаю твою боль. И мне хочется как можно дольше не сталкивать тебя со своим миром. – Поэтому мы ведем диалоги только вдвоем и урывками? Доминик кивнул. Ему на секунду стало стыдно – не то чтобы он испытывал полноценный стыд. – Почему ты оставил меня тогда в спальне, сидя в кабинете с Итчи? – внезапно окатил Беллами, сам не зная, где внутри себя отрыл этот вопрос. Главное – где отрыл мужество его задать. – Ты ведь знал, что мне было слышно каждое слово, и все равно говорил. Я ведь слышал… Все. Молчание означало, что Ховард не собирался на это отвечать. При упоминании Итчи в нем ничего не всколыхнулось. – Ты понимал, что уже не сможешь его защитить и защищать дальше, но почему так подставил, не попытался спасти? Раз уж мы разговариваем, так давай… Он прервался. Ноль реакции. Беллами вернулся в прежнее восприимчивое состояние и быстро догадался, что продолжать это нападение было бессмысленно. Доминик не ответит. Вывести из себя его не удастся, но беспочвенными обвинениями отдалить на шаг – обратно к нерасположенности, – запросто. После того, сколько было сказано друг другу, Мэтт уже не мог этого допустить, запитать враждебность и антипатию – тем более. – Не надо меня спасать, – отказался Мэттью, возвращаясь на тематическую линию, словно так его обвиняли в слабости. – Я и не спасаю, – Ховард даже поспешил воспротивиться. Он не намеревался позволять мальчишке хоть на секунду возомнить, что тот был особенным. – И не собираюсь. – Ты пытаешься защитить. Но в ответ лишь усмехнулись, объясняя не слишком понятно: – Это не одно и то же. Совершенно не одно и то же, – Доминик покачал головой. – Ведь бронежилет не всегда спасает от пули. Не каждая таблетка вылечивает – ты уже заключил, что нет на свете панацеи. Знать что-либо еще не значит принять и осознать, и однажды, если настанет время, ты сам до этого дойдешь. У тебя есть все преимущества: ты задаешь правильные вопросы, а потому, рано или поздно, наткнешься на требующиеся ответы. Стоило закругляться. Всему есть предел, а хорошему подавно. Питая особенную страсть к причинно-следственным связям, Ховард прокрутил обрывки разговора и выцепил несколько деталей, оставшихся без внимания – что-то, к чему они обязательно возвратятся. И было нечто еще, чуть более заброшенное, о чем накануне вспоминал Мэттью. Что-то, к чему, как Доминик обещал, они еще вернутся. Они вернулись. – Так ты не веришь в бога? – предпринял очередную попытку Ховард. – Нет. В этот раз Мэтт отвечал быстрее и не запнулся. За эти две недели, прошедшие с первого случая, когда прозвучал данный вопрос, Беллами выяснил: к несвязным, на первый взгляд, вопросам и взявшимся из воздуха темам нужно относиться терпимее и не задавать дополнительных вопросов раньше своей очереди. – Потому что не понимаешь? Доминик спрашивал не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы Мэттью сам задумался. Ответ его, конечно, интересовал, но вопросы больше служили пищей для разума собеседника. – Я не считаю эту веру точной, она не кажется необходимой, – мальчишка пожал плечами. По скорости реакции можно было заключить, что Беллами уже думал об этом в свободное время. – Мне хватает своего существования без существования где-то надо мной бога. Я не могу знать, что эти предположения правдивы, что это не ошибка. Как я могу в это верить? Ховард догадался, что последнее слово будет за ним – на нем лежала ответственность закончить этот диалог. Ему хотелось вынести какой-то урок из всего случившегося, подвести черту и сказать нечто воодушевляющее, но вместе с тем поучительное. Зная манеру Доминика говорить, получится зажигательная смесь. Или заготовка под порох, благодаря которому будет произведен следующий выстрел – и уже совсем скоро. В коридоре вновь начали шастать, и теперь это были не только шаги Нэйтана – проснулись и остальные. Становилось небезопасно, ведь Ховард носил в голове не одни лишь высказываемые мысли. Перед глазами восстановилась картина: влажная дорога, красные огни, неудовлетворяющие разгоряченного водителя показатели спидометра. Автострада, съезд под магистралью, шепот над плечом, сидящий на том же плече дьявол. Потные ладони, расширенные зрачки. Доминик знал, что хотел сказать. Он достаточно протрезвел, чтобы вспомнить, кем был его сокрушительный образ, заставивший спятить и разбиться вдребезги. Я не считаю эту веру точной, – сказал Мэттью. Ховард не верил в бога – он верил в то, что ощутил, сорвавшись в Рэдлетт. Я не могу знать, что эти предположения правдивы, что это не ошибка. Доминик не мог утверждать наверняка, что прочитал собственную мысль корректно, и отклонения имели место быть – особенно в рамках нормального распределения, хотя прежде подобного с ним не случалось. Как я могу в это верить? Действительно, как, ведь это все могло привидеться и оказаться наркотическим приходом, галлюцинациями, бредом? Но оно не отменяло того, что Ховард думал. В тот момент. О том человеке, что сидел напротив него и ждал хоть краткое напутствие, о котором не просил, но какого требовала защищенная душа. – Все, что мы совершаем без понимания, не находя объяснений и причин, – лишь флуктуации мозга, которые сподвигнули нас на совершение. Это может быть отклонением для нашей нормальности. Но не все, что мы не понимаем, является отклонением, – произнес Доминик, поднимаясь с кресла, взглядом уже завершая диалог. – Иногда нами движет темная сторона. Достаточно просто это принять.